— Знаю, почему он послал тебя. — Урусандер отвернулся. — Не кровожадную Рисп. Не Севегг, думающую развилкой между ног.
— Куральд Галайн нуждается в вас, владыка. Куральд Галайну нужен Легион. Но я не глуха и не слепа. Назовите преемника, и...
Урусандер фыркнул с явной горечью и отозвался: — Такового нет.
— Сир, всё как вы много раз говорили: вы исполнили долг. Вы нашли новую жизнь, новые интересы, и вы в полном праве...
— В Бездну моё право!
— Сир...
— Знаю, Хунн Раал мнит меня трусом. Боится, что я затупился, заржавел от неупотребления.
— Свои страхи он со мной не обсуждал, сир. А посмей, я бы без затей ответила, что он не прав.
— Побереги лесть, Серап. Возможно, он прав. Я тут прячусь. Пытаюсь найти новый... новый... уклад. Для себя и сына. Легион за спиной, там, где я его оставил. И пусть так и будет.
— Сир, о вашем сыне...
— Он ушел. Мы поспорили... — Урусандер покачал головой. — Его нет.
— Возможно, сир, вы его недооценили.
— Я совершал ошибки.
— Тогда мне есть что рассказать об Оссерке, сир. О вашем сыне.
Он равнодушно махнул рукой: — Не сейчас. Ты сказала, что есть путь. — Он снова встал к ней лицом. — Аристократы мне не враги. Я не стану зачинателем гражданской войны.
— Мы сумеем завоевать верность знати, сир.
Ухмылка Урусандера была злой. — Повернув против Драконуса.
— Он вам не друг.
— Он тот, кого любит Мать Тьма.
— Сомневаюсь. Она бы вышла за него замуж.
— Сделай она так, знать наверняка восстала бы, и куда это бы нас завело? Легион будет защищать Мать Тьму. Если потребуется, и Драконуса тоже. Итак, снова гражданская война.
— Наверняка есть причина, — отвечала Серап, — по которой он не женится.
— Возможно, — буркнул Урусандер. Склонился, подобрав спинку разбитого кресла. С нее свешивались обломки ручек. — Это же, — пробормотал он, — был свадебный подарок.
— Они примут супруга Матери, сир, но не из своей среды. Кого-то извне, не временщика-фаворита, того, кто далек от них и не примет тайных посулов.
— Смехотворно.
— Мать Тьма не слепа, сир, она понимает необходимость. И смею сказать, вы тоже. Мы служим Матери Тьме. Служили раньше и послужим снова.
Он позволил обломку упасть на пол и взглянул на нее. — Говоришь, мы не так уязвимы...
— Да, сир, верно.
— Мне следует поговорить с Матерью Тьмой, прежде чем делать что-либо еще.
— Сир, простите, но времени нет. И я вся в вашем распоряжении.
— Я намерен послать тебя за сыном.
— Думаю, лучше оставить его одного. На время.
— О чем это ты?
— Я обещала рассказать, сир. Пришла пора?
Он отошел к двери. — Идем со мной, Серап. Здесь слишком спертый воздух, и я хочу, чтобы свет коснулся лица.
— Конечно, сир.
— Так расскажи о моем сыне.
Топот нескольких лошадей застал Гуррена за ворошением угля; услышав, что скакуны останавливаются перед домом, он бросил лопату, отряхнул пыльные ладони и пошел к боковому выходу.
Уже на полпути он увидел солдат — не меньше дюжины, среди них двое целителей легиона. Дойдя до угла, заметил ведьму Хейл, вставшую в дверях главного входа. Гуррен растолкал солдат. Один из целителей приблизился к Хейл, они заговорили.
Офицер обратился к Гуррену: — Старый Кузнец, простите за вторжение...
— Прощу, — сказал он. — Или не прощу.
— Нас послал лорд Урусандер, сир...
— Не называй меня сиром.
— Простите. Я не имел в виду повысить вас в ранге. Просто из уважения. — Гуррен прищурился. Офицер продолжал: — Ваша дочь пострадала.
— Ведьма Хейл присмотрит за ней.
— Лорд Урусандер питает великое уважение к ведьме Хейл. Но целители нашего Легиона обучены сращивать кости и прогонять заразу. Хирург Арас, тот, что беседует с ведьмой, учился у самого Илгаста Ренда. Они обнаружили колдовские...
— Как скажете, — прервал его Гуррен и прошел мимо, туда, где стояли ведьма и Арас. Игнорируя легионного целителя, кузнец обратился к Хейл: — Если пожелаешь их прогнать, ведьма, то пожалуйста.
Женщина потрясла головой. — Ты упрямый выродок, Гуррен. Не слушал? Это Денал, вот о чем мы толкуем. Примени его Илгаст Ренд к твоей блаженной жене на последнем издыхании, она была бы жива. Целитель сказал, он сумеет срастить сломанные кости и даже спасти глаз. Хирург сумеет вернуть ей будущее, Гуррен, так что сотри гнусную ухмылку с рожи и пусти их в дом.
Гуррен отступил. Натянуто кивнул Арасу. Мужчина торопливо вошел внутрь, за ним второй целитель из Легиона.
Ведьма Хейл сказала ему: — И послушай меня. Твои прогнившие легкие... Арас мог бы...
— Нет. Я иду к жене.
— Просто сдашься и бросишь Ренарр одну?
— Она знает, что так случится. Теперь девочка под защитой. Защитой Легиона. Я иду к жене.
— Городу нужен кузнец...
— Я иду к жене.
Прорычав нечто неразборчивое, ведьма Хейл ушла в дом.
Гуррен понял, что без конца вытирает руки, но сумел лишь равномерно смешать угольную пыль с потом. Мысленно скользнул внутрь тела, отыскивая больные места. Они сидят в груди, словно пустоты, нечувствительные, по портящие все вокруг. Он видел их как куски угля, делающие черной даже кровь, которую он выкашливает. Немые дары эти ведут его к Шелас. Он их нежно любит!
Ренарр будет тосковать. Вот что хуже всего. Тоскующая и одинокая девочка. Он оглянулся на всех этих солдат, подумал, неужели они приехали только ради сопровождения двоих целителей. Увидел, что они выстроились, но смотрят не на дом и не на него, они встали спинами к дому, и что-то написанное на лицах заставило его задрожать.
Они позаботятся о малышке Ренарр и, может быть, Шелас будет счастлива, ведь они из Легиона. Наверное, она отдыхает и смотрит на него, и даже делает шаг навстречу, следит, как он ползет — так долго, так давно, что вечная любовь уже доказана... и она шагнет навстречу и поднимет его, и вложит руку в грудь, извлекая черные куски горя. Он посмотрит, как она их выбросит, и снова сможет дышать, не ощущая мучительного стеснения в груди.
"Исцели меня, любимая, как можешь только ты".
Еще верховые ехали из крепости. Гуррен прищурился. Сам лорд, рядом та утренняя женщина. Проехав сквозь Тифийские ворота, лорд задержался, отдавая какие-то приказы, потом поскакал к выстроившимся неровным полукругом солдатам.
Серо-голубые глаза Урусандера зацепились за Гуррена, и старик снова прочитал в них свежую боль — вот почему он никогда не решался долго смотреть в эти глаза. Вспомнил, какое страдание вызывал в нем этот взгляд. Урусандер не мог любить Шелас так же, как Гуррен. Урусандер не имел права оплакивать ее гибель; не имел права отнимать у Гуррена личную боль.
Лорд спешился и зашагал прямо к нему. — Гуррен...
Но Гуррен указал на Серап. — Она дала клятву Легиона.
— Знаю, — отвечал Урусандер.
— Благословлен будь ваш сын, — сказал Гуррен, ощущая, как лицо принимает привычно упрямое выражение — теперь он мог взглянуть в глаза Урусандера, ничего не чувствуя. — Я благословляю его, и вам нечем изменить мое решение.
Кузнец ошибался, считая, что уже измерил всю глубину тоски в глазах господина. И все же он ничего не чувствовал. К его удивлению, Урусандер первым опустил взор.
— О ней позаботятся, — бросил лорд.
— Знаю. Как обещано.
— Пойдешь в крепость, Гуррен?
— Что? Зачем?
— Хочу, чтобы оба вы были под моим кровом. Чтобы твоя дочь увидела тебя рядом после излечения.
— У меня есть работа.
— Я отпущу одного из кузнецов на замену.
— Надолго ли?
— Насколько понадобится.
— Пока я не помру? Надо бы до моей смерти, сир, и после. Городу кузнец нужен больше, чем вам.
— Если ты поучаствуешь в работах внутри крепости, Гуррен, то считай сделку состоявшейся.
— Это я могу. Пока совсем не ослабну. И не уговаривайте насчет целителей.
— Я и не собирался, — спокойно сказал Урусандер.
Гуррен неуклюже кивнул.
— Мы пришлем фургон за тобой и дочерью.
— И мне нужно взять инструменты. Самые лучшие.
— Разумеется. Сколько угодно поездок.
— Когда я отойду, сир, что будет с дочкой? Назад, в пустой дом?
— Если ты позволишь, Гуррен, я готов официально ее удочерить.
— Вы готовы, да неужели? — Гуррен отвел глаза, заметил, что происходящая суета успела привлечь толпу горожан. — Она ведь уже не девушка. Она женщина, и с ней нужно соответствующе обращаться. Вы не назовете ее "дочкой" или как-то еще. Она наша дочь — моя и Шелас.
— Знаю, — отвечал Урусандер.
Гуррен кивнул.
— Гуррен, — сказал Урусандер более громко и формально, — как течет вода между нами?
Гуррен встретил его взгляд и удивился, видя, что тоска пропала, глаза полны тепла. И снова кивнул. — Вода чиста, лорд.
Серап держалась в сторонке. Она видела лорда Урусандера преображенного; видела того командира, которого знала прежде. Всякая нерешительность пропала. Есть дела, которые нужно сделать, и приказы, которые нужно отдать. Можно лишь сожалеть об отсутствии Оссерка. Она вообразила, как тот бежит после убийства Миллика, бежит, считая себя изгоем, веря, что отец отвернулся от него, преступника. Мальчишка совсем не понимает отца. Но ведь это недоразумение взаимное.
Может ли быть иначе при таком обилии грязи в воде, что меж ними текла? Грязь и водовороты, и вечное бесцельное взбаламучивание ила, чтобы никогда не наступал покой.
Но сегодня она видела умирающего старика и охваченного горем, плененного чувством вины командира. Они встретились и подарили друг другу мир.
И теперь идут, словно старые друзья, к дому, пропадают внутри.
"Мать Тьма, ты нашла здесь достойного супруга. Весьма достойного".
Желая сесть на коня, она повернулась и увидела высоко вверху, над аркой ворот бьющийся под ветром флаг Легиона.
Дело было сделано.
Легион Урусандера вернулся в Куральд Галайн.
На фоне ярко — синего безоблачного неба узкий стяг был подобен золотому клинку, оторванному от самого солнца. Она сощурилась. Живописцы называют этот оттенок "лиосан".
После ужасной лихорадки странная теплая тишина заполнила все ее существо. Ренарр открыла глаза. Увидела отца и с ним незнакомцев. Искаженность и нечеткость видения, завладевшие было левым глазом, исчезли, и все казалось невозможно ярким. Даже боль в разбитом лице быстро пропадала.
Отец склонился ближе. — Девочка, — сказал он, блестя глазами. — Видишь, кто у нас? Сам лорд Урусандер.
Взор ее скользнул мимо отца к тому, кто стоял рядом, и в лице лорда она увидела его сына. Ренарр отвела глаза.
— Перемены, девочка, — сказал Гуррен тоном, какого она никогда от него не слышала. — В целом мире, Ренарр. Перемены, благие перемены.
Отрицать было нелепо. Миллик мертв. Любимый мужчина мертв, убит сынком лорда. А вот стоит сам лорд, а отец бормочет, будто жить они станут в господском доме, будто отныне и навсегда о ней будут заботиться... и лорд стоит и кивает, но она может думать только о Миллике, которому все рассказала, потому что он понял — она уже не прежняя... Миллик, плачущий и пьяный, пытающийся вернуть ей прежнее лицо, стоя на коленях... он рассказал, как двоюродные братья за флягой эля выведали историю ее признаний, и насмехались над ним и в глаза называли ее шлюхой, и он словно сошел с ума. Слепая ярость, твердил он, пытаясь оправдаться, ведь он вслепую махал кулаками на заднем дворе, избив Эльдина и Орульта, и ударил ее, не зная, кого бьет.
И ведьма Хейл всё поняла не так, ведь Миллик спрятался от братьев и их дружков, а Ренарр лихорадило, она заползла в дом в середине ночи, челюсть так опухла, что она не могла протолкнуть правильные слова сквозь разбитые губы.
Перемены. Да уж, это был день перемен.
ТРИНАДЦАТЬ
Кедаспела не был поклонником богов, но знал, что вера способна их создавать. А будучи созданными, они множатся. Он видел места, в которых процветал раздор, в которых насилие пускало корни в почву и плоть, и единственным видом приношений для тамошних жителей оставалось лишь новое кровопролитие. То были злобные боги, порочное отродье, пар над похлебкой гнусных эмоций и низких желаний. Не было хозяев и рабов: бог и смертный питали друг друга, словно любовники, дарящие фетиши зла.
Он знал, что есть сила в эмоциях, она может пролиться и пропитать грунт, запятнать камень, испортить дерево; может отравить детей и тем обновить порочный круг — поколение за поколением. Не в домах живут они, а у бога за пазухой, скорчившись в тесных, но уютных пределах.
Кедаспела подобного не пожелал бы, но ведь он не так неуязвим, как желается. Само заявление, будто он стоит в стороне, просто иллюзия. Он не верит в богов, но боги у него есть. Они являются ему в простейшей из форм, избегая воплощений и даже субстанций. Приходят как потоп, в любой момент — даже в мир снов и грез. Воют. Шепчут. Нежно гладят. А иногда лгут.
Его боги — краски, но он их не знает. Они приносят сгущенные переживания и перед ними в мгновения слабости и уязвимости он готов отступать и вопит, жаждая отвести глаза. Но их зовы принуждают его вернуться — его беспомощную, коленопреклоненную душу. Иногда он чувствует их вкус или ощущает их жар на коже. Иногда может учуять их запах, пряный от посулов и торопливо исчезающий из памяти, и выдает эти воспоминания за свои. Столь презренным стало его поклонение, что он видит себя в красках — пейзаж разума, приливы и отливы эмоций, бессмысленные переливы за веками, когда глаза закрыты для внешнего мира; знает синие, пурпурные, зеленые и красные оттенки крови; знает, как вспыхивают розовым кости, а сердцевины в них карминовые; знает закатные оттенки мускулов, серебристые озерца и грибную пестроту органов. Видит бутоны на коже смертных и может ощутить их ароматы или, иногда, остроту готовности — желание коснуться и ощутить.
Боги красок приходят в любовных играх. Приходят в насилии войны и забоя скота, даже во время покоса пшеницы. Приходят в момент родов и среди чудес детства — не сказано ли, что новорожденные видят лишь отдельные цвета? Приходят и мутными тонами горя, в судорогах боли, ранений и недугов. Приходят в пламени гнева, в ледяном касании страха — и все, чего коснутся они, долго несет на себя пятна.
Одно лишь есть время и одно место, откуда боги красок отступают, изгнанные из поля зрения, и это место, это время — смерть.
Кедаспела поклонялся цвету. Это дар солнца; его тонами, тяжелыми и легкими, тусклыми и сочными, нарисована вся жизнь.
Думая о бесчувственном мире, сделанном из бесчувственных вещей, он видел мир смерти, царство неисчислимых утрат, место страха. Где нет глаз, чтобы видеть, и нет ума, чтобы извлечь порядок из хаоса, привнося понимание... В этот мир приходят умирать боги. Нет свидетелей, и потому нет ничего нового. Нет увиденного и потому нет найденного. Нет ничего снаружи, а значит, нет ничего внутри.
Был полдень. Он ехал сквозь лес, и по сторонам солнечный свет сражался за доступ к земле, касаясь ее — там нежно, а там смело. Его дары были мазками красок. Кедаспела имел привычку "рисовать" едва заметными движениями пальцев правой руки, тихо лаская воздух — ему не нужна была кисть, только глаза и разум, и наложенное на пространство воображение. Он создавал формы ловкими движениями пальцев, а потом заполнял их сладостными цветами — и каждый был молитвой, приношением богам, свидетельством веры его и верности. Когда другие замечали движения руки, то, нет сомнений, видели в них лишь нервный тик. Но, правду говоря, его пальцы рисуют реальность и, по убеждению Кедаспелы, даруют подтверждение всему, что он увидел, всему, что существует ради того, чтобы быть увиденным.
