— Когда б не он со своими, ордынцы уже рыскали бы по пряслам, я тоже пришел к Охриме на помощь с рязанскими сбегами. Нас пока спасает Березовка, впадающая в Клютому, они в этом месте расширились, мешая кипчакам с переправой.

— Знаю. Там крутит водовороты Черный Бук, — машинально отозвался воевода.

— Уж сколько их в этом омуте потопло, а нашествию конца-края не видать.

Не успел Бранок выложить воеводе скорбную весть, как оба метнулись лесными рысями в разные стороны, беря в поединки сипаев, хрипящих от ярости уже на пряслах. Они объявились из-за низких стен глухих веж, защитники в которых не подавали признаков жизни, их оказалось не два и не три, и они продолжали перескакивать через края навершия, поддерживаемые снаружи градом стрел соплеменников. Вятка рубанул с короткого замаха по выставленной вперед кривой сабле первого кипчака, стремясь лишить его равновесия, вслед за ударом сунул острие меча за плечо покачнувшегося противника, раскроив им укрытую бородой шею второго, не ожидавшего этого броска. Затем пригнулся от высверка саблей первого нехристя и снизу поддел мечом край его брони вместе с брюшиной, заставив того склониться до досок полатей. Стая остальных, издав сверлящий вопль, бросилась на воеводу через издыхающего товарища, но силу в руках отняла веревка, по которой они поднимались на стену, а сипай на прясле продолжал биться как при падучей, цепляясь за уползающую из него жизнь, мешая найти им устойчивость для удара. Вятка не стал противиться звериным инстинктам, обуявшим его с ног до головы, он взялся рубить тяжелым мечом все, что попадалось на пути, смешивая ордынские тряпки с чужой немытой плотью и обильно смачивая месиво ее же кровью. Он шел вперед как лесной зубр на стаю волков, окруживших его, разметывая их рогами по сторонам и протыкая копытами вертлявые тела. И они исчезали из поля зрения злобно огрызаясь, грозя ударами исподтишка, стремясь даже на последнем издыхании заплести ему ноги, чтобы уронить урусута на колени, в привычное для них положение по всей жизни. Но мечты врагов обрывались паутиной на сильном ветру, не успев воплотиться в реальность, урусут возвышался над ними как каменное изваяние, поставленное на степном кургане неизвестно кем и когда. Бывшее то ли богом, то ли служившее наместником его на земле. Воевода отметил наконец уголком сознания, что проход впереди опустел, а новые кипчаки за краями веж торопятся вскинуть луки, отказавшись от мыслей о поединке. Он отскочил к стене, успев отбить кованым доспехом несколько стрел, и облегченно перевел бурное дыхание от вида жидкой стайки стрел, пущенных монашками со стороны взбегов. К ним подоспели на помощь девки с луками, забывшие на время о лубках и туесках со снадобьем, взявшие под защиту участок до проездной башни. Вятка стряхнул рукавом лопоти пот с бровей, развернулся в обратную сторону и увидел, как Бранок отсекал убитым сипаям головы, видно его тоже накрыла ярость. К нему бросились ратники из заборол, оттащив от изуродованных останков, снова поспешили занять места у бойниц. Воевода качнулся к другу, перехватив десницу за запястье, рыкнул ему в бородатое лицо:

— Уходи на свой край, друг, неровен час, поганые и там прорвутся.

Вокруг них гудели рои стрел, расщепляя надвое прилетевшие ранее, утыкавшие плотными рядами доски другой стороны навершия, они залетали в любую прореху между бревен и досок, в любую малую щель, не давая возможности ходить по пряслам, прижимая защитников едва не до полатей. Зрачки Бранка все не могли оттаять, превратившись в гвозди со шляпками, покрытыми инеем, не воспринимая ими, но отражая мир кипчакскими алтынами.

— Иди, брат, здесь мы справимся сами, — повторил воевода.

Бранок разодрал сросшиеся губы и промычал, не вкладывая в ножны меч, красный от крови:

— Пойду. Прощай, брат.

Вятка едва успел сплюнуть на его неладный ответ, как внимание на себя отвлек Торопка, бросившийся к нему от взбегов:

— Жмись к стенке! — крикнул он выпестышу, но тот лишь припустил сильнее, чудом избегая укусов мелькающих вкруг него железных наконечников.

Воевода принял его в обхват и прижал к бревнам вежи, выходящим углом на прясло, ощутил как трясет того от напряжения и от быстрого бега, как спешит он освободить себя от вести, заполнившей узкую грудь. Но слова смешивались со слюной во рту, они забили горло наподобие каши, мешая ему вытолкнуть их вместе с воздухом. Наконец Торопка сумел усмирить чувства и отстранился от подмоги:

— Воевода, тысячник Латына прислал весть, что ворота на степную дорогу более не выдержат напора таранов. Воротины уж стали складываться, а поганые скопом пошли на приступ, — выпалил он, сбросил рукавом поддевки клубок слюны с красных губ и зачастил снова. — Но если Улябиха подсобит ему десятком-другим своих кметей, они еще малость продержатся, все одно от вражьих стрел те как от мух отмахиваются.

— Это Латына так сказал? — насупился Вятка.

— Я сам видал, кипчакских наскоков с боков крепости нет, они только пускают стрелы с другого берега Жиздры, сбившись в круги как при начале обстояния. А с другой стороны Черный Бук закручивает их омутом на самое дно, вместе с лошадьми, — отрок поправил на поясе засапожный нож, кованый кузнецом Калемой, отправленным Вяткой вместе с другими сбегами обживать новое место, так как надобность в нем отпала. Оружия у добровольцев было вдоволь, а кузнец на новом месте поселения сбегов — что кусок хлеба к столу. — Если на подмогу рассчитывать уже невозможно, то тысячник Латына ждет от тебя сигнала для отхода под стены церкви Спаса на Яру, чтобы принять с ордынцами последний бой. Так наказал он передать.

Воевода огладил бороду и посмотрел сначала на одну линию стены под охраной Улябихи, потом на другую. До них было не так далеко, и сам городок показался сейчас крепким, обожженным огненным палевом, лесным орешком, внутри которого не осталось ни души.

— Рано подавать такой сигнал, мы еще не показали ворогу свою волю в полную силушку, — он чуть наклонился к отроку. — Поспеши к Улябихе и передай, чтобы отобрала из своей рати двадцать пять зрелых дружинников и направила на помощь Латыне. Сама пусть спрячет воев только в башнях и вежах, на навершии не должно остаться никого, похоже, наскока поганых там правда не ожидается. Латыне передай, пусть ждут сигнала лишь в том случае, ежели ворог прорвется на козельские улицы. Тогда можно стиснуться в тугой кулак, а пока пальцы у нас должны быть растопыренными пятерней.

— Чтобы нехристи думали, что нас тут много? — догадался Торопка.

— И для этого тоже, хотя ихние мурзы знают, что тут остались только добровольцы, иначе бы не взялись таскать окситанские требюше от главных ворот на степные.

— Знают!? — озадачился отрок, посмурнев лицом.

— Додумались, сразу после отхода по реке ушкуев со сбегами. Наскоки охотников на стойбища поганых должны были чему-нибудь их научить.

— Они учуяли, что мы их отвлекаем.

— Тако и есть, — Вятка подтолкнул выпестыша к взбегам. — Торопись Торопка, у Латыны каждый момент на силе держится, а сила наша пошла на убыль.

— Она прибудет, — крикнул Торопка, стараясь сдержать злые слезы.

— От кого! — вырвалось невольно у Вятки, его никогда не покидала мысль о помощи из других русских городов.

— От нового бога, которому учит бить поклоны владыка Перфилий. Он глаголил, что тот бог всемогущий.

Воевода крякнул с досады, но быстро сменил суровое выражение на лице на благодушное. Сказал с хитринкой в глазах, чтобы придать отроку уверенности:

— На того бога надейся, а своих не забывай. И сам не плошай.

Торопка аж подскакнул от проскользнувшей в этих словах надежды:

— Так я мигом, воевода...

Осада козельской твердыни крепчала от наскока к наскоку ордынских орд, разъяренных мужеством защитников, они все-таки сумели обложить городок со всех сторон, несмотря на природные преграды. Темники оставили попытки прорваться сходу через место в слиянии двух рек, перед которым высота крепостной стены была ниже и оттого казалась более доступной. Сотни перекинулись к угловой башне, за которой высилась центральная с воротами на степную дорогу, разрушаемыми беспрерывно стенобитными машинами. Отряды с другой стороны городка перемахнули вплавь Жиздру и забросали глубокий ров за ней стволами деревьев с трупами хашар и своих погибших воинов. Отбивать натиск там было некому, ратники и бабы с отроками и монашками, входившие в войско Улябихи и тоже занимавшие заборола в вежах, посылали стрелу или кидали сулицу, находивших жертву не так часто. Сила их с опытом были куда ничтожнее от вражеских воинов, закаленных бесконечными походами. Ведь кипчакские отроки, особенно мунгальские с тугарскими, оставались под крылом у родителей до тринадцати лет, потом их женили, они плодили первенца и бросались в вечный бой до той минуты, пока острый меч или стрела противника не обрывали короткую их жизнь. Редко кто из них дотягивал до 25-30 лет, тем более становился стариком. По этой одной из причин войско Чингизхана, потом Батыя с другими полководцами, последующими за ними, отличалось дерзостным напором с безрассудной храбростью и беспощадностью, наводящими страх на народы мира. Ордынцы с жесточайшей дисциплиной внутри войска почти не знали поражений в течении почти трехсот лет.

Скоро кипчаки на участках Улябихи заметались уже вдоль прясел, разрубая саблями девок с выпестышами, старавшимися оказать им упорное сопротивление. Эти первые озверелые вои не брали в плен ни малого, ни старого, ни даже женщин, они по большей части состояли из провинившихся перед соплеменниками сипаев, расчищавших путь другим десяткам и сотням, жаждавшим дорваться до обещанных сокровищ. Они искупали вину кровью, а если оставались живыми, довольствовались тем, чем брезговали товарищи, то есть остатками от пиршества. Некоторые уже скакали по взбегам вниз, стремясь достичь городских улиц и начать кровавую расправу над горожанами. Монахи митрополита Перфилия, воеводившего не хуже княжеского ратного мужа, пока встречали их секирами, бердышами и палашами, и пока в их спины вонзались еще наконечники стрел, пущенных с прясел бабами и монашками. Но число нехристей, просочившихся внутрь крепости, возрастало вместе с подъемом солнца к середине небесной тверди, хотя главные участки обороны оставались по прежнему неприступными. Вятка, сбежавший со стены во двор детинца, чтобы не выпускать из рук владения бранью, наблюдал за прорывом поганых спокойно, понимая, что конец обстоянию приближается с быстротой, на которую никто из сидельцев не рассчитывал. Так устроен человек, каждый мечтает прожить до ста лет, не принимая во внимание непредвиденные обстоятельства с другими помехами, застилавшими земной свет в очах в тот из моментов, когда о смерти вовсе не думается. Воевода подал сигнал отхода к последнему рубежу защиты тогда, когда осознал, что защитники могут не успеть соединиться для последнего боя с погаными. Ордынские полки нацелились обложить и изрубить их поотдельности на местах, на которых они держали оборону, а с девками и с бабами поступить как им вздумается, сначала испоганив, а потом взрезав животы ножами, как поступали не только с беременными. В неволю чаще попадали прятавшиеся за стенами истоб, в пуньках или погребах со скринами, надеясь отсидеться до конца брани, как произошло это в Рязани и в других русских городах. Но из вятичей таких не оказалось ни с мужской, ни с женской стороны. Несколько отроков прыснуло от него врассыпную, не упуская случая стрельнуть на ходу в сипая или мунгалина, оказавшихся на пути, или послать в них чекан или сулицу. Сквозь свист стрел слышался хряск дубовых плах, из которых были собраны стены городка с воротами, он был посильнее треска, доносившегося от догоравших истоб с дворцами и возбуждал больше тревожных чувств. Стены церквей с куполами, с которых вятичи не содрали золотые пластины по отказу в этом митрополита и в надежде на помощь еще чужеродного им бога, испещрились толстыми пятнами летучей сажи, сквозь которую проступала девственно-белая свежесть извести, употребленной для покраски, замешанной как и раствор для кирпича на яичных белках. Она была схожа со свежестью молочно-белой кожи девок и взывала к защите что первых, что вторых, усиливая чувство законной ненависти к непрошенным гостям. Вятка подобрал с земли сулицу и с силой швырнул ее в набегавших на него кипчаков, готовых зазвенеть тетивами луков, затем укрылся щитом и метнулся к ним, кинувшимся врассыпную, пускавшим стрелу за стрелой даже из неловкого положения. Но наконечники не нашли в брони воеводы слабого места они лишь скрежетнули по поверхности, зато мечу Калемы кузнеца соперника из булатного железа не нашлось, обоюдоострые края просекали кипчакские доспехи как чекан древесную кору. К воеводе подоспели дружинники с проездной башни, покидавшие по его приказу навершие стены, они бежали со всех сторон крепости к церкви Спаса на Яру, за ними уже катился вал темной силы, нащупавшей наконец дорогу к обещанным их военачальниками богатствам. Затрещали главные ворота и тут-же распахнулись во всю ширь от последнего удара наконечника тарана, окованного железом, почти вслед за ними будто лопнули напольные ворота, в проходы хлынули новые валы ордынцев. Дружина Улябихи, собранная в основном из баб и монашек, подтягивалась к церкви Параскевы Пятницы, туда же спешили монахи митрополита Перфилия, их было мало, большая часть полегла на пряслах между глухими вежами и в заборолах башен. Всех добровольцев можно было пересчитать по пальцам, а и было их не густо, стоявших против ордынских тысяч и тысяч. Сама тысяцкая с десятком ратников торопилась соединиться с княжьими дружинниками, собиравшимися в кулак под стенами главной церкви для последней брани, вои забили досками высокую дверь в нее с крестом от верха до низа, чтобы не осталось соблазна спрятаться за каменными стенами.

В этот момент слуха окруженного ратниками воеводы коснулся раскатистый гул вечевика, подвешенного на верху колокольни церкви, он прошелся над головами защитников мощным громом один раз, потом второй. На третий к нему присоединился гул набатного колокола на колокольне церкви Параскевы Пятницы. И зачастили, застонали малые колокола, словно звали в бесконечность, синевшую над головой небом разливанным, освещенным лучами весеннего жаркого солнышка. Слышно было как закричали разом девки и бабы с монашками, сливаясь высокими голосами с перезвонами, но в стенаниях не различалось страха и ужаса, это вырывалось наружу отчаяние о непознанной девками любви, о неродившихся детях, о несбывшихся бабьих мечтах. И о славе незнакомому богу, оглашаемому монашками напевными песнопениями, к нему они обращались, моля принять в свою обитель. Глас божьих созданий, призванных вынашивать и выпестовывать род человеческий, не прерывая его даже отрезанием пуповины, был пострашнее звона мунгальских с тугарскими сабель и кипчакских палашей. Он принуждал вятских мужчин превратиться в каменных идолов, которым их племя поклонялось испокон веков, и отстаивать веру и правду до последнего. Воевода оглядел малочисленную рать, ощетинившуюся мечами и копьями, укрывшуюся за каплевидными червлеными щитами, он не заметил, когда проскользнули на колокольни звонари митрополита, скорее всего они поднялись туда еще до забивания дверей гвоздями, и теперь исполняли волю владыки, оповещая окрестности о близком конце вольного города, противостоявшего нашествию нехристей более пятидесяти дней. Эти монахи сами избрали судьбу, пожелав сгореть заживо в огне костра, уже разведенном ими внутри колоколен. Вятка, не усмотрев Латыны, всегда подпиравшего правое его плечо, понял, что тысячника больше нет. Как ушли в вечность Охрим с Булыгой, отроки Владок с Надымкой и многие вслед за ними защитники. Хмурился бородатый Вогула, сжимавший в тяжелых ладонях длиннорукий бердыш, Улябиха сдвинула на затылок золотистый шлем, открывая обрамленное соломенными волосами лицо, на котором не отражалось волнения. Она не боялась смерти, знала, что за последней чертой ее дожидается Званок, любимый семеюшка, с которым прожила счастливую жизнь, не тревожимую погаными пришельцами, не мывшимися от роду. Чуть позади вытянулся в струнку отрок Торопка, схожий с Улябихой светом на лице, его тоже ждали за небесным полотном два старших брата и любимая сестра, едва познавшая любовь, но не успевшая выносить плод из-за басурманской стрелы. Торопка трепетал от страха скорой смерти, смешанного с нетерпением от близкой встречи с близкими людьми. Вятские знахари внушали людям, что человеческие души бессмертны, так же вторили им новые попы, читавшие с амвона греческие псалмы, оттого души ратников были спокойны. Волновалась только плоть, которую мог обуздать лишь праведный гнев, он и поджигал зрачки воев, источавших искры. Лучи полуденного солнца заливали светом шеломы с доспехами, создавая над защитниками светлый ореол, такой, какой иконники малевали над головами богов с темными ликами, привезенных купцами из заморского Царьграда, бывшей столицы Византийского государства, на воротах которого прибивал щит вещий князь Олег. Воевода вскинул голову, чтобы еще раз посмотреть на верх колокольни, на то, как мечется между веревками звонарь, спеша исполнить свой долг. Вокруг него мелькали стрелы с горящими на хвостах пучками сухой травы, наконечники втыкались в колокольную балку, в деревянные опоры для нее, опадали с каменных стен на дощатый пол. Из-под ног монаха уже поднимались вверх клубы дыма, громадная балка проросла синими огненными языками, слабыми на безветрии, а он не выпускал из рук веревок, не обращая внимания ни на что, объятый молитвенным исступлением. Вятка развернулся по направлению к церкви Параскевы Пятницы, от которой продолжали нестись крики баб с девками, брови у него сошлись на переносице, глаза отразили от увиденного железный блеск. Из высоких окон церкви валил не дым, а вырывались длинные языки пламени, они забрались почти под купол, примеряясь объять его со всех сторон, верх колокольни тоже занялся пожаром, начавшим поглощать звуки боя ненасытным ревом. Концы веревок отпадали от языков колоколов, привязывать заново было некому. Он понял, что женщины приняли решение сгореть заживо в пламени, нежели достаться поганым и быть истерзанными сразу или влачить рабскую судьбину до конца дней в их логовах. Осознал, что времени для жизни больше не осталось, ведь с колоколен было виднее, нежели с невысоких порогов перед входом в божий храм, оттого там за уготовления взялись раньше. Он набрал полную грудь воздуха, посмотрел на солнце открытым взглядом и огладив бороду не приказал, а попросил, но так, чтобы вои его услышали: