Однако эти киоски и прилавки были пусты. Люди, которые должны были заполонить площадь, торгуясь и препираясь, стояли притихшие, столпившиеся по краям, удерживаемые там мрачными оруженосцами городской стражи. Тишина и безмолвие этой толпы людей были глубокими, настолько абсолютными, что слабый, но ясный свист виверн высоко над головой звучал почти шокирующе.
Гарвей спешился. Йерман Улстин, его личный оруженосец, спрыгнул с седла рядом с ним, но рубящая рука предупредила Улстина, что даже его присутствие в этот день нежелательно. Ему это явно не нравилось, но темноволосый оруженосец служил семье Гарвей с пятнадцати лет, и его назначили к сэру Корину с тех пор, как генерал был мальчиком. Вероятно, он знал настроение сэра Корина лучше, чем любой другой живой человек, и поэтому он просто принял приказ, взял поводья своего хозяина и стоял, наблюдая, как Гарвей подошел к белой простыне с красными пятнами.
Я бы не хотел быть тем, кто стоит за этим. — Мысли Улстина были резкими от его собственного гнева. — Я служил его отцу и генералу, мальчику, затем мужчине, и никогда не видел ни одного из них таким. Он найдет того, кто это сделал, и когда он это сделает....
* * *
Сэр Корин Гарвей шел по булыжной мостовой, как человек, идущий в бой, чувствуя тишину вокруг себя, остро ощущая контраст между прохладным утренним воздухом и раскаленной добела яростью, бушующей внутри него. Он заставил свое лицо изобразить маску спокойствия, но эта маска была ложью, потому что в нем не было спокойствия.
Медленно, Корин. Медленно, — напомнил он себе. — Вспомни все эти наблюдающие глаза. Помни, что ты генерал, личный представитель регентского совета, а не просто мужчина. Помни.
Он добрался до испачканной красными пятнами простыни. Рядом с ней на коленях стоял священник, светловолосый мужчина, начинающий седеть, с окладистой бородой. На нем была зеленая ряса и кадуцей брата ордена Паскуале, а на его шапочке красовалась зеленая кокарда верховного священника.
Священник поднял глаза, когда Гарвей подошел к нему, и генерал увидел слезы в серых глазах пожилого человека, но выражение лица священника было спокойным, почти безмятежным.
— Отец. — Гарвей знал, что его односложное приветствие прозвучало резче, чем он намеревался, и он попытался сделать свой краткий приветственный поклон менее резким. Он сильно сомневался, что ему это удалось.
— Генерал, — ответил священник. Он протянул руку и нежно положил ее на простыню. — Мне жаль, что вас вызвали сюда для этого, — сказал он.
— Мне тоже, отец. — Гарвей глубоко вздохнул. — Простите меня, — сказал он тогда. — Боюсь, сегодня утром я немного зол, но это слабое оправдание невежливости. Вы..?
— Отец Жейф Лейтир. Я настоятель церкви святых торжествующих Архангелов. — Священник мотнул головой в сторону каменного шпиля церкви на ближнем конце площади, и выражение его лица напряглось. — Вполне уверен, что они оставили его здесь, по крайней мере отчасти, в качестве послания мне, — сказал он.
Глаза Гарвея на мгновение сузились, но затем он понимающе кивнул, узнав имя Лейтира. Сэр Чарлз Дойл, командовавший его артиллерией в начале кампании на перевале Талбор, теперь был его начальником штаба. Кроме того, Дойл выполнял роль главного аналитика разведки Гарвея, и слова из его докладов о растущем реформистском движении здесь, в Манчире, сами собой всплыли в памяти Гарвея.
Да. Ублюдки, которые это сделали, хотели бы убедиться, что Лейтир получит "сообщение", — подумал он.
— Боюсь, что вы, вероятно, правы насчет этого, отец, — сказал он вслух. — С другой стороны, я полагаю, что они задумали это как "послание" для всех нас. — Он на мгновение обнажил зубы. — И когда мы выясним, кто они такие, у меня тоже будет небольшое сообщение для них.
— Паскуале — архангел исцеления, генерал, — сказал Лейтир, снова глядя на покрытую простыней форму. — Но только на этот раз, я думаю, он простит меня за то, что я пожелаю вам всяческих успехов. — Его рука скользнула по простыне, поглаживая ее, и он покачал головой. — Они не должны были так поступать с ним. — Его голос был таким тихим, что даже Гарвей едва мог его услышать. — Они не должны были этого делать, они хотели это сделать.
— Думаю, что и в этом вы правы, отец, — так же тихо ответил Гарвей. Лейтир снова посмотрел на него, и он слегка пожал плечами. — До сих пор я видел очень мало ненависти со стороны Церкви Чариса или ваших собственных реформистов. Однако я видел довольно много таких выходцев из приверженцев Храма.
— Как и я, — признал Лейтир. — И думаю, что одна из причин, по которой они это сделали, заключается в том, чтобы разжечь эту ненависть и среди нас. — Он снова посмотрел вниз на прикрытое тело. — Тиман никогда никого не ненавидел, за исключением, возможно, тех коррумпированных людей в Зионе, и никто никогда не мог слушать его проповеди, не осознавая этого. Я думаю, именно поэтому он был так эффективен. И вот почему лоялисты хотят, чтобы мы ненавидели так же горячо, как и они. Они хотят, чтобы мы набросились на них — позволили нашему собственному гневу разжечь конфликт между нами, сделать брешь еще шире и глубже. Пусть наша невоздержанность оправдает их собственную.
— Возможно, вы правы насчет этого, отец, — мрачно сказал Гарвей. — И как сын Матери-Церкви, я надеюсь, что вы и другие священники, которые высказались, сможете противостоять этой ненависти, этому гневу. Но я представляю светские власти, и в мои обязанности не входит прощать подобные вещи.
— Да. Да, полагаю, что это не так.
Лейтир еще несколько мгновений смотрел вниз, затем поднялся. Судя по скованности его движений, Гарвей заподозрил, что он стоял на коленях на этих неподатливых булыжниках с тех пор, как тело было впервые обнаружено, и генерал протянул руку, чтобы поддержать его. Пожилой мужчина с благодарностью принял помощь, затем встряхнулся и еще раз кивнул в сторону своей церкви.
— Знаю, что нам пришлось оставить его здесь, пока вы сами не осмотрите место происшествия, генерал. Я это понимаю. Но его жена там, в доме священника, с моей домоправительницей. Я предложил остаться с ней, но она настояла, чтобы я вместо этого остался с Тиманом. Это было все, что я мог сделать, чтобы уговорить ее позволить мне составить ему компанию, пока вы не приедете вместо нее. Не думаю, что мне бы это удалось, если бы она была в состоянии ясно мыслить или спорить. Теперь, однако... — Лейтир покачал головой. — Пожалуйста, генерал, я... не хочу, чтобы она его видела. Не так, как сейчас.
— Понимаю. — Гарвей спокойно встретил взгляд священника. — Когда вернетесь к ней, скажите ей, что мы должны забрать тело для наших собственных целителей, чтобы проверить их отчеты. Держите ее там, пока мы не уйдем. Скажите ей, что это моя просьба в рамках расследования. Я попрошу своих людей сделать все, что в их силах, прежде чем мы передадим ей тело. — Его губы сжались. — Судя по предварительным отчетам, не ожидаю, что смогу многое сделать. Но если вы могли бы доставить одежду для него в мой штаб, мы оденем его прилично, когда целители закончат. Надеюсь, это, по крайней мере, скроет худшее.
— Спасибо, генерал. — Священник положил руку на предплечье Гарвея и слегка сжал. — Боюсь, по моей реакции она уже знает, что это некрасиво, но есть разница между этим и тем, чтобы на самом деле увидеть, что сделали эти мясники.
На последней фразе голос Лейтира стал хриплым, и он снова сжал предплечье Гарвея. Затем он немного шумно прочистил горло.
— Я уже попрощался, — тихо сказал он. — И я уже просил Бога, может ли Тиман немного подождать, пока остальные из нас не наверстают упущенное. Так что, если вы меня извините, мне нужно утешить вдову дорогого друга.
— Конечно, отец, — мягко сказал Гарвей. Он снова поклонился, более низко, и Лейтир нарисовал знак скипетра Лэнгхорна, затем повернулся и медленно пошел к своей церкви и дому священника по соседству.
Гарвей смотрел ему вслед, читая в плечах священника смесь возмущения, горя и решимости. В уверенной походке Лейтира тоже чувствовалась отвага, которой Гарвей позавидовал. Что касается его самого, то он предпочел бы столкнуться с атакой тяжелой кавалерии — или даже с шеренгой чарисийских стрелков — чем с тем, с чем собирался столкнуться Лейтир. На мгновение он задумался, что именно это говорит о разнице между физическим мужеством и моральным мужеством. Затем он сделал еще один глубокий вдох, опустился на одно колено, потянулся к углу простыни и приготовился к тому, что ему предстояло увидеть.
* * *
Гораздо позже тем же вечером Гарвей сидел за письменным столом в своем кабинете в городском доме. Он был один, без наблюдающих глаз, и поэтому позволил выражению своего лица показать горький гнев и разочарование, которые никому другому никогда не позволялось видеть.
Он откинулся на спинку своего дорогого вращающегося кресла, протирая глаза. Они казались сухими и колючими, отчасти от усталости, но в основном, как он подозревал, от того, как много он читал в последнее время. Отчеты накапливались, и его не очень заботили тенденции, которые, как он видел, развивались.
Жестокость убийства отца Тимана — и целители Гарвея подтвердили, что священник, вероятно, на самом деле не умер до самого конца катаклизма зверств и увечий, которые ему нанесли, — затмила все остальное, что еще произошло, но нападения на духовенство и мирян Церкви Чариса медленно, но неуклонно нарастали. Большинство из них были все еще относительно незначительными — драки на кулаках, разрушенные дома и имущество, анонимные угрозы, прибитые гвоздями к дверям церквей или обернутые вокруг камней, брошенных в окна.
Большинство из этих инцидентов, по его мнению — и Дойл согласился — были действительно спонтанными, результатом личного гнева или разочарования, и они арестовали, посадили в тюрьму и оштрафовали нескольких ответственных за них людей. Лично Гарвей предпочел бы наказание более суровое, но вице-король генерал Чермин решительно поддержал мнение архиепископа Клейрманта о том, что реакция властей должна сочетать строгость и сдержанность. Чермин ясно дал понять, что до тех пор, пока не будет беспорядков или крупномасштабного насилия, он намеревался позволить Гарвею и регентскому совету определять политику в таких вопросах, но он также подчеркнул, что его собственные инструкции от императора Кэйлеба и императрицы Шарлиан не допускали больше репрессий, чем абсолютно возможный минимум.
Большую часть времени Гарвей ценил эту сдержанность со стороны Чермина. Если уж на то пошло, большую часть времени он соглашался с вице-королем генералом и архиепископом. Но было несколько — неуклонно растущий поток — более уродливых, более жестоких нападений, и он сильно сомневался, что эти инциденты были спонтанными и незапланированными. Его беспокоила картина, которую он наблюдал за последние несколько пятидневок, и теперь было это. Не было никакого способа притвориться, что похищение, пытки и убийство отца Тимана было импульсивным поступком какой-то отдельной горячей головы. Это было тщательно спланировано и осуществлено, и задумывалось как вызов светским и церковным властям, так и предупреждение другим священникам, настроенным реформистски.
Есть сдержанность, а есть слабость, — мрачно подумал Гарвей. — Когда они выбрали отца Тимана, они намеренно выбрали одного из самых любимых людей во всем этом городе. Они решили убить средоточие всей этой любви, всего этого доверия, и они сделали это, по крайней мере частично, чтобы доказать, что они могут это сделать. Чтобы воодушевить лоялистов — которые, вероятно, ненавидели его так же сильно, как все остальные любили его, — и продемонстрировать, что мы даже не можем их найти, не говоря уже о том, чтобы помешать им сделать это снова, когда бы они ни захотели. Я не думаю, что даже архиепископ будет выступать за большую "сдержанность", когда мы найдем мясников, которые это сделали. Но в этом-то и загвоздка, не так ли, Корин? Сначала ты должен найти их, а ты даже не знаешь, с чего начать поиски!
Он ненавидел — ненавидел — признавать это, но было бессмысленно притворяться, что это не так. О, у него и Дойла были свои собственные агенты, и удивительное количество людей выходило вперед, как правило, чтобы спокойно поговорить со своими приходскими священниками о том, что они видели или слышали. С помощью этих намеков агенты Дойла проникли по меньшей мере в дюжину отдельных групп — "ячеек", как называл их Дойл, сравнивая их с отдельными ячейками в пчелиных сотах, — но все они до сих пор были относительно низкого уровня. На самом деле большинство из них были не более чем группами собутыльников с бандитским складом ума. И все же даже некоторые из них действовали с большей... изощренностью, чем должны были быть способны. Для Дойла — и Гарвея — было очевидно, что за кулисами действовала гораздо более организованная и централизованно управляемая власть, которая руководила и использовала эти группы низкого уровня, никогда не идентифицируя себя с ними, и Дойл пришел к выводу, что на самом деле она была организована и создана, по крайней мере частично, задолго до вторжения чарисийцев. Что, учитывая принадлежность предыдущей церковной иерархии здесь, в Корисанде, наводило на мысль, что это, вероятно, была работа отца Эйдрина Уэймина, интенданта епископа-исполнителя Томиса.
Учитывая определенные подозрения, которые возникли у Гарвея и Дойла относительно того, кто на самом деле был ответственен за убийство князя Гектора, генерал жаждал возможности... обсудить несколько вопросов лицом к лицу с отцом Эйдрином.
Но этого не произойдет. Он слишком глубоко зарылся в землю для этого, — с горечью подумал Гарвей. — Я знаю, что этот ублюдок где-то в городе. Знаю это! но понятия не имею, где именно, и без этого...
Дзынь-крак!
Внезапный звон бьющегося стекла вырвал Гарвея из его мыслей. Он поднялся на ноги, правая рука инстинктивно потянулась к рукояти кинжала, который он снял, когда вошел в кабинет. Он повернулся к окнам кабинета, которые выходили на ландшафтный сад в центре площади перед особняком, присел на корточки, и его сердце бешено заколотилось.
Он ждал, напрягая мышцы, удивляясь, как кто-то прошел мимо его часовых. Но больше ничего не произошло. Было так тихо, что он мог слышать тиканье часов в одном углу, на самом деле слышать тихий звук "свист-щелчок" маятника, когда тот качался равномерно, монотонно. Через несколько мгновений он почувствовал, что расслабляется — по крайней мере, немного — и выпрямился из своего полуприседа.
За окнами не было света, и он осторожно обошел стол, оглядываясь по сторонам, затем снова остановился.
На его ковре лежал камень, окруженный ореолом осколков стекла. Это был небольшой камень, но его глаза сузились, когда он понял, что кто-то обернул что-то вокруг него, прежде чем запустить в окно его кабинета.
Он подошел к нему, слушая, как хрустит битое стекло под его ботинками, и с осторожностью поднял его. Камень был завернут в бумагу, перевязанную бечевкой, и он держал его в левой руке, пальцами правой руки смахивая прилипшие к нему осколки стекла.
