Можно отшутиться или ответить чем-то бессмысленным и ласковым, но мне вдруг кажется, что вопрос этот задан всерьез... или должен быть задан. — Есть одна хитрая гипотеза, — осторожно пожимаю плечом.
— Ну-ка? — заинтересованно переспрашивает Иллуми, отстраняясь на расстояние вытянутой руки и глядя мне в глаза. — Просветишь?
— Конечно, — киваю. — Мне нужно быть кому-нибудь по-настоящему верным, понимаешь? Я к этому привык, и... это в нашем характере. — Делаю паузу, ища в лице моего любовника малейшие признаки неприятия, отрицания, злости. Продолжать? — Странно для фора быть верным цетагандийцу, но еще более дико и неправильно — быть верным только самому себе и своим желаниям. Ради этого жить смысла нет. Понимаешь, о чем я?
Иллуми встает со своего насеста-подлокотника, придвигает собственное кресло, садится напротив.
— Что неправильного в том, чтобы быть верным себе и своим желаниям? — удивленно, но без раздражения спрашивает он.
— С другим приоритетом ценностей в войну не выжить, — пожимаю плечами и усмехаюсь. Усмешка предназначена скорее мне самому и той горячности, с которой я сейчас отстаиваю вещи, отныне для меня абстрактные. — Считай это моим очередным пунктиком. Моим единственным способом прийти в себя после всего, что стряслось. Жить снова для кого-то, а не для себя самого.
— Ты совсем не умеешь жить для себя, — с сожалением замечает он. — Что будет, если то, для чего ты живешь, исчезнет с горизонта?
Спасибо, не надо. Уже пробовал.
— Не знаю, — признаюсь. — А куда это ты собрался исчезать, скажи на милость?
— Да не собираюсь я, — качает он головой и молчит какое-то время, рассеянно трогая пальцем динамическую скульптурку на столе. Два металлических шарика, вроде бы ничем не связанных и описывающих друг вокруг друга сложные траектории. Как мы с Иллуми. — Это был риторический вопрос, призванный продемонстрировать шаткость твоей философии. Хотя моя ненамного устойчивей.
— Всем мы не идеальны, — развожу руками. — Оправдаюсь только тем, что эта философия и не предполагает выживание отдельного человека. Зато здорово способствует выживанию нации. Теперь я сам по себе, но... этого из меня не вытравишь.
— Иногда ты кажешься таким уязвимым, — тихо признается Иллуми. — Ладно, ты — это ты, и принципы у тебя куда лучше и достойней, чем, скажем, у того же Фирна. Ты же не виноват, что вас так воспитывают.
Не время сейчас спорить о вине и войне. Да, цеты принесли на нашу землю двадцать лет сражений, то затухающих, то вспыхивающих в полную кровавую силу... но до них у нас были баталии гражданские, война Дорки за объединение Барраяра, графские междоусобицы... Наша история никогда не была благостной и тихой, а форам всегда находилось место на самом острие войн.
— Жизнь у нас всегда была суровее вашей, — соглашаюсь. И неожиданно добавляю: — Черт. Смешно мне сейчас говорить "мы", не находишь? Привычка.
— Не худшая, — спокойно комментирует мой гем-лорд. — Ты ведь по-прежнему принадлежишь Барраяру.
Если бы. Барраяру я больше не нужен, и отсеченная часть моего "я" болит, как несуществующая рука после ампутации, стоит о ней вспомнить.
— Тебе я принадлежу, — говорю я решительно. — А эти две вещи мало сочетаются. Помнишь, с чего мы начали этот разговор? Что я перенес на тебя привычную верность. Терпи теперь.
— Оно, пожалуй, к лучшему, — Иллуми кивает и берет мои ладони в свои. — Вдруг небеса взяли бы и исполнили твое былое и очень жгучее желание от меня избавиться? То, чего хочешь слишком сильно, обычно исполняется... так или иначе. Боюсь, в этом случае именно "иначе".
— А ну, хватит пророчествовать, — командую, грозно нахмурившись. — Тебе не идет. И вообще, я тогда не знал...
— Действительно, как это ты не догадался, что предназначен мне судьбой? — фыркает Иллуми. Лицо его сейчас близко-близко, и во взгляде горит веселье, смешанное с желанием как раз в той в дозе, которая валит наповал.
— Ну а раз предназначен, так и волноваться не стоит, — подытоживаю. — Я уж тебя точно никуда не отпущу.
* * *
Насчет "никуда не отпущу" я явно погорячился. Количество обязанностей, лежащих на плечах Старшего рода, даже в спокойные времена достаточно велико, сейчас же, раздираемый заботами о раненом сыне, обвиненном любовнике и скомпрометированном семейном имени, Иллуми не может больше безвылазно сидеть дома и развлекать меня своим обществом. Он собирается уезжать — "надолго, возможно, до ночи", предупреждает сразу, — и его терпеливое получасовое общение с парикмахером окончательно убеждает меня в крайней серьезности происходящего.
Без Иллуми дом делается пустыми и слегка враждебным. Я помню и о полицейском наряде в комнате при входе, и о бросающих в мою сторону косые взгляды слугах, и о неестественной тишине в том крыле дома, что обычно отведено под гостевые покои прочих Эйри. Ничего. Эти дни надо просто пережить, как лихорадку, и потом все войдет в свою колею.
Хватит попустительствовать лени и дурному настроению, а лучше всего они выгоняются физическими упражнениями. Спортзал в подвале, окон там нет, и вряд ли полиция может рассматривать визит туда как поиск способов для побега. Конечно, бдеть они не перестают, рожи у них деловитые, и допрос, почему я хожу по дому без конвоя моего Старшего, вполне придирчив — приходится объяснять, что Иллуми Эйри уехал, — а ворчливое "мы вечером сменяемся, не хотелось бы ловить тебя по округе, вместо того, чтобы ехать домой" несет намек на угрозу. Но все же, охлопав меня по бокам и не найдя под тонкой футболкой полного арсенала военного времени, меня пропускают в гимнастический зал.
Вымотавшись до приятной дрожи в мышцах и полного отсутствия мыслей в голове, я возвращаюсь в комнаты и заваливаюсь немного подремать. Поверхностная пленочка дремоты не переходит в настоящий сон, но и реальность отодвигается куда-то подальше. Поэтому резкий стук в дверь волею психики оказывается где-то на периферии сна; его можно было бы игнорировать, чем я и занимаюсь несколько секунд, прежде чем понимаю, что настойчивость слуги должна иметь свои причины.
— В чем дело? — несколько раздраженно интересуюсь, приоткрыв дверь.
Полицейских возле моей двери втрое больше, чем обычно. И старший из новеньких нетерпеливо похлопывает себя по ладони закатанным в пластик листом.
— Форберг, какого черта не открываешь? Ознакомься. Ордер на временное задержание для допроса.
По пищеводу точно скатывается ледяная крошка. Но нет, высказывать какие-то эмоции в присутствии парней в мундирах — неудачная идея.
— Лорд Эйри внес за меня залог, — говорю спокойно и достаточно громко. Участившийся пульс, слава богу, никому не виден. — Он утратил силу?
— А тебя и не арестовывают, — холодно информирует меня полицейский, — а всего лишь намерены снять показания, Будешь сопротивляться — запишем отказ от дачи показаний и изменим меру пресечения. Тебе это надо?
Что мне надо, так это сообщить эту радостную новость Иллуми, причем как можно скорей.
— Нет, не отказываюсь, — сообщаю холодно. — Но вам придется подождать за дверью, прежде чем я приведу себя в порядок и буду готов с вами ехать.
— Пятнадцать минут, — конвойный смотрит на часы, — поторопись. И не вздумай брать с собою что-либо запрещенное. Все равно обыщем.
Четверть часа — более чем достаточно, чтобы одеться: костюм — пригодный для пребывания в не слишком комфортабельных условиях, но не представляющий меня скверно одетым дикарем; комм на руку, расческу и платок в карман; каплю духов за ухо — я быстро учусь принятым здесь правилам... А вот для важного звонка этих минут катастрофически мало. Секунды растягиваются, и знакомый голос из комма оказывается всего лишь издевкой автоответчика. Без паники: Иллуми говорил, что сегодняшний визит крайне важен и официален, логично ожидать, что он выключит комм. Ладно, пусть не он, но стряпчий хотя бы должен оказаться на месте?
Получив от мэтра Дерреса заверение, что через полчаса он будет ждать меня в участке, я отсчитываю последние секунды и выхожу. Ощущение, словно я ступаю по готовому провалиться льду, подстегивает выплеском адреналина. И хорошо. Мне на ближайшие часы нужно боевое настроение, ледяная ярость и абсолютное равнодушие ко всему прочему. Я покидаю дом вместе с полицией под сочувственным взглядом Кайрела, держась спокойно, стараясь блюсти дистанцию между мною и конвоем. И обуздывая собственную подозрительность. Убивать меня никто не намеревается, так ведь?
Да, предстоящий цетский допрос у меня теплых чувств и приятных ассоциаций не вызывает. Но и паники тоже. Меня не будут ни пытать, ни угрожать расстрелом; и воинская присяга на сей раз не требует от меня молчания. Ситуация примитивна в своей простоте: держись спокойно и говори правду. Не обязательно всю.
Хотя червячок сомнения грызет меня по-прежнему. Несколько дней назад Лерой Эйри указал на меня как на несостоявшегося убийцу, это невозможно, но так. Не окажусь ли я сегодня на очной ставке с каким-нибудь тихим человечком, который с уверенностью подтвердит, глядя мне в глаза: да, он это, душегуб, живодер барраярский, ребенка резал? Неприятная, хоть и возможная, перспектива.
Впрочем, первые слова следователя, произнесенные в присутствии моего адвоката, неожиданностью не оказываются. "В связи с вновь открывшимися обстоятельствами дела о ранении Лероя Эйри и показаниями потерпевшего... предъявить Эрику Форбергу д'Эйри обвинение в покушении на умышленное убийство..."
— Ситуация для меня выглядит следующим образом, — сообщает следователь невозмутимо. — У вас, Форберг, была возможность и был мотив. Свидетели вашего разговора с Лероем Эйри утверждают, что на его претензии вы не сумели найти ответа. Свойственная вашему народу мстительность толкнула вас на нападение. — И глядя мне в глаза, полуутвердительно: — Вы ткнули его ножом, потому что другого аргумента не нашлось, так ведь?
Я прекрасно понимаю, что полицейский хочет вывести меня из себя и что в его логике присутствует немалая прореха. — Не тыкал я его. Ничем. Ни ножом, ни деревянной шпилькой для канапе. Лерой Эйри злился на меня, а не я на него, и если у кого-то из двоих были основания для мести, то тоже у него.
— О юном Эйри говорят многое, но никто еще не называл его вспыльчивым, — усмехается полицейский чин. — Юноша, наследующий и украшающий род, серьезен и вдумчив, идеальный сын — если он принялся вас упрекать, значит, не без оснований. И теперешний Старший рано или поздно должен был в этом убедиться, несмотря на свое... увлечение. Вы напали на того, чья правота угрожала вашему положению?
— О моем Старшем говорят многое, но никто не посмел назвать его пристрастным, — парирую тон в тон. — Я верю объективности его суждения. И я не нападал на мальчишку. Ни с оружием, и с голыми руками.
Сидящий рядом стряпчий молча кивает. Значит, пока я не перешел границы осторожности.
— Поведение Старшего Эйри нетипично, в этом я согласен с его сыном. Не суть важно, как вам это удалось на него повлиять, но его снисходительность к вам меня не убеждает. А иных доказательств вашей невиновности нет, — пожимает следователь плечами. — На вас показала сама жертва.
Он доверительно чуть подается в мою сторону.
— То, что барраярцы упрямы в заблуждениях, знает каждый, кто видел их хоть раз. Но вы зря не желаете помогать следствию и вспоминать подробности, могущие вас спасти. Вам самому было бы проще, сознайся вы честно, что все произошло во внезапном приступе аффекта, естественном для варвара, и что вы раскаялись в своей несдержанности.
Неужели я выгляжу дураком, готовым ему преподнести свое признание на блюдечке с золотой каемочкой? А Иллуми — жертвой порчи или любовного напитка?! Ни того, ни другого, как известно, не существует.
— Я не нападал на мальчика ни по обдуманному решению, ни в приступе аффекта, — отвечаю в тон.
— А кто тогда? — задает следователь совсем риторический вопрос, и я пожимаю плечами:
— Откуда мне знать? Я не должен делать за вас работу и выяснять, кто преступник. Достаточно, что я — не он.
Очевидно, чтобы доказать, насколько активно они ищут убийцу — в моем лице, — следователь засыпает меня градом однотипных вопросов. От меня требуется чуть не поминутно вспомнить подробности общения с каждым из семьи Эйри, причем допрашивающий особо упирает на то, что и миледи, и ее сын уверены, что я необычайно опасен. Вопросы явно повторяются с минимальными изменениями, и намерение следователя поймать меня на лжи или разногласии прозрачно, как вода.
Кстати, о воде. На третьем часу беспрерывной болтовни я начинаю ощущать определенный дисбаланс жидкости в организме. Горло пересохло почти до хрипа, а вот кое-от каких излишков не мешало бы избавиться.
Моя просьба о техническом перерыве на попить и отлить не вызывает у полиции восторга, однако десятиминутное разбирательство с участием истомившегося молчанием адвоката заканчивается победой Дерреса: тот дожимает противника, припомнив нечто совершенно зубодробительное и законодательное. Так что, неохотно и "всего на пять минут, Форберг", но перерыв я получаю. И, рысцой вернувшись из сортира, куда меня водит конвой, успеваю еще отпить из стоявшего на столе графина. Следователь и так смотрит волком, словно готов выхватить даже этот стакан прямо у меня из руки, поторапливая.
И все снова идет по кругу.
"Чем вы можете объяснить наличие ваших, и только ваших, отпечатков на оружии?" "Вы не передавали это оружие кому бы то ни было?" "Ваше военное прошлое не оставило вам наследства в виде внезапных головных болей или выпадения памяти?" "Вы не принимали никаких медицинских препаратов в день бала?" "Вы успели обзавестись знакомыми в столице или за ее пределами?" "Близких контактов вы завести не успели? Со слугами, возможно? Вашего дома или милорда Табора?"
Нет, нет и нет. Все выстрелы в молоко, но следователя это не обескураживает. Впечатление, словно он намерен взять меня измором, положившись на количество, а не смысл вопросов.
В какой-то момент Деррес выразительно стучит пальцем по хроно. — Напоминаю, сэр, что согласно процессуальному кодексу допрос, не сопровождаемый заключением под стражу, не может длиться более пяти часов подряд. Я веду запись.
Какая неожиданность? Похоже, я могу идти?
— Подозреваемый взят на поруки лично Старшим Эйри, — замечает капитан с плохо скрытым ехидством. — Если тот пожелает забрать своего родственника, я с удовольствием передам барраярца в его руки. Или в руки человека, которого Старший наделил подобными полномочиями. У вас есть доверенность такого рода, господин Деррес? Нет? Какая жалость. В таком случае подозреваемому придется пока побыть у вас. Наряд на его перевозку я могу выделить только с появлением утренней смены.
— За меня внесен залог, — поправляю мягко. — Вы что, желаете оспорить эту сумму, капитан?
— А вы и не арестованы, — пожимает он плечами. — Но разгуливать свободно мы вам позволить не вправе. Ждите своего поручителя или утренней смены.
Какая, право, мелочность. Как будто Иллуми не вытащит меня отсюда сразу же?
