...Взволнованное ожидание Лэи и Жени достигло предела. Если ошибки не было, то сейчас они могут стать свидетелями слияния душ и рождения нового божества. Но как им было страшно! Слишком много в этом уравнении неизвестных. Ущербность душ, обворованных и закодированных этим миром, замкнутое защитным барьером "пространство" третьего уровня далеко не свободного астрала — любой из этих факторов мог привести к непредвиденным последствиям. Но другого способа обрести себя теперешними, какими они были сейчас, у Саш не оставалось. Чувствуя себя страшными авантюристами, Лэя с Женей видели себе только одно оправдание: настоящая любовь стоит того, чтобы рискнуть ради нее жизнью. А если любовь не настоящая, то и слияния не произойдет — все, в общем-то, просто. Просто, но страшно.
Ярко засветившиеся сферы начали медленное кружение и стали распадаться на мерцающие звездочки, исполняющие завораживающий танец двух золотисто-серебряных вихрей, кружащихся вокруг одной невидимой оси. Несмотря на страхи, все шло, как и должно быть. Два вихря слились в одно большое звездное облако, и наступил кульминационный момент. Серебристый туман стал стремительно уплотняться и набирать яркость. Но потом произошло непредвиденное: сжавшись до "нормальных размеров", новая аура вдруг полыхнула яркой вспышкой и вырвалась из сферы защиты, созданной Лэей и Женей.
Не успев "охнуть" от неожиданности, они следили за новорожденной сущностью. А та стремительно кинулась к мерцающему в черноте огромному кристаллу сердца пирамиды и слилась с ним. Они ясно чувствовали, как мир выражал чувства признательности и любви от виляющей хвостом собаки до трущегося о руку хозяина котенка.
"Сдается мне, они знакомы..." — всплыла озадаченно-задумчивая Лэина мысль. Женя смущенно ответил:
"И не просто знакомы... Господи, посмотри: теперь я понял, чью руку напомнила мне структура сердца мира... Кажется, все последнее время я исполнял роль старушки, ищущей очки, которые остались у нее на лбу, и которая не может их найти, потому что плохо видит".
И получил от Лэи подтверждение:
"Ведь мир вас специально в одну яму посадил, чтобы вы помогли друг другу и ему тоже. А я-то хороша — могла бы и почувствовать!"
"Да, похоже, создатель нашелся сам. Ох, и дурак же я был! Пройти с ним полмира и так и не сообразить, с кем общаюсь. А я-то еще разыгрывал из себя покровителя молодежи. Да я этой молодежи и в подметки не гожусь. Теперь я понимаю Орина — вот кого он солнышком называл. Да и Чингиз — ведь он, наверно, подумал, что мы над ним издеваемся, и просто обиделся. Не мог прямо сказать все, что о нас думает".
"Ты чувствуешь, как рад мир? Тысячу лет без хозяина — тут любое бревно соскучится, а здесь целая, живая огромная система".
"Постой, кажется, новое божество зовет нас. Присоединимся?" — и они подлетели к яркой сфере нового (или старого?) бога.
Прикоснувшись к ауре, Лэя с Женей ощутили, как волна любви и благодарности топит все их чувства. Смеясь, они начали подавать знаки СОС, и их обмен эмоциями стал чуть спокойней. Саши пытались выказать своим спасителям свою радость — мир возвращал им память, хранившуюся в его закромах, и они хотели разделить со своими друзьями этот миг. Женя с Лэей невольно окунулись в водоворот чужих воспоминаний...
ГЛАВА 16. САШИ
Озорная поземка бежала по белым зимним улицам, кидая пригоршни колючих снежинок в лица зазевавшимся прохожим, летя наперегонки с возницами, набивая ледяной крупой шерсть попавшимся на пути собакам и прячась на обочинах до следующего порыва студеного ветра. Яркое солнце напрасно пыталось согреть пешеходов, явно проигрывая в состязании морозу, который с самого начала зимы деловито принялся наводить порядки. Да так наводить, что уже в ноябре Неву атаковали первые любители старинного и, вновь вошедшего в моду, развлечения, кто — приматывая к валенкам железные полоски, а кто — щеголяя цельнометаллическими коньками и пытаясь кататься по гладкому как зеркало льду.
Молодая европейская столица жила своей, местами суматошной, местами неторопливой жизнью, усердно дымя печными трубами, борясь с сугробами и не унывая от долгих морозов. Многонациональный Санкт-Петербург неустанно трудился по окраинам, торговал и обслуживал жителей в центральных районах и устраивал приемы, балы и ассамблеи, другими словами правил, в самом центре. Уже забылась трагическая смерть Александра II, как и его реформы, и столица Российской империи беззаботно наслаждалась своим могуществом, не ощущая накапливающегося социального давления нищающей деревни и бесправных рабочих окраин, и год за годом теряя шансы на мирное поступательное развитие. Но большие беды придут потом, а пока что десятилетия относительного мира (если не считать турков и мелких кампаний на южных границах) и, пусть консервативного, но все же, процветания позволяли большинству заниматься своими проблемами, только иногда напоминая, что где-то существует власть, политика и беспорядки...
Шурочка неплохо училась на последнем, восьмом году в частной женской гимназии и этот год оказался почти свободным от обязательных занятий. Младшие ученицы с завистью поглядывали на старшекурсниц, у которых головы были заняты планами на дальнейшую жизнь. И, естественно, основной темой для обсуждений являлся удачный брак, вернее, обсуждение возможных кандидатур для важного мероприятия.
Надо заметить, в этом Шурочка немного не вписывалась в общие настроения, и однокурсницы держали ее за немного ненормальную. Слишком много она уделяла внимания рисованию — занятию весьма похвальному, но не очень достойному настоящей светской дамы. Ее бы и совсем записали в чокнутые, если бы не успехи девушки в других, "серьезных" предметах. Да и положение ее семьи не давало особо распускать въедливые языки на счет странных замашек сокурсницы.
Шурочка являлась одним из самых милых созданий всего учреждения, а в сочетании с папиным капиталом и весом в обществе, вообще считалась чуть ли не самой завидной невестой. И при всем этом, казалось, что ей нет никакого дела до матримониальных игр. Все свободное время она тратила в студии изобразительных искусств. И по мнению педагогов, весьма не зря тратила. Единственные, кто могли ее оттуда вытащить, были две ее подружки, которые частенько организовывали веселые вылазки на каток, ледяные горки или катания на лошадях. На балах и приемах девушка откровенно скучала и, если бы не танцы, то затащить ее туда было бы совсем невозможно.
Сейчас Шура находилась в студии не одна. Старенький преподаватель живописи, с которым она сдружилась еще на втором году обучения, когда тот начал вести этот предмет в классе, все вздыхал и расстраивался при виде новых работ любимой ученицы:
— Эх, при вашем таланте, Шурочка, родиться бы вам молодым человеком!
— Ой, неужели я родилась таким уж старым человеком? — хихикала ученица, переиначивая высказывание учителя.
— Все бы вам хи-хи, да ха-ха! А у меня, между прочим, честно доложу, до сих пор не было такого талантливого ученика, — немного обиделся учитель. — И представьте себе, среди юношей тоже!
— Да что вы! Какой у меня талант? Я портреты, например, неважно пишу.
— Причем тут портреты? Причем натюрморты? — технически, я вам уже не могу ничего больше посоветовать. Шурочка, вы заметили, что последнее время я даже не пытался задавать темы? Вы, так сказать, находитесь в свободном плавании.
— И правда... А почему? Я стала Вам не интересна, как ученица? — немного разочарованно высказала догадку девушка.
— Нет, Шурочка, как раз наоборот! Я просто боюсь испортить формирующуюся индивидуальность. Вы, как бы это правильнее сказать, нашли свое, неповторимое видение мира. Для меня ваши картины уникальны — они обладают гипнотическим эффектом, они многослойны, их можно смотреть чуть ли не часами. И, скорее всего, вас впереди ждет трудная судьба художника, так как большинству нужны портреты или обычные пейзажи. Я не сомневаюсь, что ваше имя станет великим, только боюсь, что это может наступить, как это часто у нас бывает, только после смерти художника.
— Но мне же не надо очень стараться подрабатывать на жизнь, — с хитринкой в глазах воскликнула девушка. — Да и что проку от славы? Мне главное, чтобы у вас или еще нескольких человек дух захватило от картины, а эти светские сплетни — все чепуха!
— Я боюсь другого, — вздохнул старичок. — Были бы вы небогатым юношей, то наверняка оттачивали бы мастерство, пытаясь зарабатывать им на жизнь. Но вас ждет прекрасное замужество, светская жизнь, развлечения, воспитание детей. А все это неминуемо отвлекает от искусства. Ведь оно требует постоянных усилий. Не зря же говорят, что гениальность — это талант, помноженный на труд.
— Не знаю, не могу ничего обещать, — задумчиво ответила Шура. — Но мне кажется, что я просто не смогу без кисти и мольберта. Я как будто тяжело больна этим занятием.
— Да, единственная моя надежда на то, что природа художника не даст отлынивать, и вы будете еще нас радовать своими произведениями.
— Мне кажется, вы все-таки преувеличиваете мои таланты, учитель. Смотрите, сколько полотен уже пылится в студии. Не больно-то на них заглядываются.
— Ну, во-первых, не сразу у вас все стало получаться, и действительно хороших картин еще не много. А во-вторых, вы только недавно окончательно нашли свой стиль и видение, которое делает вас индивидуальностью. А в-третьих, нужны годы, чтобы зритель дорос до ваших работ. И мой вам совет: не слушайте огульных критиканов, пишите душой. Ваше сердце видит гораздо больше, чем глаза.
— Спасибо учитель! Я на всю жизнь запомню ваши слова.
— Надеюсь, она будет долгой и счастливой. Мне уже грустно от осознания, что остались последние месяцы вашего обучения, и нам вскоре придется расстаться, — старик украдкой смахнул набежавшую слезинку.
Шурочка не выдержала: наплевав на всякие этикеты, порывисто обняла учителя и шепнула:
— Я никогда вас не забуду! — после чего выбежала из студии.
Это признание талантов обычно строговатым и ворчливым стариком оказалось полной неожиданностью для девушки. Она, действительно, не могла представить свою жизнь без рисования, но считала свое увлечение несколько постыдным или несерьезным занятием. Точнее, искусства были даже к лицу светским дамам, изредка помахивающим кисточкой или поигрывающим на фортепиано, но днями напролет простаивать у мольберта, перемазавшись по локоть в краске? Это никак не вязалось с требованиями общества, предъявляемыми к девицам благородного происхождения. Только сейчас она осознала, что простое увлечение переросло в образ жизни, а, по словам учителя, и в талант, который мог дать многое людям.
Идя по коридору из художественной мастерской, она вспоминала свою жизнь. Рисовала она всегда, с раннего детства. Сначала ее учили на дому, но потом, поддавшись веяниям прогресса, она стала посещать частную гимназию, где уровень преподавания все же был выше, чем у домашних учителей. Здесь же она вместе со старым учителем рисования открыла в себе странный талант видеть и переносить на полотно то, что скрыто от обычного взора.
События последнего лета окончательно повлияли на ее развитие, как художника. Еще весной мама начала уговаривать папеньку на поездку в Европу. Вообще-то это было модно в обществе: делать вояжи по европейским столицам или проводить лето на юге Европы. Для мамы стало даже немного зазорным, не щегольнуть в разговоре на каком-нибудь балу фразой типа: "А вот я, когда была в... (Ницце, Париже, Вене и так далее)". С другой стороны, папе почти невозможно было оторваться от своих финансовых рынков и производственных проблем. И все-таки, он уступил, согласившись убить два с половиной месяца своей деловой жизни и потратить их на семью.
Таким образом, они в середине июня отбыли на корабле в Германию, затем продолжили путешествие из города в город по чугунке. Поездка стала настоящим откровением для женщин. Папа, конечно, бывал во многих местах с деловыми визитами, но для мамы и тем более Шуры, ее пятнадцатилетней сестры и двенадцатилетнего брата путешествие превратилось в волшебный калейдоскоп самых разнообразных впечатлений. Дорожные невзгоды с лихвой окупались созерцанием чудных пейзажей и необычных городов. Дворцы, замки, города и селения смешались в непрекращающийся ряд ярких картинок, которые Шура пыталась хотя бы схематически запечатлеть в походном блокноте. Но все это померкло в один прекрасный день, когда она очутилась в Париже.
С утра на второй день пребывания был намечен визит в Лувр, но папенька, зная пристрастие старшей дочери к изобразительным искусствам, спросил у распорядителя гостиницы, где бы дочка могла ознакомиться с работами современных художников. К великой Шурочкиной радости, тот сразу бросился в пространные объяснения, из которых следовало, что проще всего посетить выставку импрессионистов на Сент-Мишель. Недолго думая, Шура променяла Лувр на галерею и с приставленным к ней проводником отправилась по выясненному адресу.
Они пересекли Сену на запряженном парой лошадей экипаже и, немного не доезжая Сорбонны, въехали во двор ничем не приметного здания. Шура еще помнила, как она с провожатым входила в фойе, оставила там легкую верхнюю накидку, но потом действительность перестала существовать. Сопровождающий гид что-то бормотал про современные веяния и тому подобное, но она не слышала, односложно и автоматически отвечая. Девушка вдруг в одночасье поняла, как надо писать картины! Не пытаться в точности изобразить действительность, а передать нечто большее. Вот так, как этот Монэ — чтобы в тумане уловить силуэт девушки, или Ренуар — чтобы угадать игру света или тени...
"Нет, она будет писать по-другому. Она напишет так, чтобы в картине угадывалось несколько визуальных решений, так, чтобы сквозь хрупкие кристаллические грани угадывалась мягкость тумана, чтобы сквозь холод ощущалось тепло, чтобы..." — она плыла, как в тумане, вглядываясь во все новые причудливые световые решения и все больше утверждалась в мысли, что она будет писать по-своему — еще загадочнее, еще красивее.
Эти несколько часов на выставке, после которых ее чуть ли не насилу увели пред папенькины очи, полностью перевернули жизнь. Вся семья предавалась безмятежному отдыху на море, а она бродила, как сомнамбула, вглядываясь во все вокруг и представляя, как бы это выглядело на полотне, если смешать, к примеру, белый средиземноморский пляж с Петербургскими снегами, или мысленно сопоставляла орнамент морских волн с летящими облаками. А как можно было бы отобразить море или горы, отражающиеся в зрачке человека...
Она с трудом дождалась возвращения в Петербург и на следующий же день опрометью бросилась в мастерскую. Юная художница лихорадочно портила одно полотно за другим, заставив папеньку потратиться на новые рисовальные принадлежности, но ничего не получалось. В конце концов, она в отчаянии закатила истерику с ломанием кисточек и разбрасыванием красок, свидетелем которой оказался старый учитель. Он единственный с пониманием отнесся к ее проблемам и, не зная сам, что она хотела передать на полотне, помог ей советами. Шура хорошо помнила, как он ее успокаивал:
