И в конце концов ей пришлось наблюдать, как Эллен ускользает от них в тень.
Ее родители ничего этого не видели... точно так же, как они не слышали, как Мари обещала Эллен, обещала сквозь слезы, когда свет в глазах Эллен померк и истощенное тело наконец отказало ей, что она будет заботиться о детях Эллен, как о своих собственных.
В течение шести недель Мари вела эту борьбу рядом с Эллен. Ухаживала за ней, читала ей вслух, сидела и урывками вышивала, пока Эллен дремала. За эти шесть ужасных недель стала ей ближе, чем родные сестры... И она сидела по другую сторону кровати Эллен, когда настала его очередь держать ее за руку, обещая, что он рядом. Обещать, что он любит ее.
И это была Мари, которая обняла его сквозь слезы, когда Эллен, наконец, проиграла свой последний бой. Мари, которая...
Открылась еще одна дверь, и его ноздри раздулись, когда он отвернулся от окна.
— Мне так жаль, Билли, — тихо сказала она.
Эллен, как и все остальные члены его семьи, всегда называла его "Камп". Мари никогда этого не делала. Теперь она пересекла гостиничный номер, положила руку ему на плечо и стояла, глядя на него снизу вверх. Она была невысокой женщиной, пониже и тонкокостнее, чем Эллен, и он увидел слезы в ее глазах.
— Я должна была отказаться, — сказала она ему тем же мягким южным голосом. — Это было слишком рано. Конечно, твоя семья — семья Эллен — так считает.
— Нет. — Он твердо покачал головой. — Она тоже этого хотела.
— Это не значит, что мы поступили правильно, Билли. И нельзя сказать, что миссис Юинг не смогла бы вырастить детей без меня. На самом деле, я уверена, что именно этого хотела бы Эллен, если бы только ее разум был ясен.
Мэри была упрямой женщиной, — подумал Шерман. — И всегда защищала Юингов.
Жаль, что никто из них даже не заговаривал с ней.
— Возможно, ты и права, — сказал он теперь, — но я просил твоей руки не только из-за детей. — Он взял ее за руку, поднес к губам и поцеловал. — Я попросил об этом, потому что увидел тебя в палате с больной. Потому что видел, как ты боролась за нее, как сама подвергалась опасности той же болезни. Потому что понял, кто ты такая, и потому что понял, что люблю эту женщину. Я всем сердцем желаю, чтобы Эллен была все еще жива, но это было в руках Господа, а не в наших. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. И знаю, ты понимаешь, что я действительно любил ее, и что какая-то часть меня чувствует себя невыразимо виноватым, когда признаю, что тоже люблю тебя. Но я люблю, Мари. Помоги мне Бог, но я люблю.
И дети тоже, — подумал он про себя. Детям она не позволяла называть ее "мама", потому что никогда, ни за что на свете не стала бы "красть" этот титул у Эллен. Они любят тебя, потому что ты и твоя семья всегда были рядом с ними, пока их мать умирала, а я был слишком потерян, слишком отчаянно переживал за Эллен, чтобы тоже быть сильным ради них. Они не просто любят тебя — они обожают тебя... И это еще одна причина, по которой семья Эллен ненавидит тебя.
— Но из-за этого все так запуталось. — В ее голосе тоже слышались слезы. — Что ты теперь будешь делать, Билли? Что с нами будет?
— Не знаю, — признался он. — Я не знаю.
Он заключил ее в объятия, и она положила голову ему на грудь, а он стоял, держа ее, и смотрел в пугающую пустоту будущего. И не только своего собственного будущего.
Это казалось невозможным, когда они стояли в этом гостиничном номере в самом сердце седьмого по величине города во всей стране, но даже здесь, когда звуки оживленных улиц Цинциннати доносились до них через закрытое окно, в ноздри ему ударил запах крови. Он чувствовал его приближение, и вся промышленность Цинциннати, все ее оптимистичное будущее не могли это изменить.
Через три недели Авраам Линкольн должен был принести присягу в качестве шестнадцатого президента Соединенных Штатов, и одному Богу известно, что произойдет тогда. Но если мирная конференция в Вашингтоне провалится — а Шерман не видел никаких шансов на успех, — их всех ждет катастрофа. Южная Каролина, Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана, а теперь и Техас уже объявили о своем выходе из Союза, и другие штаты оказались на грани. Добровольцы спешно формировали полки, как на Севере, так и на Юге; накапливались запасы оружия; и первый же неверный шаг со стороны новой администрации Линкольна приведет к отделению, по крайней мере, некоторых других колеблющихся штатов.
Десятилетиями республика сеяла ветер. Теперь пришло время сбора урожая, и по всей стране мужчины стояли перед горьким выбором. Принадлежали ли их мечи их нации... или их штатам? Доктрина отделения и боевой клич "права штатов" возникли не на Юге, но Юг воспринял их яростно, фанатично, доведя логическое завершение до смертельной степени, и избрание Линкольна воспламенило взрыватель, который, как опасался Шерман, мог привести только к одному результату.
Несмотря на аболиционистскую позицию Юингов и большинства его родных братьев и сестер, особенно Джона, Шерман находил на Юге много поводов для восхищения. И какими бы ни были положительные или отрицательные стороны рабства, он полностью понимал, почему белые южане боялись чернокожих, которых так долго держали в этом рабстве. Несправедливости "особого института" могут быть бесконечными, но даже если бы Юг был готов признать их все, это не смогло бы волшебным образом развеять этот страх в нынешней накаленной атмосфере...
Со времени восстания Нэта Тернера в Вирджинии, возможно, и прошло тридцать лет, но попытка сумасшедшего Брауна поднять еще одно восстание рабов в Харперс-Ферри произошла всего шестнадцать месяцев назад. Это оказало большое влияние на выборы 1860 года, а превращение Брауна в мученика после того, как его повесили, способствовало как избранию Линкольна на Севере, так и ярости Юга.
Уильям Текумсе Шерман жил в Канзасе. Он знал людей с окровавленными руками, которые переходили на сторону обеих воюющих сторон. Знал, что фанатики-экстремисты, выступавшие как за отмену рабства, так и против отмены, и Браун — Джон Браун из Потаватоми — вышли из того же бурлящего котла поджогов, тактики террора и убийств. Если он был лучше некоторых, то был и хуже многих, и Шерман понимал, почему Юг видел в нем террориста и мятежника, каким он хотел стать в Харперс-Ферри. В их глазах аболиционисты, превратившие его в мученика и мессию, просто показали свое истинное лицо, провозгласив именно то, чего хотели добиться на Юге, и это стало еще одним поводом для разжигания национальной ярости.
Сам Шерман считал, что отделение было незаконным, но он также сомневался, что это имело большое значение. Восстание американских колоний против Георга III явно было "незаконным"... до тех пор, пока не увенчалось успехом. Как сказал сэр Джон Харрингтон почти за три столетия до этого, государственная измена "никогда не процветала", потому что, если бы это произошло, если бы это удалось, то это уже не было бы государственной изменой, и успешное отделение стало бы законным постфактум. Он слишком хорошо знал историю, чтобы думать, что могло быть по-другому.
Но как солдат, Уильям Текумсе Шерман дал клятву "поддерживать и защищать Конституцию Соединенных Штатов от всех врагов, как внешних, так и внутренних", и как прагматик, он опасался неизбежных последствий отделения. Соединенные Штаты Америки простираются на целый континент. Он подозревал, что мало кто в Европе понимает, что это значит, осознает, насколько на самом деле огромны Соединенные Штаты. Конечно, мало кто из европейцев, с которыми он встречался, по-настоящему понимал, что от Нью-Йорка до Сан-Франциско в два раза дальше, чем от Парижа до Санкт-Петербурга, или что Новый Орлеан находится дальше от Чикаго, чем Берлин от Рима. Понятие единой нации — республики — такого размера было просто чем-то таким, сравнения с чем мировая история не предлагала.
Он знал, что в конечном счете, когда огромные пустые пространства континента заполнятся, Союз станет самой могущественной державой в мире. Мистер О'Салливан назвал это "Явным предначертанием судьбы" в утренних новостях, когда был присоединен Техас, и он был прав. Ничто не могло остановить эту стремительную экспансию. Это было неизбежно, как судьба.
Если не...
Если бы отделение "преуспело", этот огромный союз распался бы. Он раскололся бы по меньшей мере на две нации, а вполне вероятно, и на большее число, потому что, как только отделение будет подтверждено успехом, кто смог бы остановить этот процесс в следующий раз, когда вспыхнут "непримиримые разногласия"? Из одной огромной, растущей нации она превратилась бы в лоскутное одеяло потенциально воюющих государств, таких как Европа, дерущихся, как рычащие псы, за то, что должно было быть их общим неотъемлемым правом. Но как этого можно было избежать?
Шерман в значительной степени обвинял президента Бьюкенена в том, что он позволил разгоревшимся страстям довести политику до нынешнего состояния. Если бы он прямо сказал, что федеральное правительство применит силу, чтобы заставить соблюдать Конституцию, и прислушался к совету Уинфилда Скотта увеличить численность армии и разместить гарнизоны на федеральных постах по всему Югу, то, по крайней мере, была бы проведена граница, и мрачная реальность вариантов стала бы очевидной. Но вместо этого Бьюкенен позволил партийным интересам помешать новому набору рекрутов и ничего не предпринял для развертывания федеральных войск. Где-то к востоку от Миссисипи были расквартированы только восемнадцать рот — всего восемнадцать, все артиллерийские, из армии, насчитывавшей всего 18 000 человек, и он ничего не сделал, чтобы это изменить.
Возможно, его вялая реакция была понятна, учитывая его личную симпатию к Югу. Правда, в своем последнем обращении к Конгрессу, менее двух месяцев назад, он отрицал законное право штатов на отделение. Но он опроверг это только после того, как перечислил все причины, оправдывающие гнев Юга... а затем продолжил, заявив, что "пострадавшие штаты, после того как они сначала использовали все мирные и конституционные средства для получения возмещения", будут оправданы в "революционном сопротивлении" — внесудебном сопротивлении — правительству Союза, если такое возмещение не будет найдено.
Более беспомощного ответа было невозможно себе представить. Сначала он привел Юг в ярость, отрицая законность права на отделение, за которое они так долго боролись. А потом он привел Север в ярость, заявив, что Юг имеет моральное право поступать именно так... что бы там ни гласил закон.
Глядя в глаза будущего с мрачной честностью, Шерман не видел никакой возможности для того, чтобы какой-либо преемник — и уж точно не такой, как Линкольн, избранный простым большинством голосов в ходе предвыборной гонки, где ни один кандидат не набрал квалифицированного большинства голосов, — смог вернуть себе положение, которое оставил ему Бьюкенен. Никто не мог предотвратить надвигающуюся катастрофу. И это означало, что, как и все остальные мужчины, он, Уильям Шерман, должен был решить, кому принадлежит его меч.
Он принял решение. Не без мучительной внутренней борьбы, но принял. Именно поэтому он подал в отставку с поста суперинтенданта семинарии в прошлом месяце, когда правительство штата потребовало у него мушкеты, хранящиеся в арсенале семинарии. Эти мушкеты были законной собственностью правительства Соединенных Штатов, которое предоставило их семинарии. У него не было полномочий передавать их штату. И как он сказал Джорджу Грэхему в своем заявлении об отставке: — Я занял эту должность, когда Луизиана была штатом в составе Союза, и когда девиз этой семинарии был высечен на мраморе над главным входом: "Благодаря щедрости правительства Соединенных Штатов". Союз — это вечность.
Грэхем понял это. Мари тоже. Точно так же, как она поняла, почему он чувствовал себя обязанным еще раз получить назначение в армию, а не просто стоять в стороне. Но его усилия были отвергнуты в холодном, официальном письме с "сожалением", что "в настоящее время департамент не может найти место для ваших услуг".
Теперь он знал почему. Его приемный отец, политические союзники Томаса Юинга, даже его собственный брат, использовали все свое влияние, чтобы отказать в приеме на службу человеку, которого они обвиняли в смерти Эллен Юинг-Шерман. И было очевидно, что не было никакой надежды переубедить их.
— Билли?
Он посмотрел вниз, когда Мари подняла голову с его груди.
— Да?
— Билли, что ты теперь решишь? — тихо спросила она его. — Знаю, ты сделал то, что, по твоему мнению, должен был сделать, и независимо от того, какой твой выбор я бы предпочла, я уважаю тебя за это. Я поехала с тобой в Цинциннати, и куда бы ты ни поехал, поеду с тобой, даже если это будет в самом Вашингтоне. Но, Билли, эти люди... — Она покачала головой. — Эти люди недостойны того, что ты пытался им дать. Присяги, которую ты дал, или службы твоего меча. Они недостойны тебя. Возможно, когда-нибудь снова станут достойными. Возможно, когда-нибудь поймут, от чего отказались. Но не сегодня, Билли. Не сегодня. Так что возвращайся домой. Возвращайся домой, где тебя любят, и позволь своему сердцу исцелиться.
— Мари, я не могу просто отвернуться... — начал он, но она снова покачала головой.
— Я не просила тебя об этом, — просто сказала она. — Я никогда не попрошу тебя взяться за оружие, если это не твое дело. Я буду уважать твое решение, независимо от того, оставит ли оно тебя в Луизиане или вне ее. Служить ей, если дело дойдет до войны, или не отдавать свой меч ни одной из сторон. Или даже вернуться сюда и снова попытаться отдать этот меч тем людям в Вашингтоне и сражаться против Луизианы, если этого потребует твое сердце. Какое бы решение ты ни принял, знаю, что оно будет честным. Я буду довольна этим, что бы это ни было, и куда бы ты ни пошел, буду гордиться тем, что стою рядом с тобой. Но не разбивай свое сердце ударами о решетку, пока люди, которые должны любить тебя, запирают перед тобой дверь. Дай им немного времени, чтобы прийти в себя и осознать правду.
Он смотрел на нее сверху вниз, прислушиваясь к звукам улицы, доносившимся из окна позади них, и понял, что она была права, по крайней мере, в одном смысле. Он пришел сюда, зная об этом или нет, по глупой причине. Здесь у него не было ни назначения, ни возможности служить. И не было никакой возможности содержать свою жену и детей, когда дедушка этих детей использовал все свое влияние, чтобы не допустить этого.
— Очень хорошо, любовь моя, — сказал он наконец. — Возможно, ты права. Очевидно, что дальнейшее пребывание здесь было бы напрасной тратой времени. И, возможно, в конце концов, можно найти какое-нибудь мирное решение. Но если это невозможно...
— Тише, Билли. — Она протянула руку и прижала пальцы к его губам. — Я сказала, что уважаю твое решение, и так и сделаю. А теперь отвези меня домой, пока будешь принимать решение.
* * *
— Курьер, генерал.
Генерал Уильям Шерман поднял глаза и натянул поводья, когда покрытый пылью курьер галопом подъехал ближе под палящим сентябрьским солнцем. Молодой лейтенант поравнялся с ним и резко отдал честь.
