— Северяне разрешили похоронить наших с утра, — продолжил он, и все присутствующие угрюмо покивали. Это было общеизвестно — за площадью, куда вывезли тела бойцов Серого Цеха во главе с его бывшим главой без головы — вот такой вот каламбурчик, следили сотни глаз и примерно такое же количество ушей, и объявление воли Северных Лордов, которую озвучил Амор, мгновенно было доведено до сведения всех заинтересованных лиц.
Кстати говоря, если кого-то удивило нестрогое совпадение количества следящих глаз и ушей, чего, в принципе, следовало бы ожидать, то объяснение этому явлению очень простое — некоторые из наблюдателей не имели полного комплекта органов зрения и слуха. У кого глаза не было, у кого уха, а у кого и того, и другого! Жизнь рядового бандита не сахар, это не в Сколково нанотехнологии клепать, хотя и там опасно -могут проверить... рано, или поздно. Но, у бандитов условия труда все же похуже, и соответственно — травматизм выше.
— Соваться на похороны стремно, — дернул щекой Мельник и остальные бригадиры, сидящие за столом, молча с ним согласились. Никто не исключал, а подавляющее большинство вообще было непоколебимо уверенно в том, что северные демоны просто хотят добить всех участников нападения на их корабль и только и ждут, чтобы серые явились торжественно попрощаться со своими боевыми товарищами. — Поэтому, ночью я навестил Грача, — начальник Цеха Нищих уж больно напоминал эту птицу и другого прозвища у него просто не могло быть, — и напряг похоронить ребят. — Бригадир десятой пятерки по-волчьи ощерился. — Он не хотел, но я упросил. — Мельник криво ухмыльнулся. — Остальные бригадиры понимающе покивали, хорошо представляя, как именно он "упрашивал" главного бакарского нищего. — Грач вписался... Хотя не хотел. — Повторил Мельник. И снова все присутствующие покивали. При этом некоторые испытали легкое чувство стыда, потому что не предприняли, со своей стороны, никаких шагов для организации похорон. А некоторые не испытали — наличие, или отсутствие совести от профессии не зависит. Можно быть совестливым депутатом, или губернатором и бессовестным пастором, или детским врачом. По статистике, однако, вероятность и того и другого не слишком велика.
А вот начальник Серого Цеха самоустранился от организации похорон по причине никак не связанной с душевным выбором. Он был таким же, как Шест, прагматиком до мозга костей и для него не существовало моральной дилеммы: кого спасать — молодую женщину, или ее маленького ребенка, если есть возможность спасти только кого-то одного. Конечно же, женщину — она родит еще детей. Для Эргюста главным и единственным приоритетом было сохранение личного состава Серого Цеха. Однако и тут все было не так просто и ясно.
Казалось бы, для сбережения своих людей, начальник Серого Цеха должен был отдать четкий и однозначный приказ — не приближаться к телегам с телами соратников и вообще держаться подальше от Зеленой площади и от трактира "У трех повешенных", но он этого не сделал. Эргюст никому не стал навязывать свою точку зрения на организацию похорон братьев по оружию, предоставив каждому бригадиру право самому решать, как поступить и что сказать своей бригаде. И это было правильно — никто не сможет потом объяснять свое поведение полученным приказом, а самое главное — некого будет винить.
В противном случае — если бы он отдал конкретный и однозначный приказ, причем не важно какой именно — участвовать в похоронах, или же нет, это неминуемо привело бы потом, когда ситуация таким, или иным способом устаканится, к разброду, шатанию и расшатыванию внутренних скреп Серого Цеха. Если бы Эргюст приказал всем участвовать даже не в самих похоронах, а только лишь в их организации, и при этом были бы новые жертвы среди сотрудников, то оставшиеся в живых непременно заявили бы, что они всегда были против такого решения и лишь категорический приказ начальника Цеха погнал их на бойню.
А если бы он приказал на лигу не приближаться к Зеленой площади, то нашлись бы такие, что стали бы шептаться у него за спиной, что хотели проводить товарищей в последний путь и лишь трусливый приказ руководства лишил их этой возможности. Так что Эргюст поступил единственным, возможным для себя, в данной ситуации, способом — даровал всем свободу воли. Как говорится — каждый пьет свое какао.
— Грач фуфло никогда не гнал... — покривил губы Мельник, — сукой не был. Но... — Он обвел хмурым взглядом высокое собрание, присутствующее за столом, и высказал вслух то, что у каждого было на душе: — Время наступило смутное. Любой может кинуть... — От этих слов будто бы порыв ледяного ветра пронесся над столом. Зябко всем стало, мурашки по спине пробежали, и неизвестно, что бы еще произошло с организмами собрвышихся, продлись такое состояние подольше, но тут раздался бесстрастный голос Старика:
— Не отвлекайся. Давай ближе к делу. — И от этих простых слов, всех отпустило. Компания снова задышала.
— Я позырить решил, чтобы нищие не кинули. В первую склянку пробрался в дом Старого Пня, — продолжил Мельник и вновь собравшиеся высказали ему свое молчаливое одобрение. Дом Старого Пня — отставного сотрудника Серого Цеха, отошедшего от дел по старости и слабости здоровья, идеально подходил для наблюдения за трактиром "У трех повешенных". С эркера второго этажа открывался прекрасный вид как на сам трактир, так и на телеги, а можно даже сказать — катафалки, с телами павших соратников.
Кстати говоря, Старый Пень был еще одним редким человеком, чье погоняло изменилось со временем. Обычно, кличка, которую получал бакарский мафиози, сопровождала его от "рождения" — когда он вступал в ряды этой замечательной организации, и до могилы. А со Старым Пнем получилось иначе. Изначально он звался просто Пнем из-за общей корявости фигуры и лица. Лучшего идентификатора подобрать для него было невозможно. Однако, время шло и его воздействие на Пня привело к тому, что при упоминании его имени многие товарищи стали добавлять прилагательное "старый" — уж больно Пень стал походить именно на старый, трухлявый пень. И с какого-то момента, точно назвать который никто бы не смог, Пень превратился в Старого Пня.
— Я как раз зыкал на голову Змея, — продолжил свой рассказ Мельник. При этих словах Эргюст поморщился. Все сотрудники Серого Цеха — и бригадиры и рядовые бойцы, знали, что Старик не любит блатной жаргон. Он сам по фене не ботал и терпеть не мог, когда в его присутствии это делали другие, тем более "офицеры". Использование Мельником арго могло быть следствием двух причин. Первая состояла в том, что последние события настолько расшатали строгую дисциплину в Сером Цехе, что бригадир счел для себя возможным положить с прибором на лингвистические пристрастия и предубеждения своего непосредственного руководителя и изъясняться в удобной для себя манере, без оглядки на авторитеты. Вторая — в том, что из-за нервных перегрузок он просто-напросто позабыл про табу. Такое бывает — сильный стресс произвольно стирает из памяти информацию и Мельник забыл, что любит, а чего не любит начальник Серого Цеха. В любом случае все это было не очень хорошо и Эргюст нахмурился. Нахмуриться — нахмурился, но промолчал, а Мельник продолжил, как ни в чем не бывало: — Когда он появился. — Насчет того, кто именно появился, у собравшихся за столом вопросов не было. Вопрос был в другом — имел ли Мельник в виду, употребив термин "появился", именно то обстоятельство, которое страшило всех, знавших Змея, до нервного тика, или же что-то другое.
— Появился? — хмуро уточнил Эргюст.
— Да. — Мельник был тверд в своем ответе, и это очень сильно не понравилось всем присутствующим.
Дело было в том, что Змей, среди остальных пугающих особенностей, типа невероятной, нечеловеческой скорости, обладал способностью исчезать, мгновенно растворяясь в воздухе и, соответственно, появляться, в самых неожиданных местах, где его никто не ждал, точно так же материализуясь из этого самого воздуха, что объясняло, почему убить его было, практически, невозможно, в чем убедились многочисленные покушавшиеся, решившиеся это проделать в начальный период его правления. Второго шанса Змей никому не давал и эта полезная привычка свела число его открытых недоброжелателей к нулю.
Скрытые, возможно, оставались, но так как они свою недоброжелательность никак не проявляли, то и определить их было затруднительно, а Змей выявлением потенциальных инсургентов не занимался, справедливо полагая, что когда высунутся, тогда он им головы и отчекрыжит. И вот теперь получалось, что эти гратовы Лорды из той же конюшни! Именно к таким людям... а может и нелюдям — кто его знает, короче говоря, именно к таким существам относилось оговорка "практически". Потому что, хотя убить Змея было практически невозможно, фактически они именно это и проделали.
С того момента, когда присутствующие за столом узнали, что Лорды убили Змея, им сделалось сильно не по себе. И это состояние продолжалось по сию пору. Да что там кривить душой — "не по себе". Им всем было страшно. Змей и в одиночку внушал трепет всем членам "Союза", так что уж говорить об этой парочке, сумевшей обезглавить бывшего главу Ночной Гильдии и остаться, при этом, в живых. Хорошего мало, мягко говоря, нажить таких врагов. А если еще припомнить их черного демона, о котором, впрочем, никто и не забывал, то вообще можно идти топиться, или вешаться.
Конечно же, во всем случившемся, начиная с приказа о нападении на "Арлекин" и заканчивая сегодняшней трусливой, тайной встречей в "Морской Деве", был виноват только один человек — Змей, да только кому от этого легче? Вряд ли Лорды станут слушать оправдания. Короче говоря, если бы у каждого из присутствующих был выбор — заполучить таких врагов, или засунуть разъяренную змею себе в штаны, то многие предпочли бы змею.
— Сдается мне, — хрипло выдавил Амбал — бригадир одиннадцатой пятерки, — что Змей и эти, — он не уточнил о ком идет речь, но все прекрасно его поняли, — одну сиську сосали. — Был Амбал, как и следовало ожидать из его прозвища, невысок, сухощав, поджар и вообще напоминал тощего мальчишку. Единственное, что сильно его отличало его от мальчугана — это глаза и глубокие морщины.
— Насчет сиськи неизвестно... может и одну, — дернул щекой Шест, — но что все трое явились к нам из одной преисподней — это точно!
Эргюст бросил быстрый взгляд на обоих говорунов и те мгновенно заткнулись — можно сказать, что прения прекратились, фактически, не начавшись.
— Что дальше было? — взглянул начальник Серого Цеха на Мельника.
— Дальше... — слегка помедлил тот с ответом, — дальше он бозланить начал: "Можете хоронить!"
— А кто был на площади?
— Кто-кто... нищие...
— Больше никого?
— Ну-у... еще с ним Амор латался. Потом подошел. Он садовником у Змея...
— Я знаю. Что дальше? — Эргюст чувствовал, что самое важное впереди, что там или бездонная пропасть, в которой и сгниют их косточки, или та же самая пропасть, но с перекинутым через нее тоненьким бревном. Нервическое нетерпение охватило его. — Ну! — не выдержал он.
— Он повернулся и в ставни мне позыкал...
— В глаза посмотрел?! — изумился Карлик, до этого внимавший рассказу совершенно бесстрастно.
— Это как? — не понял начальник Серого Цеха. — Ты же был на эркере у Старого Пня. Или я ошибаюсь?
— На эркере! — упрямо качнул головой Мельник.
— А он у входа в трактир?
— У входа.
— Это локтей пятьдесят... — задумчиво протянул Эргюст, — не меньше. Тем более — ты ведь наверняка не торчал на виду, а прятался. Ты ведь прятался?
— Линял... — начал было Мельник, но тут Старик не выдержал и рявкнул:
— Говори нормально! — Одновременно он кратко, но емко охарактеризовал Мельника: — Блядский выползень! — При этом обычно тусклые глаза Эргюста так сверкнули, что Мельник почувствовал будто его молнией прошибло от затылка до пяток. А может, и наоборот — от пяток до затылка. Направление прострела сразу распознать было трудновато. И сразу же к нему вернулась способность общаться с помощью нормативной лексики. Вот что благотворящий начальственный рык творит!
— Прятался! Я стоял в глубине эркера. Он не мог меня заметить никак!
— Тогда как? — сузил глаза начальник Серого Цеха.
— Я не знаю как! — Мельник чуть не кричал, что в обычной обстановке представить было невозможно, но обстановка, к сожалению, была далека от обычной. Был самый настоящий форс-мажор. — Ты мне не веришь!?! — сорвался он на визгливый фальцет. В ответ Эргюст еще некоторое время посверлил его взглядом, а потом внезапно, как-то резко, расслабился.
— Верю. — Начальник Серого Цеха стал спокойным, как камень. — Верю. — Повторил он. — Что было дальше? — Спокойствие Старика умиротворяюще подействовало и на бригадира — успокоился и Мельник.
— Лорд заговорил, глядя мне в глаза и я прекрасно его слышал... хотя это невозможно, — самокритично уточнил Мельник.
— С этими детьми Тьмы, что со Змеем, что с Северными Лордами, все возможно, — "успокоил" бригадира начальник Цеха. — Мы все верим тебе, — продолжил он сеанс психотерапии и одобрительный гул собравшихся подтвердил его слова. — Итак. Что он сказал?
— Он сказал... — Мельник вздохнул и поднял глаза к потолку, пытаясь вспомнить все слова грозного северянина, как можно более точно. — Он сказал, что командир, отдавший преступный приказ и солдаты, оказавшие сопротивление уже наказаны и что они не будут преследовать солдат, сложивших оружие. — Бригадир судорожно вздохнул. Было видно, что он не привык произносить длинные речи, и что это занятие ему не по нраву, но переложить свой крест было не на кого — он был единственным свидетелем и очевидцем, так что нести свой крест придется в одиночку. — Северянин сказал, — продолжил Мельник, хмуро вглядываясь в не менее хмурые лица товарищей и пытаясь понять, верят они ему, или нет, — что у него нет претензий к солдатам честно выполнявшим свой долг, и что неисполнение приказа худшее преступление, чем исполнение преступного приказа...
— Это точно... — вздохнул Пипо — бригадир двенадцатой пятерки. Когда он малышом попал к нищим — то ли сам прибился с голодухи, то ли украли его — видать не очень тщательно следили за ним родители, то мальчишка сообщил, что зовут его Пипо. Кличка это, или имя он не знал и с тех пор так и пошло — Пипо и Пипо. Был он человеком глубоко верующим, богобоязненным и, как это ни странно прозвучит — честным. Это к вопросу о совестливых депутатах и бессовестных проповедниках. Однако же, трудовая и производственная дисциплина были для него альфой и омегой и прочно стояли на первых местах в списке жизненных приоритетов, что и подтвердила следующая, высказанная им, сентенция: — Прикажут зарезать Святую Цицилию Эрхенвальдскую, — он вздохнул еще глубже, — придется резать... хотя грех. И там спросят, — он грустно кивнул на пол, куда непроизвольно бросили взгляд все присутствующие. От этих слов облако уныния повисло над столом, хотя, надо честно сказать, и до них особого веселья не наблюдалось. Но это был уже перебор, надо было выправлять ситуацию, а лучшим лекарством в таких случаях является переход от абстрактной тоски к суровой конкретике жизни.
