— А что думаете, Всеволод Александрович, если все же пойдут на прорыв дредноуты?
Старший артиллерист снова пожал могучими плечами:
— Ничего хорошего. У того же "Нассау" пушки бьют дальше, чем у броненосцев, хоть калибр тот же. Позавчера мы были равны и сражались успешно, а тут... Тут придется стрелять по тральщикам, чтобы сорвать их работу, а в это время германские дредноуты будут бить по нам, и мы не сможем ответить, если только их командиры не наделают глупостей. Не слишком хорошие расклады, да Вы и сами все это знаете, Сергей Сергеевич.
— Да... Знаю.
"Может, они не придут", — хотел было сказать Русанов своему командиру, и как ему самому хотелось верить в это! Он отлично понимал, что если немцы пойдут на повторный штурм, то их не удастся остановить так легко, как это вышло третьего дня. Им предстоит биться с врагом, которого не то чтобы остановить, но даже задержать будет чрезвычайно сложно, и за каждую секунду выигранного времени придется платить большой кровью.
Вместо этого Русанов откланялся:
— Спокойной ночи, Сергей Сергеевич.
Глядя на богатырский силуэт своего старшего артиллериста, Вяземский неожиданно ощутил потребность подбодрить чем-то своего офицера. Ему хотелось сказать: "Да может это все, может они и не придут больше", а уж как бы он сам хотел бы в это верить! Он любил "Славу", но отлично понимал, что старый броненосец совсем не ровня дредноутам хохзеефлотте...
— И Вам того же, Всеволод Александрович
ГЛАВА 27
Немцы вернулись на пятый день.
Солнце больше не улыбалось русским морякам. Воздух над Ирбенами затянуло сильным туманом, с похмельной жадностью впитавшим в себя лучи поднимающегося над горизонтом небесного светила. От этого молочно-белые клубы тумана озарились каким-то нездоровым и бледным сиянием, а затянутое налетевшими за ночь тучами небо слегка посветлело. Видимость оставалась ни к черту, хотя и было заметно, что туман развеивается: там, где он отступил, видна была потемневшая, неспокойная морская вода.
В борт "Грозящего" ударила небольшая волна. Сегодня ничто не потревожило обычного распорядка ее командира, так что фигура Постригаева еще до рассвета украсила собой ходовой мостик. Резкие порывы холодного ветра и не дождь, но какая-то невнятная морось заставляли Льва Георгиевича кутаться в дождевик. В кильватер "Грозящему" шел его верный Санчо Панса, сиречь канонерская лодка "Храбрый", с которой они давно уже работали в паре: сегодня им вновь выпало идти в патруль.
Туман медленно сдавал свои позиции, видимость потихоньку улучшалась, и вскоре с канонерок увидели "Амур". Минный заградитель шел сейчас фарватером к выходу из Ирбенского пролива в сопровождении двух угольных миноносцев: уже третий день подряд он восстанавливал протраленные немцами бреши и ставил дополнительные мины на случай повторного штурма. Постригаев медленно проводил глазами идущий выполнять рутинную, но столь нужную работу корабль.
А затем пришла смерть.
Что-то громыхнуло — туман хорошо поглощал звуки, так что ни расстояние, ни даже направление, откуда пришел звук, определить не получалось. Зато три огромных столба воды, взметнувшихся справа-сзади от "Амура", были видны великолепно, и Лев Георгиевич услышал скрип собственных зубов. Командир минного заградителя поторопился, ему бы дождаться, пока развеется туман и тогда уж, убедившись, что на горизонте никого нет, выходить на фарватер. Наверняка первые дни он так и делал, но сейчас все немного расслабились, полагая что немцы больше не придут, ну и вот... Сейчас "Амур" шел среди мин, и сам был полон ими: развернуться и бежать было нельзя, так как пришлось бы уйти с безопасного пути, но одно удачное попадание — и корабль взлетит на воздух. Постригаев вскинул бинокль, он увидел суету на палубе минного заградителя, вот кто-то пробежал по палубе к трапам, ведущим вниз, а сам корабль резко сбросил скорость. В эту секунду рокот повторился, и секунды спустя три новых столба взметнулись спереди-слева, и куда ближе к минному заградителю, чем предыдущие.
— Вилка! — прошептал Постригаев.
Вдруг "Амур" резко пошел влево. Лев Георгиевич подавил желание зажмуриться, потому что экипаж минного заградителя играл сейчас со смертью, но это был их единственный шанс. Если они не налетят на мину при развороте и потом, увеличив скорость, смогут быстро уйти по фарватеру на чистую воду, быть может кораблю удастся спастись.
Снова приглушенный грохот, словно несколько циклопических скал вдруг ударились друг о друга. Вспышка в корме "Амура"! Попадание! Сильный взрыв разбросал в стороны куски обшивки и палубы, но корабль продолжил свой маневр. Вот загрохотало снова, и пламя поглотило мостик минного заградителя, отчего тот, похоже, потерял управление и покатился в циркуляцию. А затем в тумане снова раздался низкий, тяжелый звук, словно чудовищный великан скрежетнул зубами, злобясь на не желающий умирать русский корабль. И "Амур" взорвался.
Сверкнуло, выжигая сетчатку глаз, а спустя какие-то доли секунды сильно ударило по ушам. Место, где только что находился заградитель, заволокло клубами дыма. К небесам взлетали какие-то обломки, а затем воздух тугой волной надавил на лицо и грудь, рванул воротник дождевика командира "Грозящего". Постригаев с трудом разлепил ставшие чужими губы.
— Триста человек, — чуть слышно прошептал он в наступившей тишине, сорвал фуражку с головы и размашисто перекрестился.
Идти на выручку смысла не было — в аду, разверзшемся в нескольких милях от "Грозящего", выжить не мог никто. Все стихло — только плескала вода за бортом, да тихо стучали машины, но к этим звукам Постригаев настолько привык, что не замечал их, а в остальном уши давила ставшая ватной тишина. Медленно текли минуты, и Лев Георгиевич с трудом заставил себя отвести взгляд от места гибели "Амура".
Туман, еще недавно такой густой, таял сейчас рыхлым снегом на раскаленной сковородке, словно бы отступая от "Грозящего". И вдруг на западе сквозь него проступили многочисленные темные столбы. Постригаев уже знал, что он увидит, но все равно на долю секунды едва не оказался во власти иррационального ужаса. На мгновение ему привиделось, что перед ним в тумане ворочается черными щупальцами гигантское, немыслимое чудовище во многие мили длиной и миллионы тонн весом.
Конечно же нет — это из тумана выходили многочисленные дымы немецкого трального каравана. А за ними... Да. За всякой тральной мелочью, малыми суденышками да старыми миноносцами шли два тяжелых, приземистых силуэта, и Лев Георгиевич видел в бинокль тяжелые башни и длинные, хищные стволы огромных орудий.
— Вот они!
Вражеские тральщики шли слишком далеко даже для шестидюймовок "Грозящего", не говоря уже о пушках "Храброго", но сейчас Постригаев не думал о стрельбе. Не трусость, но понимание, что при попытке сблизиться с тральным караваном обе канонерки будут распылены на молекулы с той же легкостью, с какой только что взорвался "Амур". Шутки кончились. Впервые за все время противостояния на Балтике немцы отправили в бой дредноуты, и это означало одно — скоро воды Моонзундского архипелага покраснеют от пролитой в них крови.
— Отходим!
Стук машин усилился и участился, вырос носовой бурун. Два маленьких суденышка, разгоняясь, синхронно заложили разворот и пошли от противника. Постригаев замер с биноклем на мостике, а в маленькой комнатке, куда едва помещалось радиооборудование и оставалось совсем немного места для обслуживающего его человека, чуть дрожащая рука отбивала радиограмму: ""Амур" взорван. Немцы тралят Ирбенскую позицию под прикрытием двух дредноутов типа "Нассау"".
* * *
Контр-адмирал Ферзен ждал этого момента и был готов к нему, но, получив радиограмму, все равно почувствовал себя враз постаревшим на добрый десяток лет.
— Пришли, голубчики!
Броненосцы стояли в десятиминутной готовности, до позиции у Ирбен — полтора часа на тринадцати узлах, а больше "Апраксин" с "Сенявиным" и не выжмут. Ему нужно продержаться до темноты — чего бы это не стоило.
Василий Николаевич отдавал необходимые указания, но все это, по большому счету, была давно отрепетированная на этот случай рутина. Поэтому помыслы контр-адмирала устремились к близкому будущему, которое накатывалось на него сейчас с неумолимостью снежной лавины.
"Время почти восемь, в десять начнем сражаться, а держаться надо будет до заката, то есть часов до шести пополудни. Итого мы должны воевать восемь часов. Ну, может, немного меньше, потому что под заход солнца немцы вряд ли рискнут ходить по протраленному ими фарватеру".
Один только вопрос, как это сделать-то? Внезапно Василий Николаевич ощутил всем своим естеством, насколько иллюзорен составленный им и его командирами план на бой и сколько всего в нем зависит от всякого рода случайностей. Но ничего лучшего у него не было, а под его командованием находились четыре броненосца и почти две с половиной тысячи человек. Они будут драться, а для многих это последний бой. И он не может, не имеет права показывать им смятение и страх, что вдруг накатили на него сейчас. Его подчиненные... должны видеть сильного и уверенного в себе командира. Такого, каким был Василий Николаевич Ферзен, бросивший свой игрушку-крейсер на прорыв сквозь весь японский флот в Цусиме. Ничего меньшего его офицеры не заслуживали.
Корабли спешно снимались с якоря, а контр-адмирал давил в себе минутную слабость. Как бы то ни было, мосты сожжены, жребий брошен, Рубикон перейден и всякое такое: теперь оставалось только сражаться изо всех сил и уповать на Господа.
Приведя себя в порядок, Ферзен подумал о команде флагманского броненосца: недурно было бы сказать им речь перед боем. Проблема лишь в том, что контр-адмиралу не слишком-то хорошо давались публичные выступления, когда нужно было произвести впечатление или же вдохновить большое скопление народа. Но сейчас — надо, и Ферзен попенял самому себе, что не подумал об этом заранее. Ведь он все-таки ветеран и адмирал, и если уж даже он дрогнул на минуту, то что говорить об остальных? Подбодрить людей было необходимо. Василий Николаевич попытался было на скорую руку сочинить какие-нибудь тезисы. Увы, получалось скверно: в уме составлялись шаблонные и заезженные, не находящие никакого отклика в душе фразы.
Неожиданно к нему шагнул командир "Славы":
— Ваше превосходительство, разрешите обратиться к команде!
Контр-адмирал с благодарностью посмотрел на Вяземского и улыбнулся:
— Конечно, разрешаю, Сергей Сергеевич.
Боевой тревоги еще не пробили, и все свободные от вахты ровными рядами построились на шканцах. Сотни одетых в чистое моряков, сотни серьезных, решительных лиц — такое внимание легко смутило бы неопытного оратора, но Вяземский прохаживался вдоль строя, как ни в чем ни бывало.
— Сегодня нам предстоит тяжелый бой. Кайзер отправил против нас свои новейшие корабли, но мы не можем пропустить их в Рижский залив. Там, по суше, немец рвется сейчас к Риге, а наши армии его сдерживают. Кайзеровские войска обливаются кровью и требуют поддержки с моря! Они знают, что тяжелые корабельные орудия могут сокрушить любую оборону. Можем ли мы, русский флот, отойти сейчас в сторонку и сделать вид, что нас это не касается?! Можем ли мы позволить немцам безнаказанно расстреливать наших братьев-солдат? Тех, кто уже второй год, не щадя живота своего сражаются за наши Веру, Царя и Отечество?! Нет, не можем, — громко и ясно говорил Сергей Сергеевич, и вдруг еще сильнее возвысил голос:
— И не позволим!!!
Четыре дня назад мы дрались с немцами, подбили их броненосец и заставили отступить. Но сегодня наша цель — тральщики! Как бы ни был могуч дредноут, а мина все равно сильнее, и там, где стоят мины, линкоры не пройдут. Поэтому нам не нужно топить артиллерией немецкие дредноуты. Наша задача — разбить их тральный караван, не дать им тралить наши заграждения. Мы прогнали их четыре дня назад, и сегодня мы сделаем то же самое. Это в наших силах! Верьте своим офицерам, слушайте команды, исполняйте Вашу службу как должно, как вас учили. И тогда, с Божьей помощью, мы выстоим, и ваши дети и внуки будут гордиться вашими подвигами!
"Вот ведь шельма! Как по-писаному, что твой Буонапарте перед Аустерлицем!" — мысленно восхитился и немного позавидовал Вяземскому контр-адмирал, когда на шканцах грохнуло яростное "Ура!", рвущееся из сотен луженых глоток.
* * *
Николай Оттович фон Эссен, багровея, читал текст радиограммы.
— Идите, голубчик, идите, дайте-ка поразмыслить старику в одиночестве, — отослал он своего офицера. А как только за ним закрылась дверь, отвел душу в замысловатом ругательстве, которого не постыдились бы и боцманы старых времен.
Затем командующий Балтфлотом вновь взял в руки лист бумаги и вновь перечитал его. Швырнул на стол, откинулся в кресле и воздел очи горе.
— Два дредноута типа "Нассау", — с чувством произнес фон Эссен.
Радиоперехваты Непенина говорили об участии в операции четырех линкоров типа "Гельголанд". Никаких "Нассау" у Моонзунда не должно было быть. Так откуда же они там взялись-то?!
Ферзен ошибся? Принял "Гельголанды" за "Нассау"? Это просто нонсенс какой-то. Конечно, даже опытным морякам иногда случается обознаться, особенно когда дистанция большая и видимость ни к черту. Но у "Гельголандов" три трубы, а у "Нассау" две, как такое можно перепутать у двух кораблей сразу?
Но может быть, немцы попросту сменили позывные и на самом деле вместо первого дивизиона на Балтику ушел второй? Поверить в это было крайне соблазнительно. Даже "Гельголанды" по совокупности боевых качеств уступали "Севастополям", а "Нассау" были слабее "Гельголандов". И если сейчас он бросит свои главные силы в бой, немцы обречены.
Ошибка адмиралштаба?
Нет, это его ошибка, потому что такого не может быть никогда. Хохзеефлотте способен рисковать старыми броненосцами, но дредноутами — ни в каком случае. Они позарез нужны кайзеру для того, чтобы сокрушить еще более многочисленный британский флот, и потому германцы никогда не рискнут потерять хотя бы один свой современный линкор, пусть даже не самый лучший. А это означает, что все четыре "Гельголанда" тоже где-то здесь и страхуют ударную группу, прорывающуюся сейчас в Рижский залив.
Скорее всего, немцы и задержались-то на четыре дня в связи с необходимостью перетащить по Кильскому каналу парочку "Нассау", которым предстояло сменить броненосцы 4-ой эскадры. Хотя... странно все это. Четыре дня на согласование использования дополнительных сил, перевод по Кильскому каналу, выход в район операции... как-то слишком быстро получается. Хотя с другой стороны, немцы могли давным-давно перевести пару дредноутов в Киль, просто на случай чрезмерной активности русских. А что же Непенин? Получается, его разведка об этом ни сном, ни духом? Такое неудивительно, они не всесильны и не всезнающи. Просто данные Адриана Ивановича оказались неполны, вот и все.
И тут мысли Николая Оттовича приняли совсем иное направление. А если служба связи флота прозевала наличие двух дредноутов, если данные Непенина неточны, тогда НАСКОЛЬКО они могут быть неточны? Непенин предсказал появление четырех дредноутов, но их пришло как минимум шесть, а сколько на самом деле? Восемь? Двенадцать? Или может, тут вообще весь хохзеефлот в полном составе где-то у Готланда резвится, а мы об этом знать не знаем и ведать не ведаем?
