— Где тут Москва?
На изображение видеоскремблер наложил компьютерную сетку рельефа местности. Я бесшумно скользил над раскисшими дорогами, над мокрыми полями, над звуками земли, бесшумно и бесплотно, со скоростью хорошего гоночного автомобиля. Ближе к городу в низкой облачности стали попадаться прорехи, так что пришлось включить невидимость. Настоящие звуки мешались с попискиванием радаров, переговорами каких-то военных радиостанций, журчанием телепередатчиков и другими самыми разнообразными псевдозвуками, выдаваемыми акустическим скремблером.
Невдалеке с военного аэродрома взлетел транспортник. Система опознала военный "Ил-86", я вежливо уступил дорогу и зарылся во влажный прохладный туман облачности, пока его иерихонская музыка турбин не затихла за спиной. Остро пахло землей и сыростью, и еще — грибами, и на все это накладывался запах, знакомый каждому мальчишке, но забытый взрослыми — запах полета.
Но вот миновали поля и рощицы — подо мной начались еще не сплошные постройки. Частные домики и многоэтажки менялись в забавном беспорядке, и я смотрел вниз, чувствуя, как терранская память узнает все это, несмотря на необычный вид сверху. Скоро — первые остановки автобусов, потом — усатые троллейбусы и в конце концов — конечная станция метро. Это значит, что я уже в Москве. Подо мной проносился город, его промышленная зона, которой он отгородился от полей и сел, от лесов и пригородов.
Кто-то сказал, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Теперь я летел над своим родным городом, чувствуя это, хотя узнавал причудливые узоры дорог. Вот компьютерный город — спутник, его заводы и лаборатории, институты и общежития... Он промелькнул подо мной, и я стал замедлять летящее движение луча, несшего меня в своем фокусе. Когда подо мной нарисовалась по белой вате облачности контуром автостоянка рядом со станцией метро "Речной Вокзал", я завис над ней и помаленьку провалился вниз. Я уже видел неспешно бредущие силуэты людей. Поскольку я был невидим, то спокойно просочился вниз на станцию метро. На перроне, за опорой, я обрел зримое присутствие. Не спеша вышел из-за платформы, неторопливо смешался с немногими людьми, спешащими занять места в подошедшем поезде. Предстояла пересадка и я совсем как новичок поискал глазами схему Московского Метрополитена. Усмехнулся себе, сел на одно из пока по большей части пустых сиденьев и расслабился. Почувствовав движение в нагрудном кармане, увидел пухлый "лопатник", сунутый предусмотрительной Валькирией. Достал его, увидел тисненую желтым по коже монограмму: звезда и тхерранский иероглиф "Эн" — "Идущий". В бумажнике лежал мой новенький паспорт и крупная сумма денег, тысяч тридцать. Там еще был ключ от моего дома. Ко мне подошел милиционер, которого заинтересовал просматривающий бумажник подросток, попросил документы, убедился, что я это я и отстал. Жестяной голос сообщил:
— Следующая станция — "Маяковская".
В вагоне уже стало людно. И тут я уловил на себе полузабытый пристальный взгляд. Кто-то целеустремленно изучал мою внешность. Я почувствовал раздражение, встал и протолкался к двери, делая вид, что буду сходить именно на Маяковской. Человек придвинулся. Это была женщина, я уловил ее грубые духи, дурнопахнущую косметику. То есть терранину она могла показаться даже тонкой, что-то этакое мускусно-арабское. В вагоне подземки пахло людьми: одеколонами и подгоревшим мясом, колбасой и жевачками, косметикой и автолом — наверное, от какого-то автолюбителя или слесаря. Женщина за спиной глубоко вздыхала, отчего я сделал вывод, что сердце у нее никудышное. Дрянное сердце. На станции я вышел и тут же вернулся в вагон. Женщина не отстала. Я немного встревожился, сложил пальцы как надо, подавая сигнал "я-свой!", но это не произвело никакого эффекта. Вот тогда я наконец встревожился по настоящему. На станции Горьковской я вышел, прошел немного вперед, резко развернулся и наконец посмотрел на нее... Я не знал эту даму. Она сделала еще шаг и наткнулась на мой колючий взгляд:
— Вы преследуете меня? Что Вам нужно?
— Мне?
— Из вас неважный сыщик. Вы непрофессионал? — вполголоса сказал я, глядя на лицо средних лет, могущее кому-то постарше моего показаться даже привлекательным. Она сделала еще шаг и опустила глаза. Она не ушла. Она ничего не говорила. Она не вела себя так, как вела бы себя нормальная обычная женщина. Мы стояли на перроне, как будто знакомые, ожидающие поезда. Я еще раз осмотрел ее лицо, неброское платье, зонтик в руке — ничего необычного. Дама снова глубоко вздохнула, наконец заговорила:
— Простите, ради бога, дело в том, что я парфюмер, с фабрики "Красная Москва". У вас такой запах. Что это за одеколон?
— "Балаф", — машинально ответил я, — Франция, середина девяностых.
И прикусил язык. Но женщина ничего не заметила. Она первуче проговорила:
— "Бала-аф"! Это, кажется, означает "шрам"?
— Не знаю, — нечестно ответил я.
— Простите еще раз, — сказала она, покраснела и уехала в первом же поезде, оставив меня в задумчивости. Тогда я сел в вагон Серпуховской линии, доехал куда надо, посмеиваясь своему казусу, позвонил кому надо снизу здания:
— Мне б Найденову, это ее внук говорит.
Сквозь потрескивание наушника телефона — автомата прорезался профессионально бодрый голос сотрудника Конторы Глубокого Бурения:
— А, Андрей! Ей что-то нездоровится. Она дома. Ты заедешь к ней? Тогда передавай привет, чтобы она выздоравливала поскорее и вообще без нее тут все дела стоят! Ты звони, звони, если что!
— Ладно, — сказал я и положил трубку. Добираться традиционным транспортом еще и до бабушки совсем не хотелось. Поэтому я просто вызвал компьютерную карту Москвы, показал координаты и шагнул сразу на лестничную площадку перед ее квартирой. Позвонил своим звонком, услышал мягкие шаги и родной голос:
— Привет, резидент. Заходи. Что у нас нового?
— В городе — не знаю. Честно говоря, у меня сейчас несколько иные интересы. Перемены касаются в основном личного фронта. Кстати, что это у тебя со здоровьем? Не нужна ли профессиональная помощь?
— Знаешь ли, — она хитро покосилась на меня, — Вообще-то со здоровьем все олл райт, я просто не желаю больше участвовать в политических игрищах.
— Аналогично, — серьезно сказал я, вызвав ее легкую полуулыбку, — А знаешь откуда я знаю о твоих серьезных хворях? От Ершова! Он просил передать, что без тебя им никак, и грозился, кажется, вечером заехать.
— Спасибо за предупреждение. К вечеру я разболеюсь не на шутку, — пошутила она, покосившись на отключенный телефон, — Ты будешь, как всегда, кофе?
— Еще бы! Но помилуйте, сударыня, вам, с вашим хрупким здоровьем! — театрально вскричал я.
— Иногда мне кажется, что я вас всех переживу. Ну разве что для любимого внука сделаю исключение.
— И это, товарищи, правильно! — изобразил я Сталина, затягиваясь из несуществующей трубки. Бабашка рассмеялась и ушла колдовать. На кухню, над своим особенным кофе. Она ушла на кухню, а я по кошачьи обошел по периметру ее аккуратную, не захламленную лишними вещами гостинную, подошел к музыкальному центру, что привезли бабушке из Германии, включил его и поставил пластинку.
Кибернетический голос произнес "Революшн!", ему ответило искусственное эхо и начался концерт "Революция" неистового маэстро Жана-Мишеля Жара. Я упал в кресло и отдался музыке, славно исполняемой изделием фирмы "Грюндиг".
Когда Жара сменил спокойный ручеек Дебюсси, бабушка появилась в комнате и приуменьшила громкость:
— Кофе готов, музыкальная пауза состоялась, теперь можешь выкладывать свои новости. Вот пепельница, сигареты. Ты ничего не имеешь против "CAMEL"?
— Угу, то есть ничего. Так вот. Держитесь за кресла, наш аероплан разваливается прямо в воздухе! Я решил узаконить свои отношения с одной или двумя чертовски приятными дамами. Дамы не возражают. Кофе у тебя как всегда — по высшему классу!
— А где твои девочки? — спокойно отреагировала бабушка. Я подмигнул ей:
— Уно моменто, сеньора!
— Они нашего круга, эти девочки? — спросила она еще. Я расхохотался:
— Они МОЕГО круга, эти оторвы, уж за это я ручаюсь!
— Ты знаком с ее родителями?
— Хмм... С матерью одной — да. С родителями другой в ближайшем будущем.
— Я спросила про иное, ну да ладно. Будем надеяться на интуицию и человеческое чутье, — сказала бабушка, — Итак, я готова. Где они?
— Недалеко. Я сейчас их приглашу, — соврал я, — Погоди минутку.
— Мне не очень нравятся твои новые манеры, — сказали мне в спину, — И откуда бы эти кожаные "Ливайс", скажи на милость? Ты связался с фарцой?
— Нет, что ты! Я их честно заработал за истекший период, — полусоврал я, — Погоди, я на минутку.
А за входной дверью мня уже поджидали две чертовски эффективные терранки. Та, что поменьше, знакмо пихнула меня локтем и проворчала:
— Ну че остолбенел, идем, что ли?
— Вы там... это, слова подбирайте, — пробормотал я, — А то могут и на дверь указать. Особенно ты, Юри. Последняя проверка: кто вы будете?
— Ева Лендер, — коротко сказала Эва.
— Юля, — хихикнула Юри, — Ну и имячко!
— Смотри, не произноси ни слова об основной работе твоей мамы, — подчеркнул я, — Здесь это не оценят, — толкнул дверь и громко сказал:
— А вот и они! Проходите, девочки!
В проеме дверей показалась бабушка. Как всегда, меня удивила быстрота, с которой она меняет свою одежду. Сейчас на на ней было строгое темное с синеватым отливом платье:
— Друзьям Андрея в этом доме всегда рады, проходите, располагайтесь, а я сварю еще кофе.
Кто знает такого человека, как моя бабушка, с детства, тот с любыми королями будет говорить запросто, чувствуя себя свободно и раскованно. Одев тапочки, мои жены пересекли прихожую и как кошки замерли на пороге гостинной. Я легонько шлепнул по заду Юри, подтолкнул под локоть Эву.
Юри невозмутимо обошла комнату, потрогала музыкальный центр, состроила гримаску и кинула спину в мягкое, обнимающее низкое кресло. Эва прошла к другому из кресел и собранная, присела на край. Я кашлянул и демонстративно глянул на завязанные немыслимым узлом ноги Юри. Она в ответ показала длинный саблевидный язык.
Из кухни появилась бабушка с подносом, на котором имелись четыре чашечки, никелированный старинный кофейник со спиртовкой, извлекаемый из кухонных недр бабушкой тоько в самых торжественных случаях да еще серебрянный кузовок с печеньем. Поставив поднос на стол, она внимательно посмотрела на моих спутниц. Самоуверенность постепенно слезла с лица Юри, и она приняла не такую свободную, но зато гораздо более корректную позу.
— Это мать моей матери, Татьяна Игнатьевна, — начал я процедуру знакомства, — Это Юля...
— И-из Ленингрээд, жить на улиса Торез, — добавила Юри. Я кивнул:
— Юля из Ленинграда, она плохо говорит по-русски, но все понимает.
— Ева Лендер, гражданка Великобритании, — четко, по военному отрекомендовалась Эва, — Живу в Ист-Сайде Лондона.
Бабушка задумчиво взглянула на меня, затем — на Эву. Перебросилась с ней несколькими фразами на английском. Медоенно сказала:
— Это действительно правда, что вы — англичанка? У вас странный акцент. Фамилия немецкая, а вот выговор ближе к восточной Азии.
— Это легко обьяснить, — пожала плечами Эва, — Мы очень долго мотались по Ближнему Востоку, и это сказалось на языке. Зато вы говорите просто безупречно.
— Было бы странно, если бы после двенадцати лет работы в Лондоне я говорила по-английски плохо — усмехнулась бабушка, — Так что у вас, скажите на милость, за дела с моим внуком?
— Я люблю его, — серьезно сказала Эва, — Это тот человек, который может дать мне счстье и здоровых, крепких, умных сыновей.
— Хорошо, если так, — задумчиво кивнула бабушка, ну а вы, Юля, на каком языке говорите?
— Хо! Мильен язикь и всеь плохой, — засмеялась Юри, — Когда вас не стремает мой тридиксюрн на этот велики Язика, то я говорить на он. Это есть мое вежливость на Ваше Великолепность.
— Нисколько не стремает, — заверила ее бабушка. Повернулась ко мне:
— А теперь давай начистоту — что с тобой произошло и кто они такие?
— Будем считать, что ты готова к неожиданностям? — нервно улыбнулся я.
— Да готова, готова! Давай колись — где был, что делал и вообще!
— Моя внешность изменилась, — сообщил я и коснулся пластины индигала, специально запрограммированного мной на постепенную смену облика. Одно мое лицо перетекло в другое. И не только лицо. Юри пробормотала без тени акцента:
— "Речь — клевета. Молчание — ложь. Выход за их пределами", так сказал Конфуций.
Внезапно включился музыкальный центр, и оттуда донеслось:
" — И так это все было странно,
Холодный ветер ударил в паруса.
А просто подвыпивший ангел
Поднял тебя и бросил в небеса.
А в небе был окоп, и грянул бой в прекрасном яростном мире
И пели звезды песни, неизвестные тебе,
Необходимые тебе.
И с победой вернулся на Землю, и быт пришел в торжественном чаду,
И так это все было странно, и ты ходил и плакал на ходу,
И это был дурдом, и в нем была твоя Стандартная Схема,
Ангел твой побрился и бросил пить вино —
И ты опустился на дно..."
Музыка неожиданно оборвалась. Бабушка вздохнула:
— Вот оно как. Плохо, когда вещи начинают иметь свое мнение.
— Это только группа "Дети", — пробормотал я, — Это их песня "Окоп".
— Ты станешь отрицать, что с тобой произошло нечто подобное?
Я покачал головой. Юри заметила:
— Не лучше ли переместиться на один из наших кораблей и продолжить разговор там? — губы ее при этом были сжаты, я понял, что она пользуется мыслеречью, — Еще раз напоминаю Конфуция: "Выход за пределами речи и молчания".
— Сначала, — бабушка задумчиво посмотрела на Юри, — Сначала я хотела бы знать истину — кто вы такие на самом деле. Не являются ли ваши лица таким же враньем, как земные биографии?
Юри с вызывающим видом коснулась своего виска, мгновенно сбросив терранский облик. Малиновые цвета раздражения брали верх в окраске:
— Я сразу поняла...
Бабушка остановида ее жестом, улыбнулась и заметила:
— Так получше, чем использовать образы Лайзы Минелли и Нефертити. Я как-никак культурный человек. Ну а вы, Нефертити из Великобритании?
— Эва Ленум, в прошлом пилот Военно-Космичеких Сил Чарранского согласия, двадцати четырех лет, в пересчете на ваши единицы времени, сейчас — член команды одного из кораблей, принадлежащих вашему внуку, — она тоже коснулась своего индигала и стала сама собой, — Прошу Вашего благословения на брак с капитаном Эн Ди.
— Я подумаю над этим, — кивнула бабушка, — Ну а вы, Юля из Ленинграда?
— Считывайте, — проворчала коршианка и уставилась своими глазищами в лицо бабушке. Я глянул на это и налил себе горячего кофе. Эва снова уселась на край своего кресла. Пауза стала затягиваться. Прихлебывая горячий бабушкин кофе, я подумал, что все получилось как-то опереточно, то есть в наихудшем виде. Но в конце концов, на Террис свет клином не сошелся. Я поднялся и поставил диск Дебюсси. Его ласковая, негромкая музыка дала мне то, чего я уже давно не испытывал — уютную беззаботность. Эва вовсю скучала, ждала окончания безмолвного диалога между Юри и бабушкой.
