— Челобитная у меня, государь. Дозволь из рук в руки передать?
Мужик бухнулся на пол. Крепко стукнулся о доски костлявыми коленками, добавил лбом. Замотал по полу бородёнкой.
— Правдивая! Со стройки, что у Плещеева озера.
Афанасий, вынув из-за пазухи закрученный в трубочку лист, перевязанный красным шнурком, подал царю. — Всё, что видел, слышал от людишек. Всю правду — истину, начертал.
Петр отставил чуть в сторону ногу, вскрыл свиток, размотал бумагу, наморщась, стал читать...
— Ты чего подсовываешь? Чего мне суёшь, пес смердящий! — внезапно вскричал он. Испарина выступила на лбу, зрачки бешено забегали. — Ложь, воровство, разбой — еси твоя грамотка... Пёс, страдный сын, плут и пёс! Кнутом тебя ободрать — мало...
— Помилуй мя, как можно? — проныра со страхом поглядывал на царя. Огромный, плечистый, усы взъерошились, лицо заблестело от выступившего пота.
— Не сумневайся, царь-государь. Всё, чито тут начертано — сие так и есть — горюшко людское болью выстраданное. Правда правдинская... Житием клянусь!
— Да как ты посмел? Вор, бл... сын! Мне вчерась другое поведали, — приговаривал Петр, зло прищуривая выпуклые глаза.
— Государь, за слово верное свечой гореть буду. Оклеветали тебя нехристи. Это они — воры преподлые, разбойники и бл... дети.
— Глядь сюда, — царь схватил с полки рисунки, изумительно нарисованные простым карандашом.
— Вот, лес, Плещеево озеро, пустошь вдали у холма. Старцы с обозом идут в монастырь. Чаво язык проглотил? Признаёшь сие место? Бывал там?
— Кажись, бывал.
— Вот, это же место, спустя две недели: Прокладывают дорогу, роют ямы, мужики готовят строительный лес. Число стоит внизу, видишь?
— Да.
— А это, там же, через месяц: Заложена вервь, начали закладывать посёлок. Воевода Михайловский грозит кому-то кулаком. Здесь, каторжане привезли камень. Чуть дальше, людишки грузят песок. Роют канавы. Возводят дамбу. Было такое, подтверждаешь?
Афанасий медленно поднял лицо и встретил взгляд царя. Понемногу зрачки его расширились, полные губы растянулись, задрожали будто беззвучным плачем. Весь подался вперед, не сводя с Петра глаз.
— Быть такого не может, — застонал он. Лицемерно осенил себя крестным знамением и выдохнул. — Лживые эти помозилки. Нет там ничего такого. Оболгали тебя изуверы. Потому, что я всё видел, я всё ведаю. Кажу так — там по-прежнему пустошь, дичь и никакого шевеления.
— Пустошь, говоришь? — царь нервно дернул плечом и щелкнул пальцем по бумажке.
— Да, государь.
— Хорошо, а что скажешь на это?
Петр, показал последний рисунок, на котором был изображён стоящий рядом со стройкой игумен Никитского монастыря.
— Смотри, Иуда, — Петр ткнул пальцем в лист бумаги, где было подписано... С верой в бога и благое дело Петра — игумен Никон. — В это, тоже не веришь?
Афонька огляделся по сторонам. Затрясся. Судорожно начал хватать ртом воздух.
— Как сие понять? — глаза Петра потемнели, налились кровью. Он размахнулся и резко ударил в лицо стоящего на коленях.
— Эй, все ко мне, сюда, — он позвал слуг.
У Тыртова от боли помутнело в глазах. Он почувствовал, как одеревенели пальцы, и это ощущение начало подниматься вверх по рукам.
— Сказывай, смерд, — царь схватил челобитчика за кафтан, стал трясти, раздирая ткань. — По чьему наущению явился? Какой был умысел? Хотел оклеветать Михайловского? Зачем? Почему? Говори?
— Никто, я сам. По своей воле, — голова Афоньки болталась, готовая оторваться в любой момент.
— Не лги, сучий выкидыш. Сказывай! А не то землю грызть будешь у меня! Кровью умоешься, тать, шиш, рыло твое бесстыжее. Отвечай, волчья сыть!
— Ба-ба-батюшка, смилуйся, — последнее, что запомнил челобитчик, теряя сознание, как бешено, схватили его за волосы, поволокли, топча сапогами, куда-то вниз по лестнице.
Глава 38.
Невзирая на ранний час, за Покровскими воротами, в Немецкой слободе, что раскинулась между ручьем Кокуем и речкой Яузой, в доме Франца Яковлевича Лефорта, дым стоял коромыслом.
В настежь открытых окнах большого каменного дома мелькали фигуры в самых разнообразных костюмах: В камзолах, куртках, разноцветных кафтанах и просто сорочках, заправленных в панталоны. Слышался громкий смех, звон посуды, разноязыкий галдеж, нестройное пение и крепкая забористая ругань. Откуда-то из дальних комнат доносились звуки скрипок, звон литавр, игра флейт.
Гости громко стучали тяжелыми ботфортами, притопывали башмаками с пряжками, шаркали мягкими туфлями, шумно двигали табуретами, стульями и почти все курили.
Табачный дым рябой пеленой тянулся в открытые окна.
Царь Петр, выскочил из круговерти танца, ухватил Лефорта за борта щегольского камзола, поволок в сторону...
— Любо мне, Франц Яковлевич! — длинные волосы на голове у царя висели лохмами, пахло от него крепким табаком, водкой и едким потом.
— Народ у тебя всегда веселый, заводной. Девицы бойкие, разговорчивые, отменные плясуньи, ей-ей, любо мне это!
— А в Кремле, — гневно блеснули карим глазом, дернули бровью, зло скривили пухлые губы, — тошнота: Из-за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность чтут... Спесь неуёмная! Мужики похожи на баб и по одежде, и по обычаю. Одинаково злословят, сплетничают, укоряют, бесчестят друг друга... Так бы развернулся и дал в рыло! Ан нет, нельзя — царь! Эх, скукота... — скукотища!..
— Мон шер, по поводу развлечений...— Лефорт склонил рогатый парик, прижал ладонь к пышным кружевам на груди. — Мой уважаемый гость и новый друг граф Поль де Мюрай дю Реварди, которого я представлял Вам на прошлой неделе, подготовил для Вас, новый, доселе никем не виданный кунштюк. Он назвал его — "Восьмое чудо света"!
— Как назвал?
— "Восьмое чудо света"! Он, дворянин и клянётся честью, что вас ждёт незабываемая, невиданная забава.
— Если, не забываемая... — царь задумался, поковырялся в носу, покатал пальцами казюлю и щелчком запустил в окно. — Давай, зови своего дружка, пусть кажет.
— Герр Петер!.. — Лефорт поклонился царю, затем громко обратился к присутствующим. — Уважаемые гости, прошу вас пройти в соседнюю залу для демонстрации "Восьмого чуда света"!
....
В большой, плотно завешанной темными шторами комнате вспыхнул яркий луч. Он устремился к белому экрану. Мгновение, несколько движений руками кудесника и небольшой круглый зайчик превратился в залитое светом квадратное пятно. Вот оно стало насыщенно ярким, поменяло цвет на небесно голубой, светло зелёный, нежно розовый.
— Ваше величество! — в тишине торжественно зазвучал голос дю Реварди на ломаном русском. Он поднял палец и многозначительно поводил им перед настороженными лицами зрителей.
— Я изобреталь научный прибор. Он есть увеличать маленький картинка до большой картина размер. Его я рисовать на маленький плёнка и передать через расстояние на белый экрань. И называть его... "Восьмой чудо света". Вы стать первый кто увидеть это чудо!
— Ву-а-ля, — францус покопался в своём устройстве. — Перед вами Красный площадь, богу служение в Собор Покрова Богородицы.
На экране из белого полотна возник еле заметный, размером с небольшое оконце, рисунок православной святыни.
— У-ти, какая махонькая, — кто-то восхищенно произнёс за спиной Петра. Прямо как живая, настоящая. Только толком ничего не видать.
Царь вскочил с места, подбежал к стене, не понимая фокуса, стал водить руками по изображению.
— Это есть свет, ваше величество, — француз дал пояснения. — Как от простой фонарь, он переносить картинка и отображать на стена.
— А-а, всего-то, свет, — пролепетал Пётр, делая вид, что во всём разобрался и всё понял. — Так бы сразу и сказал! А то напустил тумана, греховодник.
— А теперь, ваше величество, я увеличать картинка.
Дю Реварди, что-то подвигал в своём изобретении, и... размер рисунка увеличился в несколько раз, залив большую часть стены. На экране стали отчетливо видны лица, предметы одежды, вещи которые богомольцы держат в руках и даже очертания облаков плывущих по небу.
Пётр снова вскочил с места и вновь стал шарить ладонями по изображению. Сильно морщился, стараясь уразуметь смысл происходящего, собрать свои мысли.
— Линза, ваше царское величество, — новые пояснения магического художника. — Как в подзорной труба, брать изображение прибор, переносить на экран и увеличивать в несколько раз.
— Линза, сказываешь. В подзорной трубе, — бормотал царь уже не так уверенно.
— А ну, дай глянуть, чего там, внутри? Какие елы — палы засунуты? — он подскочил к французу и потянул руки к прибору. Огромный, плечистый, усы взъерошились, лицо блестело от пота, освещенное лучом света.
— Вообще-то я некому не показать свой прибор, — нехотя заартачился "изобретатель". — Это есть секрет.
— Но, для вас! Ваше царское величество, буду сделать исключений.
Дю Реварди поднял крышку. Под ней Петр увидел горящую свечку, вогнутое зеркало, склеенное из малюсеньких зеркальных чешуек, прозрачную линзу и зажим для фиксации рисунка.
— Так просто? А ну, дай сюда, попробую. Говори, куда-чё вставлять, крутить, нажимать, прижимать, сдавливать? Учи, давай, нехристь! Ишь, напридымывали чудес, балбесы заморские?!
— Вот, ваше царское величие, — француз подал царю небольшой рисунок-плёнку вставленный в бумажную рамочку. Этот квадратик надо сюда. Компран-па? (Понятно — Фр.)
Петр пытался воткнуть плёнку в держатель. Край рамочки был загнут и никак не хотел заходить внутрь.
— Мин Херр, — Меньшиков полез помогать царю. — Может быть, перво-наперво закрыть, вон ту хренотенину. А потом, давануть ен-той загогулиной в тамошнюю хреновину,... а потом как следует тряхануть? Она чув-чув и зафурычит!
— Без сопливых разберусь, куда — что толкать. Развелось умников-дураломов! Куды ни плюнь — пройти некуда!
Петр наконец-то вставил рисунок в держатель. На экране возникло размыто-грязно-серое пятно.
Царь увлечённо начал двигать линзу, увеличивать и уменьшать размер изображения. Наводить резкость. Затем он сообразил, что картинку можно крутить, вставлять вверх ногами, двигать из стороны в сторону. А ещё... можно прсто наводить луч света на другие стены, освещать, как фонарём предметы и даже слепить глаза зрителям...
— Нужная для хозяйства вещица! — в глазах царя лихо заплясали бесенята.
Наигравшись, он недовольно прикусил губу, поморщился, засопел носом и наконец, выдавил...
— Сколько ты хочешь за эту диковинку? Только цену говори разумную. А то знаю вас — сейчас запросит три рубля. Больше двух — не дам!
— О, пардон, ваше ве-ли-че-ство! — Дю Реварди склонился в поклоне. — Это есть подарок! Он бесплатно. И он, ваш. Но-о!!! Я хотеть, перед тем как его вам отдаваль, показать до конца свой изобретений. Это ещё не всё!
— Как? Ещё не всё?! — удивлению молодого царя не было предела. Ему скорее хотелось забрать чудную диковинку к себе.
— Ваше царское величество, пожалуйста, присядьте, и я продолжать показ.
— Ладно, но потома, эта вещица всё равно моя! Мотри! Она — моя!
— Федька! — "Отец основатель синиматографа" позвал помощника, — Ты, где прятаться, сюкин твой сын отец и мать. Выходиль. Мы тебя ждать. Пора работать.
Снова несколько пасов руками и на "большом экране", во всю стену, появилась четкое цветное изображение сказочного царя с царицей, плывущих в лодке на фоне бушующих волн.
Федька потихоньку вылез ужом из самого тёмного угла. Перекрестился. (В кои-то веки, второй раз за неделю встречается с живым царём). Встал, выпрямился, прочистил горло и громко, на весь зал "запел" соловьём...
Сказка о царе Салтане!
О сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче!
И о прекрасной царевне лебеди!
"Щёлк" — где-то внутри прибора слайд с рисунком занял своё превычное место.
Заставака поменялась на изображение трех девушек прядущих пряжу перед окном.
Федька картинно взмахнул руками и перешел на высоко стихотворный слог...
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
"Кабы я была царица,-
Говорит одна девица...
.....
На дворе столбом стояла тёмная — притёмная летняя ночь. (На небе попрятались даже звёзды. Луна "по самую макушку" закуталась в облака).
Абсолютно все "Дорогие мои москвичи" дрыхли без задних ног, пуская во сне разноцветные пузыри.
И только двое, не сомкнув глаз, сидели, уставившись в белую простыню, просматривали в очередной раз последнюю и единственную захватывающую "кинофильму" про "томную страсть и жестокую любовь".
— Мин Херрц? — взмолился Меншиков. Он почесал волосы на голове, которые торчали в разные стороны, как на сапожной щетке. Во рту и в горле было сухо и горько от каличества сказанных слов. — Может, ну её, эту.. сказку-присказку. Давай на боковую, а? А уже завтрича спозаранку, да с новыми силами, ка-а-к вжарим?..
— Ты, что? Плетей захотел? — глаза царя призывно гарели. — Живо вставляй и сказывай.
"Щёлк" — где-то внутри прибора слайд с рисунком в очередной раз занял своё место.
Появилась изображение трех девушек прядущих пряжу перед окном.
— В тридевятом царстве, в тредевятом государстве, — Алексашка зевнул так широко, что в рот могла заехать телега.
— Жили — поживали три сестры, — прозевавшись, он в чередной раз начал свободный пересказ сказки. — Вон та, с краю, бабёнка, которая сидит перед окошком, мясистая, с водяными глазами и большим носом, на кочку похожая... Она, значится пряжёт пряжу, и такая-сякая сказывает своим сёстрам ехидным, противным голоском: "Если бы, Я! стала царицей, я бы ужо растаралась для батюшки маво царя...".
* * *
Помещение аустерии "Обед и закуска" в Немецкой слободе было наполнено запахами горящих смолистых поленьев, хорошей выпивки и жареного мяса. Уставленный грубо сколоченными столами, зал был полностью заполнен. На потолке — огромное закопченное колесо, с которого свисало несколько десятков глиняных масляных ламп.
Брент Кафангер тучно отчалил от барной стойки, высмотрел Патрика Менца. Поставил глиняные кружки с выпирающей пеной на столешницу, отодвинул ногой стул с высокой спинкой и резными подлокотниками, тяжело сел, вытянул нижнюю губу и задумчиво осмотрел старого знакомого: Бледное лицо Менца подошло бы скорее лекарю, чем торговцу. Его украшали небольшая бородка и тонкая полоска усов. Русые волосы молодого торговца, расчесанные на прямой пробор, спадали на крахмальный воротник. Глаза были печальны и водянисты.
Утолив первую жажду, Кафангер, смахнув пену с губ, сладострастно причмокнул губами и благосклонно произнёс...
— Патрик, если ты расстроился из-за плохой торговли — плюнь на всё! Отсутствия покупателей не повод впадать в предобморочное состояние. Сегодня нет никого, а завтра у тебя полным полно народа.
— Брент, торговля тут не причём! — певуче отвечал русоволосый, растягивая слова, словно играя на каком-то струнном инструменте.
— Мои дети в слезах! А жена Марта пилит меня, вынося душу — просит достать билеты на забаву, которую завтра будет показывать француз.
