Он снова посмотрел на очки, затем на Эсперансу.
— Я хочу, чтобы каждый год мне предоставлялся оплачиваемый отпуск как минимум на целый месяц, — сказал он.
ПРОХОДЯ МАРШЕМ
— Мне жаль, Камп, но это невозможно.
Шерман подумал, что в тоне брата было сочувствие, но не надежда, — он смотрел из окна отеля на оживленную улицу Цинциннати.
— Джон, я понимаю, что он зол. Правда, понимаю. Но это больше, чем просто...
— Не для него, Камп. И не для Томми или тети Марии. И, прости, не для меня тоже.
Шерман отвернулся от окна, плотно сжав губы, и его брат пристально посмотрел на него в ответ.
— Тебе следовало поехать в Лондон, Камп. — Голос Джона Шермана звучал ровно. — Если бы ты это сделал, Эллен...
Он замолчал и резко покачал головой.
— Ты думаешь, я не думал о том же? — голос Шермана стал еще жестче, чем его губы. — Ты думаешь, я не понимаю, что все в нашей семье должны чувствовать то же самое? Конечно, понимаю! Но я не могу изменить этого, как не могу вознестись на небеса, и, похоже, ничто, кроме этого, не успокоит его.
— Она была его дочерью, Камп!
— И моей женой!
— Да, — проскрежетал Джон. — Твоей первой женой.
— Будь ты проклят, Джон! — его глаза сверкнули. — Я любил ее!
— Тогда, возможно, тебе следовало вспомнить об этом, прежде чем тащить ее в эту чертову дыру!
— Я никуда ее не тащил, Джон! И вряд ли это можно было назвать "чертовой дырой", если уж на то пошло. Это определенно было лучше, чем Калифорния!
— Да, и Калифорнию она тоже ненавидела, — холодно ответил Джон.
— Я никогда не просил ее приезжать в Пайнвилл!
— Нет? Ну, ты, конечно, не пытался ее отговорить, не так ли? И тебе потребовалось совсем немного времени, чтобы найти утешение в своей потере, Камп.
Ярость охватила Шермана, когда эта последняя, убийственная фраза попала в цель. Но даже в этот момент воспоминание снова вспыхнуло в его сознании. Воспоминание об Эллен в лихорадке, с бледным лицом, лежащей на кровати с балдахином. Приглушенные голоса доктора и Мари, шепчущиеся на заднем плане, пока он держал ее за руку, гладил по лбу.
— Скажи папочке, что я люблю его, — прошептала она потрескавшимися губами.
— Ты можешь сказать ему сама, — солгал он.
— Скажи ему! — настаивала она.
— Так и сделаю, — пообещал он. — А теперь отдохни.
— У меня скоро будет время отдохнуть.
Ей удалось выдавить из себя слабую улыбку, и она перевела взгляд на Мари, стоявшую в дверях и внимательно слушавшую инструкции доктора Кеннебека. Затем снова посмотрела на него.
— Церковь говорит, что ангелы Божьи окружают нас повсюду, Камп. Но я никак не ожидала встретить здесь кого-нибудь из них.
— Я знаю. — Он погладил ее по щеке. — Отдохни.
— Я сделаю это. Сделаю! — Ее голос стал еще слабее, а слишком тонкие пальцы сжали руку, державшую ее кисть. — Я не боюсь, Камп. Действительно. Я... только... так устала. — Ее глаза закрылись. — Передай папе, — повторила она так тихо, что он едва расслышал. — Передай папе, как сильно я его люблю.
— Передам, — повторил он. — Я передам.
И он это сделал на похоронах, когда его тесть слушал с каменным выражением лица.
Это был их последний разговор. Теперь он навсегда останется их последним разговором. И теперь даже Джон...
— Спасибо, что пришел. — Его голос был холоднее льда, и он знал это, но ничего не мог с этим поделать. По крайней мере, это было лучше, чем схватить брата за горло. — Однако вижу, что было ошибкой обращаться к тебе по этому поводу. Уверяю тебя, это больше не повторится, сэр. Добрый день!
Он снова повернулся к окну, выпрямив спину и скрестив руки на груди, и уставился на улицу, гадая, заговорит ли его брат снова.
Стук каблуков по полу и звук резко закрывшейся двери стали ответом на вопрос.
Широкие, гордые плечи Уильяма Текумсе Шермана поникли, и он закрыл глаза, наклонившись вперед и прижавшись лбом к стеклу.
Джон не понимал. Он никогда этого не понимал. И Эллен тоже. И ее отец.
Он любил Эллен, любил! Но пришло время, когда он должен был твердо стоять на ногах, и она должна была это понять. Или, по крайней мере, поддержать его в этом. Возможно, однажды она бы это сделала... если бы была жива. Но она не была жива.
Он снова открыл глаза, выражение его лица было мрачным, когда он вспомнил девятилетнего мальчика, чей отец умер, оставив без средств к существованию жену и одиннадцать детей. Даже в девять лет он очень гордился своим отцом — судьей Верховного суда штата Огайо. Выдающимся членом судебного жюри. Человеком с блестящим будущим.
Пока он не умер и не унес с собой все будущее своей семьи.
Шерман знал, как несказанно повезло ему и его семье, что его отец и Томас Юинг были такими близкими друзьями. И что Юинг был таким хорошим человеком. Этот человек шагнул в дыру, образовавшуюся после смерти его отца, и взял всю семью под крыло своей защиты.
Томас Юинг, влиятельный человек в политике вигов. Глубоко уважаемый юрист; министр финансов при Уильяме Генри Харрисоне; первый министр внутренних дел при Закари Тейлоре; сенатор от штата Огайо. Он сыграл важную роль в избрании Джона Шермана в палату представителей и был одним из тех, кто вскоре соберется на так называемую Мирную конференцию в отеле "Уиллард" в Вашингтоне, чтобы попытаться предотвратить распад Союза. Человек, которого Шерман не только искренне уважал, но и любил, которым глубоко восхищался. Его приемный отец, человек, чье одобрение значило для него больше, чем мнение кого-либо еще во вселенной.
И человек, который никогда не простит ему смерти дочери. Никогда не поймет — и никогда не захочет понять — почему его зять предпочел Луизиану Лондону.
Я ненавидел банковское дело, — думал он теперь. — Я ненавидел его почти так же сильно, как и службу по снабжению войск. Знаю, Генри хотел как лучше, когда предложил мне должность в Сан-Франциско, и я ухватился за этот шанс, но мне следовало быть осторожнее.
И Джон был прав насчет того, как сильно Эллен ненавидела Калифорнию. Она никогда не хотела уезжать из Огайо. На самом деле, она вернулась в Огайо без него на семь месяцев в середине его четырехлетнего пребывания в Сан-Франциско. И ее родители настояли на том, чтобы их дочь Лиззи все это время оставалась с ними в Огайо.
Тогда, даже в далекой Калифорнии, тень Томаса Юинга нависала над его жизнью, и Эллен никогда не понимала — по крайней мере, никогда не сочувствовала — его потребности доказать, что он не просто подопечный Томаса. Его восхищение и любовь к Томасу были безграничны, но Эллен никогда не понимала, почему его чувство долга всегда выделяло их обоих. Никогда не понимала, что заставляло его доказывать, что он может обеспечить свою семью финансовой стабильностью, которой его лишила ранняя смерть отца, когда он был ребенком. Доказать, что он способен на это — может преуспеть там, где его собственный отец, не по своей вине, подвел его, — не завися от чьей-либо щедрости, как бы охотно эту щедрость ни предлагали. Именно поэтому он и ушел из армии, в первую очередь потому, что зарплата армейского офицера в мирное время была слишком мала, чтобы обеспечить такую безопасность. Именно поэтому он пошел в банковское дело, несмотря на то, что у него никогда не хватало для этого ни ума, ни сердца.
А потом в Калифорнии лопнул "мыльный пузырь". Он закрыл там банк, вернулся на восток, чтобы открыть еще одно отделение в Нью-Йорке... только для того, чтобы увидеть, как оно разорилось вместе со своим головным банком в Сент-Луисе во время паники 57-го. В тридцать семь лет он оказался безработным отцом троих детей, без каких-либо перспектив в банковской сфере в нынешних условиях, и Эллен это втайне не радовало. Не то чтобы она злорадствовала по поводу его неудачи. Она никогда бы так не поступила. На самом деле, истинная проблема заключалась в том, что она никогда не считала это несчастьем. Для нее это была судьба, вернувшая их в Ланкастер, к семье, которую она любила, и она никогда по-настоящему не понимала, как сильно он ненавидел свою зависимость от ее семьи и ее богатства. Она была родом из этого мира, знала, что ее собственный отец вырастил его в нем, и в ее глазах это должно было быть естественным порядком вещей для него, как и для нее.
И еще одно "новое начало", предоставленное ее семьей с профессией, которую он возненавидел.
Но этого не произошло. И хотя Эллен радовалась мысли о возвращении в Ланкастер, Шерман выбрал другой путь. Возможно, он не мог не положиться на связи своего приемного отца, но, по крайней мере, мог попытаться сделать это на своих собственных условиях. Поэтому уехал в Канзас, где поступил на работу в риэлторскую и юридическую фирму своих шуринов Томаса и Хью. Это все еще был "семейный бизнес", но они с Томми всегда были особенно близки... А Ливенуорт находился более чем в шестистах милях от Ланкастера.
Но и из этого ничего не вышло. Фирма никогда не процветала — в немалой степени потому, что Томми предпочитал заниматься политикой аболиционистов, а не бизнесом в "кровавом Канзасе", — и по мере того, как компания медленно приходила в упадок, его снова навестила старая, изнуряющая подруга меланхолия.
Он все больше впадал в отчаяние. Настолько, что даже пытался вернуться в армию, но два года назад вакансий не было. Настолько отчаялся, что, несмотря на свою гордость, был вынужден вернуться в Ланкастер и согласиться на должность управляющего угольным и соляным заводом семьи Юинг в соседнем Чонси. Только временно, конечно. Только до тех пор, пока Томас не найдет для него что-нибудь более подходящее.
Например, должность в лондонском банке.
Эллен была в восторге от этого. Сан-Франциско был грубым, неотесанным местом, в ее глазах он не мог соперничать с Ланкастером, но Лондон был цивилизованным городом. Самый большой город во всем мире. С населением более трех миллионов человек, он был в двадцать раз больше Цинциннати, крупнейшего города штата Огайо, и в четыре раза больше даже Нью-Йорка. Это место с богатой культурой, бьющееся сердце крупнейшей и могущественнейшей империи в мировой истории.
Выхода не было. Как бы мало ни радовала его эта возможность, она казалась единственной доступной... по крайней мере, до тех пор, пока он не получил письмо из Луизианы.
Оно пришло к нему от Джорджа Грэхема, человека, которого он никогда не встречал, и в нем ему предлагалось рассмотреть возможность занять пост первого суперинтенданта недавно организованной учебной семинарии-военной академии штата Луизиана. В тот момент он тоже никогда не слышал о семинарии, но ухватился за этот шанс и поехал поездом в Батон-Руж на личное собеседование.
Он разговаривал не только с Грэхемом, но и с Полом Эбером, своим старым однокашником по Уэст-Пойнту и бывшим губернатором Луизианы, во время губернаторства которого три года назад была основана семинария. Грэхем, председатель правления семинарии, потратил эти три года на сбор средств, поиск кампуса и ввод в эксплуатацию первых зданий. Теперь ему нужен был суперинтендант, и, поскольку он представлял себе семинарию по примеру военного института в Вирджинии, ему явно требовался военный на эту должность, поэтому он проконсультировался о возможных кандидатурах с полковником Доном Карлосом Бьюэллом, под началом которого он служил во время американо-мексиканской войны. Бьюэлл написал восторженное письмо, в котором превозносил квалификацию Шермана, подходящую для этой должности, и Эбер с энтузиазмом поддержал предложение Бьюэлла.
Они с Грэхемом сразу понравились друг другу. Зарплата была меньше, чем ему платили бы в Лондоне, а приход Рапидс едва ли можно было назвать культурной Меккой, но к тому же он находился на сто пятьдесят миль дальше от Ланкастера, чем даже Ливенуорт. Возможно, что еще более важно, восторженные отзывы, в которых Бьюэлл и Эбер рекомендовали его, пришлись на то время, когда черная полоса его слишком частых приступов депрессии стала холодной и глубокой. Они напомнили ему, что он способный человек, которого другие ценят за его собственные достижения и способности, и семинария неизбежно будет расти. Он мог оставить здесь свой след, создать что-то, что было делом его рук и сердца, что со временем могло бы заслужить уважение Томаса Юинга, которого он так жаждал. Кроме того, ему нравилась Луизиана. Были вещи, которые ему не нравились в южанах, но это относилось и к северянам. Ему нравились и заслуживали уважения луизианцы, они уважали его, и он сразу же принял предложение.
Эллен не обрадовалась, когда он телеграфировал ей об этом. Она всей душой стремилась в Лондон. Кроме того, как и остальные члены ее семьи, она была убежденной аболиционисткой. Она презирала рабовладельцев и отказывалась даже посещать Луизиану.
Несмотря на это, он с головой ушел в свои новые обязанности, и правда заключалась в том, что, как бы ни была разочарована Эллен, он никогда не был так счастлив, как сейчас, никогда так остро не осознавал, что создает что-то благодаря собственному мастерству, усилиям и решимости. А пребывание в Луизиане вернуло ему контакт со старыми товарищами по армии и Уэст-Пойнту, не в последнюю очередь с Эбером, который вместе с Грэхемом был рад ввести его в первые круги штата. Он провел много выходных на сахарной плантации Эбера в Ибервилле и возобновил дружбу с семьей Эбера.
Очевидно, это счастье проявилось в его письмах в Огайо, и почти ровно год назад Эллен все-таки решила посетить Луизиану. Официально она приехала, чтобы привезти детей навестить его и своими глазами увидеть, что он строит. На самом деле, он знал, что она собиралась убедить его бросить Луизиану и "вернуться домой", но надеялся, что сам сможет убедить ее остаться в Луизиане.
Она осталась. Но не так, как он надеялся.
Он снова открыл глаза, мрачно глядя на оживленную улицу.
Брюшной тиф.
Бог свидетель, в Огайо тоже было достаточно вспышек этого заболевания, но, конечно, никого из Юингов это не волновало. Эллен приехала в Луизиану, чтобы заразиться, и это означало, что Луизиана убила ее. Это означало, что "упрямый" отказ Шермана "вернуться домой" в Огайо убил ее.
Это означало, что он убил ее.
Возможно, так оно и было. Иногда он думал об этом в глубине своего сердца. И знал, что ее смерть, сама по себе, вбила бы клин между ним, его семьей и родственниками со стороны мужа. Но он ведь не оставил это на потом, не так ли? О, нет.
Их там не было, подумал он. Они не видели Эллен в той кровати с москитной сеткой в Ибервилле, в то время как семья Эбера боролась за ее спасение. Как и Эллен, Эберы были набожными католиками. Приходской священник ежедневно навещал их, а сестра Эбера Мари ухаживала за ней на всех стадиях ее болезни. Она была рядом каждый божий день. Ночью она спала на раскладушке в той же спальне. Родители Эллен не видели, как их дочь в бреду цеплялась за руку Мари Эбер, словно за саму жизнь, в то время как Мари сидела рядом с ней, читала ей... молилась вместе с ней. Не видела, как Мари боролась за каждый дюйм ее пути, тратя все свои силы, ежедневно рискуя заразиться, бросая вызов брюшному тифу, который мог забрать и ее. Она отдала свою жизнь борьбе, отказываясь сдаваться.
