Сидевшие за столами и старательно восполнявшие запасы расходных материалов подняли головы и посмотрели на новичков. Работа была однообразной и скучной, но очень необходимой, потому как без тампонов, ватных шариков и прочего такого же помощь не окажешь. Вот и надо их делать в великих количествах, потому как при любой перевязке уходит этого добра много. Чаще, работая, девушки пели что-нибудь, иногда бывало, что и читал кто вслух, но книжек в этой разоренной местности не было, да и песни одни и те же надоедали, потому на новые лица посмотрели с интересом. Жизнь вошла в спокойное русло, была практически мирной и новостей было маловато.
— И почему героическое пополнение? — спросила полная младший сержант. Она постоянно цеплялась к старшине, стараясь показать, что как медик он — никакущий, хоть и прошел положенную аттестацию для смены эмблемки на петличках. Не принимала она пехотуру в свой круг.
— А пусть они сами расскажут.
— Да ладно тебе, старшина, ничего геройского не было. Жить захочешь — так и не на такое пойдешь — забурчал ширококостный санитар.
— Приказ замполита слышал? Вот и действуй, Мыкола, по приказу — негромко сказал ему Волков. И для всех — пояснил погромче, что новички смогли вырваться из плена фашистских палачей, прямо с места казни, что знать надо всем, потому как врага надо знать в лицо, то есть в харю.
Ширококостный, плечистый мужик обреченно покосился на безжалостного старшину, глянул на внимательные лица, потом как в холодную воду прыгнул. Начал медленно говорить, подбирая слова:
— В позапрошлом году попал я к немцам. Ранило меня вот сюда, кость задело. (Ткнул пальцем в бедро). Хлопчики меня на себе вытащили и оказались мы под Житомиром. В лагере 358 номером. Раненых много было и немцы даже разрешили врачам, что из пленных — лечить. Лекаря даже ампутации делали, были у них ножик и пилка по металлу. А золой дезинфицировали.
— Добрые немцы, значит? — очень каким-то нехорошим тоном спросила младший сержант.
— Не. Работники им нужны. В тылу рук не хватает, думаю. Поотбили мы им руки. Так вот, кто работать не мог — а таких под сотню было, тех на акцию направили.
— Это что такое? — спросили с другой стороны, там где катали ватные шарики.
— Убивство. Немцы любят всяко красиво это называть — экзекуция, обработка... Вот в декабре приехало к баракам два грузовика и фрицы — не из охраны, форма другая была, городская полиция. Сначала тех погрузили, что с ампутациями были. Которые после этого выжили и на поправку шли.
— Немцы грузили? — удивилась стройная симпатичная сестричка делавшая тампоны.
— Еще чего! Будут они руки марать. Мы и помогали, как могли. Но хорошего ничего уже не ждали. Нет, не ждали — покачал головой новичок. Помолчал. Потом продолжил:
— Потом эти грузовики вернулись. Пустые. И нам командуют: "Шнелль!" Это, если кто не знает — быстро. Нам-то быстро никак не получалось, калечные же все, но у большинства хоть руки-ноги остались. Поехали, человек тридцать нас получилось на два грузовика. Ехали не долго, свернули с дороги. И тут же рядышком — овражек. А из него — ноги торчат и палки рядом валяются, что у наших ампутированных заместо костылей были. Приехали. значит.
Двое немцев к нашему грузовику подошли, борт откинули. И опять — тот же, что там "шнелль" говорил — подходит. Сам пистолет перезаряжает, патроны в обойму пустую сует, а нам значит, глянул как на мебель, и говорит нетерпеливо так: "Ком, ком, цвай!" Те, что рядом с ним в кузове стояли, слезли кое-как, один еще сказал: "Прощайте, братцы". Полицейский их довел до овражка — и обоим в затылок — пух, пух! И все, как не бывало людей, только еще ног торчащих добавилось. А немец — обратно.
Следующим должен был идти боцман с монитора "Смоленск", как звали не знаю, а прозвище у него было "Матрос". Матерый мужчина, хоть и ослаб от раны. Ходил с палкой. Он так тихо говорит: "Я им дешево не дамся, попорчу праздник! Вы со мной?"
Мы, конечно, согласились, снежок-то под немецкими сапогами совсем рядом скрипит, а помирать вот так, как барану — страсть неохота. И вообще — неохота, а вот так — совсем нет. А Матрос палку сунул соседу своему, говорит: "Поможешь со вторым, Ашот!"
— Ашот? — оживилась чернявая смуглая медсестричка из сортировочного отделения.
— Ну да, так его звали. В грудь был ранен, сипел, когда дышал, словно чайник. Сам лысый, как колено, а все тело в густющих волосьях, прямо шерсть слоем. Вот прямо все -все тело! Борода здоровенная. И хоть в шерсти, а мерз все время сильнее нас — удивленно ответил новичок. Видно было, что первая стеснительность прошла, общее внимание ему льстит, он разошелся и сейчас говорит уже легко, заново переживая тот пиковый момент, когда жизнь его висела на волоске.
— А фамилия его? — не унималась чернявая.
— Не спрашивали мы в плену фамилий, да и называли себя не своими многие. Смысла не было. Ашот — и Ашот. Вот. А немец этот уже у борта стоит. И второй тоже рядом подошел, карабин под мышкой держит по-бабьи. Работают, значит, нас убивают. Скучное дело для них, привычное, навоз словно убирают. И торопятся побыстрее закончить. Опять, значит: "Ком, цвай!" Матрос встал поудобнее и не слезать принялся, а всем своим весом на того, что с карабином сверху рухнул, аж захрустело. Второму бы стрелять сразу — а он — вот честно, ей-богу — растерялся. Глаза вылупил, рот раскрыл, и Ашот ему моментом палкой по носу — тресь! Тот пистолет выронил и за разбитую морду схватился, а ему палкой по башке, по кепке его орленой — хрясь, хрясь! И мы все тут же из кузова вон полезли, а на нас глядя — и товарищи из второго грузовика, словно опара из бадьи поперла.
— А ты что? — отвлек рассказчика от ненужных красивостей Волков.
— А я как увидел, что карабин по дороге запрыгал, так за ним и сиганул. Только его и видел. Упал плашмя, зашибся...
— Аж искры из глаз? — помог старшина.
— Какие там искры! Зайцы огненные по дороге поскакали, думал — нога насовсем отломилась. Немцы от второй машины побежали, один за овражком встал и по нам из автомата чесанул. А я в него — из карабина!
— Попал?
Минуту рассказчик боролся сам с собой. Видно было, что очень хотелось сказать, что да, попал, конечно, как иначе! Но поборол себя и немного сконфуженно признался:
— Не, промазал. И потом не попал. Стрелять лежа на боку неудобно, да руки замерзли, а он побежал сразу же. Забоялся, не принял боя. Хотя мог бы всех перестрелять — из нас бегуны, как из говна пуля, а у него автомат. Двоих в кузове убил с первой очереди. Стреляй, да стреляй.
Но — испугался и удрал. И четвертый ихний — тоже. А тех, что нам попались — мы забили до смерти. И кто куда. Я с Ашотом и Матросом пошел, ну, скорее — пошкандыбали кое-как, мы ж и так увечные были, а в драке выложились до донышка. К карабину моему у немца всего две обоймы оказалось. Зато у того, что с пистолетом, сразу несколько пачек патронов по карманам нашлось.
— Так вы еще и по карманам прошлись? — усмехнулся Волков.
— Да я бы и не сообразил, а Ашот и деньги все из бумажников забрал и документы тоже. Пригодятся, сказал. А потом в селе Хажина, оно там неподалеку было, разжились мы у местных одежкой — обувкой и нашлись люди добрые, помогли спрятаться. Слыхал, что никого из убежавших немцы не споймали.
— Почему так решил?
— Они всех беглых вешали для примера. Селяне говорили, что не нашли.
— Что виселицы пустые стояли? — уточнил дотошный старшина.
— Нет, конечно — виселицы у них никогда не были пустыми. Но не инвалидов вешали беглых, а здоровых заложников. Так что может и встречусь еще с кем-нибудь из тех наших.
— А вы там друг с другом расстались? — тонкий голосок девчачий слева. Любопытные Евины дочки, все детали знать хотят. Волков усмехнулся незаметно своему мужскому понимающему суть превосходству.
— Конечно! Нас по одному прятали, так — то всяких хворых и инвалидов по деревням много, поди разберись, а если бы мы кучей брели, то взяли б нас сходу. Тем более, у меня от удара оземь опять рана раскрылась, кровить стала, так что ребята дальше пошли, а меня в Хажине оставили. Я было опасался, что немцы с него поиск начнут, но — обошлось. И староста прикрыл и местные тож не предали. Я же сапожник, да и упряжь понимаю. У них шорника не было с начала войны, так что я им пригодился. А потом наши пришли. Меня вылечили, но к строевой не гож, вот к вам послали, капитан ваш поговорил, поспрашивал то — се. А вы зачем эту вату на палочки наматываете? — вдруг спросил новенький.
— Потом объясню, а сейчас давай Анечке слово дадим — тоном опытного конферансье уверенно заявил старшина и немного растерялся — стоявшая рядом медсестричка плакала, но не так, как обычно рыдают — а молча, беззвучно. Не видал раньше — у женщины слезы льются, а сама — ни гугу. И тетехи за столами тоже смотрели растерянно, про девчонок и говорить нечего.
Анечка виновато попыталась улыбнуться. Старшина поспешно полез за носовым платком, чуть запоздал — девушке уже протянули четыре платочка, кинулись утешать, успокаивать.
— Извините, сейчас справлюсь, просто как вспомню — не могу удержаться — стала оправдываться медсестричка. Рядом со здоровенным Мыколой, тощим, но все равно высоким и широким, она казалась совсем хрупкой девчушкой, хотя на детском еще личике — уже морщинки и седые прядки на висках, хотя и молодая вроде.
— Может, не стоит так человека нервировать? — встревоженно повернулась младший сержант к старшине. Волков только руками развел. Политрук прямо сказал — провести с младшим медперсоналом занятие на тему "Зверства немецко-фашистских оккупантов" на примере этих двух взятых в медсанбат капитаном Берестовым. Срывать никак не годится, не посиделки же! Пока озадаченный старшина прикидывал, что делать, положение спасла сама же плакавшая. Она справилась с нервами, в очередной раз удивив Волкова, который никак не мог привыкнуть к тому, что эти чертовы медики собой владеют куда там простому пехотинцу.
— Я работала медсестрой в 1-м армейском сортировочном госпитале, кто бывал в Харькове, знает наверное на улице Тринклера, дом 5. Только там не один дом, там несколько корпусов. И хирургический и инфекционный, в общем — большущий госпиталь. Когда Харьков немцы второй раз брали, нас эвакуировать не получилось. И скоро уже у нас немцы и во дворе и по палатам прошлись, смотрели что-то, прикидывали. Первые сначала — ничего не сделали, мы даже подумали сдуру, что может и обойдется — раненые — то все тяжелые, в основном — лежачие да медперсонал, не с кем воевать. Но мне старшая медсестра с нашего отделения сразу сказала — халат чтоб был испачканный всяким, сапоги — не чистить и лицо помазать зеленкой — вот как детям при ветрянке мажут. Очень так делать не хотелось, потому что... Ну, вот не хотелось, но...
— Это как раз понятно — влез на помощь Волков, увидев непонимающие взгляды медсестричек помоложе, переглядываться стали, дурехи, головенками вертеть, перешептываться.
— Мы же медики, стерильность должна быть и вообще — не удержалась и высказала сомнения одна из совсем зеленых.
— Раз фрицы пришли — красивым девушкам и женщинам стоит свою красоту прятать и не выглядеть привлекательно, иначе плохо кончится, для красоток — то. У самих немцев бабы страшенные, они все средневековье красивых баб своих на кострах жгли, потому на наших они падки, сволочи, а после их любви насильной не факт, что жива останешься — врезал нелицеприятно старшина. До девчонок дошло, покраснели, а младший сержант, как всегда со старшиной не согласилась, стала бурчать что-то, на что разозлившийся уже Волков брякнул, не подумав:
— Это я про красивых сказал, если баб... то есть женщина лошади страшнее, то ей уже можно и сапоги чистить, не опасно!
Противница вспыхнула, как маков цвет, багрово залилась краской, но промолчала, хотя взглядом одарила многообещающим. Старшина величественно взгляд этот игнорировал, сделал жест рукой для рассказчицы, продолжай, дескать, в обиду не дам! Та кивнула, собралась с духом и продолжила:
— А потом приехали к соседям немцы и устроили побоище, да не просто стреляли, а глумились и издевались, как хотели, раненые же слабые, сопротивления оказать не могут. И глаза им выкалывали и гипсы били, а потом тянули по полу за перебитые руки — ноги и ребра сапогами ломали — в общем весь день палачествовали, просто так, без повода. Сначала в одном корпусе, потом в другом. Сестричек с собой увезли с тех отделений — и все, ни слуху ни духу, рассказывали, правда, потом местные, что за городом рвы с голыми женскими трупами, чуть присыпанные землей, но в Харькове за две оккупации только от голода тыщ сто народа померло, а еще в душегубках морили угарным газом и стреляли и повешенные везде болтались, идешь — так почти головой за ноги цепляешься, особенно густо повешенных, говорят, было у Госплана, там где площадь Лейбштандарта Адольфа Гитлера...
Это ж дивизия, что напротив нас была — удивился санитар со шрамом через все лицо.
— Переименовали. Сначала площадь в первую оккупацию они назвали площадью Вермахта, а потом еще раз вот так — пояснила медсестричка Анечка. Говорила она ровно и спокойно, а слезы все так же текли по щекам, словно не она говорит, а другой человек внутри нее — рассудительный и хладнокровный.
— А вешали — партизан? — влезла симпатичная из сортировочного.
— Вешали, кого на улице схватят. Было несколько взрывов заминированных зданий, например, наши саперы перед отходом успели. Ну, и за каждого погибшего при взрывах немца — по 50 жителей. Без разбора, кто под руку подвернулся. И еще местные предатели очень много народу погубили, кто радовался освобождению после первой оккупации — всех местная сволочь взяла на карандаш и потом продала фашистам.
— Страшно было? — участливо спросили от стола с ватными шариками.
— Сначала -очень. А потом отупели все, невозможно бояться все время, тем более, что все страшнее и страшнее становилось. Трупы убитых мы вынести не успели, их несколько сотен было, спасали тех, кто еще жив остался, прятали, где могли, в подвалах и всяко разно, как получалось. А потом наш профессор, который всем госпиталем руководил — распорядился, чтоб всех раненых из подвалов и госпиталя номер 3 что в Клиническом городке, мы там тоже попрятали кого можно, перенести в корпус номер 8, к нам. Немцы ему сообщили, что так не тронут, будет там "лазарет для военнопленных", а всех кто будет не в нашем корпусе — тех уничтожат. Как мы торопились! Бегом носили, чтобы к сроку успеть. Электричества уже не было, лифты стояли, все по лестницам. Успели вовремя! Таким образом, в одном месте собрали три сотни наших пациентов, что еще живы были. Надеялись, что спасли.
Медсестричка перевела дух, потом таким же монотонным механическим голосом продолжила:
— В три часа должна была начаться операция, наш хирург уже намываться начал — как внизу бабахнет! До того там стучали чем-то, но мы внимания не обратили, а грохнуло сильно. И загудело странно. Кинулись смотреть — а на первом этаже дверь забита и огнем полыхает. Хирург, как был — с мытыми руками, держит их поднятыми, как положено, чтоб стерильность не нарушить, прибежал — а тут в окна бутылки с бензином или еще чем-то полетели, полыхнуло моментально и сразу все в дыму. И раненые закричали все! Они же ходить не могут, к койкам своим как прикованы, а тут пожар! И слышим — немцы на улице веселятся, хохочут — и опять бутылки в окна. Только стекла со звоном лопаются. И не вылезешь — решетки поставлены еще при царях. Хирург кричит: "Все, кто может ходить — за мной, к северным дверям! Дышать через мокрую тряпку и пригнитесь — внизу дыма меньше!"
