Северные двери немцы заколотили досками тоже, не выйти. Обе забили входные двери. Врач нас повел по лестнице — в туалет на второй этаж, он угловой был. А на улице стрельба, совсем рядом. По дороге тряпок каких могли похватали, намочили, кто чем успел — дышать и впрямь стало легче и внизу под дымом, он на полпомещения висел облаком, в туалет забрались. Аккурат — угол здания. В окошко глянула — немцы цепочкой редкой стоят, а раненые, кто до окон дополз — выбрасываются с высоты, бьются об асфальт, корчатся, горят заживо, а немцы веселятся и тех, кто еще пытается ползти — стреляют. Тут я сомлела, меня по щекам в чувство привели. Тряпками щели под дверью позатыкали, сидим, ждем, когда до нас огонь дойдет. Хирург в окошко иногда поглядывает, что там — смотрит. Пересчитались — с ранеными ходячими набралось нас 36 душ. Те, кто в палатах остались — уже и кричать перестали, только слышно за дверью, как огонь ревет, словно там мартеновская печь.
Приготовились умереть, а тут за окошком фыр-фыр-фыр — немцы в свои грузовики попрыгали и укатили, видно посчитали, что дело сделали. А у нас уже в туалете, только сидя на полу и скорчившись жить можно было — дым наверху стоит и все ниже и ниже опускается, словно пресс гидравлический. Ну, а как фрицы укатили, так сразу же мы из тряпок попытались веревку сделать — но короткая получилась, привязали ее к батарее и сначала хирург по ней спрыгнул, потом — кто посильнее, а потом раненых принимали. Жар калильный от горящего здания, волосы на голове трещат и воняют паленой шерстью — а мы работаем. Последнего приняли, отбежали от жара-то — тут и стали перекрытия рушиться. И все...
Анечка замолчала. Остальные тоже сидели тихо. Потом не удержалась самая любопытная:
— А дальше как вы выжили?
Рассказчица тяжело и прерывисто вздохнула. Ответила просто:
— Самое трудное было из города выбраться. Были в городе знакомые, а у кого и родственники. Медику в деревне рады, так что кто сумел выбраться — выжил. Знаю, что наш профессор уцелел и хирург-грузин тоже и еще одна наша медсестричка.
— Встретились с ними?
— Нет. Меня допрашивали как свидетельницу, собирая материалы для Комиссии по злодеяниям, ну то есть (тут Анечка собралась, сосредоточилась) для Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причинённого ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР. Вот. Там как раз уже были показания остальных, судебно — медицинские акты, фотографии... Немцы ведь так ничего и не убрали, так что я видела обгорелые скелеты на ржавых остовах коек. Наши как сняли кровельную жесть сверху пепелища — так в углях они слоем. Кровати и скелеты... И самое заметное — белые молодые зубы...
— Убивать их надо. Всех. Чтоб и на семя не осталось — спокойно и убежденно сказал ширококостный. Волков только сейчас понял, что просто исхудал мужик сильно, а до войны силачом был определенно. А еще понял, что приучилась Анечка беззвучно плакать, чтобы там, на оккупированной территории ее не услышал кто чужой и злобный. И да — ему очень захотелось поубивать эту сволочь, которая приперлась сюда к нам веселиться, калеча и убивая беспомощных людей. Заставляя молодых женщин сознательно себя уродовать, не давая даже поплакать по-человечески.
Остальных присутствоваших тоже проняло. Медсестричку кинулись успокаивать сразу несколько доброхоток. Старшина глубоко вздохнул, даже его равнодушным эти рассказы не оставили. Не провалил задачу, поставленную замполитом.
Удовлетворенно вздохнул, от души отлегло, можно начальство порадовать. Спросил у сидящих — есть какие либо вопросы. Ожидаемо — по понятной информации вопросов не возникло. У своих — не возникло. Но чертов новичок опять влез с удивлением — зачем на палочки вату мотать. Неймется ему, видишь ли. Нарядов влепить? Нет, не годится, после его рассказа — поймут неверно.
Старшина вздохнул, поддерживать репутацию всезнающего краснобая было необходимо. И потому ответил бородатым анекдотом:
— Проверка в больнице. Комиссия солидная. Подходят в палате к пациенту, спрашивают: "Чем болеете? Как лечат? Есть ли жалобы?"
Тот отвечает: "Болею геморроем. Лечат, ну как положено — палочка, на палочку ватку и вокруг йодом мажут! Жалоб нет!"
Комиссия переходит к соседу: "Чем болеете? Как лечат? Есть ли жалобы?"
Сосед, значит говорит: "Болею чирьями. Лечат, ну как положено — палочка, на палочку ватку и вокруг йодом мажут! Жалоб нет!"
К третьему подходят, спрашивают: "Чем болеете? Как лечат? Есть ли жалобы?"
Пациент этот говорит: "Болею ангиной. Лечат, ну как положено — палочка, на палочку ватку и вокруг йодом мажут! Жалоб нет! Просьба есть!"
Комиссия удивилась: "Какая?"
А больной ангиной в ответ: "Если нельзя менять ватку на палочке, то может быть с меня начинать будут?" Волков, как положено артисту разговорного жанра дал паузу на посмеяться, потом спросил:
— Понятно теперь для чего надо расходные материалы готовить?
Старшина краешком глаза ревниво посмотрел на публику. Кое-кто усмехнулся, кто и засмеялся, некоторые, правда, поморщились, а вредная младший сержант поджала губки бантиком и менторским тоном заявила, что анекдот этот неправильный, йодом нельзя мазать ни геморрой, ни чирьи, ни ангину, потому как будут ожоги, и вообще все это вопиющее нарушение и асептики и антисептики. Зануда тошная!
И мало этого! Так еще и балбес — новичок окончательно настроение попортил, спросив спросту, что такое — геморрой. И похоже на то, что спрашивал искренне, действительно не зная. Сидевшие за столами хохотнули над таким невежеством. Куда задорнее, чем от анекдота. Тьфу, зараза, а так хорошо началось! Кончилось сильно хуже, потому как та же младший сержант еще и про гуталин стала дерзко спрашивать и про мыло, чего выдавали явно мало. Старшина знал про нехватку всего в тылу, но такого вражеского нападения не ожидал, отбрехался с трудом.
Командир медсанбата майор медслужбы Быстров.
С чего вдруг от Санупра пришло приказание особое внимание обратить на возможные случаи симуляции среди бойцов РККА, стало понятно, как пришел замполит. Топорща усы и тараща глаза, главный по политчасти стал задавать странные вопросы по медицине, которые сначала были майором банально не поняты. А как прикажете понимать своего товарища по службе, когда он всерьез спрашивает, правда ли, что если перхоть подзалупную в рот положить, то получится туберкулез?
Но разобрались быстро. Просто оказалось, что немцы сменили тон в листовках и теперь — как и сообщили своему политработнику по команде его начальники, делают упор не на сдаче в плен, а на организации слабодушными симуляций, причем самых разных. Дикий вопрос тем и объяснялся, что в листовке для симулирования туберкулеза и впрямь рекомендовали смешивать содержимое препуциального мешка со слюной во рту и кровью, что при сдаче анализов имитировало туберкулезные палочки.
— Анализы проверять не везде можно, больше по клинической картине врач судит, а тут у симулянта опыта не хватит. Хуже другое — то, что после немцев и туберкулеза вспышка из-за плохого питания и психзаболевания расцвели бурно, хотя немцы всех прежних больных ликвидировали, но от такой жизни под сапогом оккупанта свихнуться легко и — вензаболевания бурным цветом. Такого разврата с сифилисом даже после НЭПа не было! Инфекции эпидемические — самые разнообразные, словно средние века тут наступили. Весь набор социальных болезней налицо, а система здравоохранения уничтожена. Симулянты — это полбеды. Больные в таком невиданном количестве — вот катастрофа. Ума не приложу, как со всем этим быстро справиться. Ни зданий целых, ни оборудования, ни медикаментов! А, ладно, делай что должен и пусть будет, что будет — махнул рукой командир медсанбата.
— Берестова вы надолго откомандировали, Сергей Сергеевич? — деликатно уточнил политрук.
— Пока комиссия по злодеяниям и ущербу тут не отработает.
— Тогда надолго — сокрушенно заметил замполит.
— Похоже на то.
Пышноусый потоптался и пошел к себе. Быстров глядел ему вслед и думал, что пришлось кроме начштаба откомандировать еще десяток сотрудников — приказ пришел из Москвы и пренебречь им было никак невозможно, теперь государственная комиссия собирала и документировала все факты преступлений оккупантов, старательно и точно. Сам командир медсанбата считал, что с этим вопросом можно было бы и погодить, потому как силы отнимались слишком большие и можно бы пока и подождать, а не эксгумировать многочисленные могилы с расстрелянными и всяко замученными советскими гражданами, тем более, что все равно полностью выполнить такой масштаб работ явно было невозможно. Очень уж гитлеровцы постарались в создании пустыни. Только в районе, где размещался медсанбат таких расстрельных ям было больше двухсот, а ближе к Кременчугу шли уже рвы с масштабом еще большим — то комиссия обнаруживала на Песчаной Горе траншеи с 2000 евреев, то в 346 Шталаге А — трупов военнопленных больше 30 000 человек, да в соседнем 346 Шталаге В — до 18 000 трупов, а уцелевшие свидетели показывали все новые и новые братские могилы, от маленьких — на одну — две семьи с детьми, до противотанковых рвов.
Провести внятную судебную медэкспертизу всем было физически невозможно, так, в общем, оценить картину. Большая часть погибших пленных умерла от болезней и истощения, часть расстреляли. Общий стиль работы немецких палачей уже был ясен — характерный выстрел в затылок, укладка трупов слоями друг на друга, у военнопленных обычно были связаны руки шпагатом, а евреи не бунтовали идя на смерть, у них связанных были единицы. Видимо, до последнего момента не верили, что их так ликвидируют. Берестову местные рассказывали про богатую и влиятельную фамилию — жила в городе большая еврейская семья Бейгусов. До революции они держали солидные магазины и занимались весьма успешно оптовой и розничной торговлей. Советы забрали у них магазины. Когда немцы вошли в город, соседи спрашивали Бейгусов, почему они не уезжают? В ответ слышали: 'Немцы — цивилизованная нация, их нечего бояться, наоборот, они вернут нам отнятое имущество!'. Фашисты всю большую семью Бейгус расстреляли. А вместе с ними и тех, кто сдуру поверил в цивилизованность гитлеровцев, а поверили многие, к бывшим богачам прислушивались...
Теперь начштаба присутствовал при вскрытиях этих ям — могил, подписывал, как свидетель, акты эксгумации и может среди слипшихся голых трупов и Бейгусов видел. А может — и нет, опознавать удавалось в лучшем случае десяток человек из пары сотен, а уж про военнопленных и говорить не приходилось, все они оставались без вести пропавшими и для армии и для родных.
Послал Берестова в эту командировку командир медсанбата не только потому, что в тылу адьютант старший был ему меньше нужен, чем любой врач, но и в связи с тем, что там в этой комиссии врачам, по большому счету, кроме судмедэкспертизы делать было нечего, а эти навыки на фронте будут нужны не часто — разве что при определении самострелов и симуляций. Врачи были необходимы тут для повседневной работы, которая валом валила, их еще требовалось учить многому, половина только с учебной скамьи прибыла, зеленые совсем, без практики, без выработанного клинического мышления. Кроме того, бывший начальник похкоманды был куда устойчивее к тем неприглядным зрелищам, которые каждый день появлялись при вскрытии очередных ям — могил. И — наконец — последнюю пару недель комиссия должна была работать в самом Кременчуге, где располагались некоторые части армейского подчинения и где было и подразделение стоматологов. Так получилось, что Быстров имел контакты с зубодерами и вполне появлялся вариант получить горемыке с простреленным ртом съемные протезы, сильно облегчающие жизнь и дикцию. Ну, грех было этим не воспользоваться.
И Берестов этим воспользовался. Когда приехал на короткий срок — удивил всех тем, что вроде как пополнел. А оказалось — вставные челюсти подперли впалые щеки — вот и стал капитан похож на себя прежнего, довоенного. Сами протезы были вида жутковатого из-за неживого цвета бледно-розовой гуттаперчи и какими-то проволочными петлями и крюками, для крепежа за уцелевшие зубы и вставлять их было целым искусством, да и подгонка еще не кончилась, болели от вставок десны, но капитан был просто счастлив, ожил как-то, и дикция стала попонятнее.
Комиссия по злодеяниям не успевала в запланированные сроки закончить работу, очень уж много чего натворили гитлеровцы, потому исполнительный капитан с его каллиграфическим почерком и пунктуальностью был затребован еще. Непросто описать, что такое — выжженая земля вместо городов и деревень, да с разграбленным имуществом и перебитым населением. Это с виду пустыня описывается легко, а когда раньше это был цветущий край... Да все посчитать надо. Быстров опасался даже, что его подчиненного приберут к себе, но обошлось. Вернулся Дмитрий Николаевич в конечном итоге. О том, что видел, предпочитал не рассказывать, впрочем, Быстров его и не рвался расспрашивать, потому как и сам глаза имел, а немцы не прятали своих преступлений совершенно. Делали все открыто и явно, чтобы запугать население как следует. Население, может быть, и запугали, а вот бойцов и командиров РККА разъярили всерьез. Больно уж наглядно было видно всем — что такое господство европейских культуртрегеров. А учитывая, что воевать наши уже научились, знали твердо, что бить немцев можно, получалось, что себе на беду фрицы зверствовали. Война для многих уже бойцов приобрела личный характер, было за что мстить.
Да и сам Быстров ощущал, что его вколоченная гуманность медицинская как-то стала испаряться, особенно когда Берестов не удержался и рассказал про расстрельную яму с девчонками и девушками, в которой, вперемешку с трупами комсомольского актива и их семей, были брошены пара десятков использованных немецких презервативов. Девчачьи косички и косы в руку толщиной. Детские игрушки, маленькое зеркальце, бантик, испачканный в земле и крови и разможженые выстрелом сблизи черепа с разорванными ошметьями лиц. Просто на секунду представил, что там творилось в момент расстрела — и замутило от бешенства, аж голова закружилась. Сам себе удивился, флегматичен был майор.
Презервативы эти еще и потому запомнились, что после оккупантов приходилось лечить массу народа от непривычных хирургу Быстрову хворей. И если тифы — брюшной и сыпной еще как-то вписывались в круг обязанностей, то люэс и триппер были ранее ему незнакомы, а тут — пожар в сухостое. Нет, разумеется студенту Быстрову показывали жуткие образины, которыми становились лица больных запущенным сифилисом — с дырами посреди лица, с провалившимся носом и отсутствием верхнего неба. Довелось всякое видеть, учили хорошо, но это большей частью не было хирургией и потому — не очень вникал, все же Советское государство сумело подавить социальные болезни. Так помогал — хирургам приходилось оперировать последствия гонореи — матки и придатки удалять. И запущенный сифилис видел — гуммы. и дыры посреди лица и вампироподобные морды. А тут — только глазами хлопай!
