Полученный боевой приказ был определенно нелеп. Начальник штаба пожевал сухими губами, что обычно означало плохо скрываемое неудовольствие. Видимо отдавая это странноватое распоряжение он и сам был внутренне с ним не согласен, однако, как человек военный и дисциплинированный передал все в точности.

— Вопросы есть?

Корнев только вздохнул. Конечно — есть. Вылететь на боевое задание не взяв с собой бомб и ракет, только с боезапасом к бортовому вооружению и там ходить над городским районом, указанным на карте, не стреляя даже по видимым целям — разумеется есть вопросы. Единственно, что понятно — так это просьба наземников висеть над районом максимально долго. Они всегда так просят. Им гудящие над головой штурмовики душу греют. Но с чего это надо болтаться на манер воздушных шариков?

— В результате ожесточенных уличных боев и немецких постоянных контратак там перемешано все, как в винегрете. Это уже даже не слоеный пирог, а киш-миш какой-то. Буквально, как мне передали — в одной комнате наши, а за стенкой, в соседней — уже немцы. Бой идет гранатный, так что можете себе представить. Потому опасность при штурмовке серьезно зацепить своих — очень велика. А немцы уперлись, стоят насмерть — словно даже не для подчиненного, а самому себе растолковывая, сказал негромко начштаба.

Корнев кивнул, навострил уши.

— И к тому же там мало всякого тотального сброда — оборону держат кадровые, наши давние знакомые. Мы им уже много раз всыпали за последнее время. Именно поэтому наземное командование считает, что ваше появление и барражирование на малых высотах окажет психологическое воздействие на противника — он по выработавшейся, уже вколоченной в них привычке начнет автоматически укрываться, прятаться. Наши же бойцы, наоборот, воодушевятся от рева илов над головой. Это позволит воспользоваться пехоте моментом и переломить ситуацию. Не уверен, что у этих матерых гитлеровских головорезов так уж выработался рефлекс на манер собаки Павлова, но бомбить нельзя. Еще вопросы есть? Нет? Выполняйте!

Комэск козырнул и поспешил на взлетную полосу к своим сослуживцам. Летчики переглянулись с недоумением, раньше такого никогда не было, чтобы шумом врага громить, но видно было, что хулиганить и своевольничать не будут.

Без груза взлетать было непривычно, опять же — с училища подобного не было, всегда летели навьюченными под завязку, с натугой отрываясь от земли, а тут — как на прогулку. Вышли на цель, как по нитке, сверху выписывали восьмерки истребители прикрытия, хотя в воздухе немцев теперь было мало — кто говорил, что из-за отсутствия топлива, кто считал, что летчики у Рейха кончились — но факт оставался фактом. Еще год назад каждый вылет был обычно с оживленной встречей — на обратном пути или даже над целью наваливались фоккеры или мессеры.

Но многое поменялось за год.

Сразу на подлете перешли на противозенитный маневр, привыкли уже сразу определять — кто с земли гавкать будет и давить сразу, чтобы работать не мешали. И тут навстречу из двух мест полетели трассы.

— Ну это даже не серьезно!

В перекопанном скверике — одинокий эрликон, даже не счетверенный. И пулемет — может быть и крупнокалиберный — с чердака здоровенного дома. Отработанно, разойдясь в разные стороны и навалившись с разных направлений накрыли пухлыми, словно игрушечными, с высоты глядя, разрывами обоих наглецов. Отвякали пушечки, хоть и несерьезного калибра — всего 23 мм. но и эрликону хватило и пулемету. Хорошие машинки сделали Волков и Ярцев! Заткнули хайло грубиянам внизу. Больше по Илам никто не стрелял — во всяком случае ни трасс, ни щелчков попадания пуль по самолетам. Чувствуя себя довольно глупо — исправно вертелись над горящим районом, порыкивая моторами. Истребители ушли к себе. Горбатые задержались и гудели на бреющем до последней возможности — когда топлива осталось только на обратный путь и на совсем маленькую драчку, если все же фрицы подловят.

Легкомысленный этот вылет таким оказался до конца.

— Не вылет, а шпацир какой-то — выразил и корневское мнение его подчиненный.

Доложил о выполнении. Начштаба опять пожевал губами.

Понятно, с чего. Вроде как и боевой вылет, но совершенно нелепый. И считать ли его на этом основании боевым? Ни сфотографировать результаты, как обязательно полагается для фиксации результатов, ни отчитаться толком, потому как нет такой графы "напугали до усеру — столько — то зольдат и столько — то офицеров противника".

Летчики тоже были в некотором недоумении, но комэск — ему по штатной должности было положено быть самым мудрым в своей эскадрильи, утешил живших с ним в одной комнате подчиненных глубокомысленной сентенцией, что во-первых начальству виднее, а во-вторых как говорили древние — на войне и в любви все возможно и лично он, старлей Корнев — много чего видал странного и на первый взгляд несуразного.

— Это да — первым отозвался немного неожиданно не записной остряк Виталик, самый шустрый и языкатый, а наоборот — серьезный и всегда державшийся с достоинством летчик из Ленинграда. В полку он появился недавно, был до того тяжело ранен и лечили его долго. Как обмолвился полковой врач — повезло невероятно, чудом не стал инвалидом этот парень и даже с некоторыми оговорками к полетам допустили. Что-то с его семьей произошло нехорошее — один как перст остался. Худой и хмурый молчун.

То, что он заговорил не по служебной обязанности — удивило. Оттаивает, похоже, человек. Потому дали собраться с мыслями и высказаться.

— К нашему заместителю командующего ВВС Северо-Запада аккурат в начале блокады явился странный тип. Штатский в шляпе и очках. Потребовал ему устроить аудиенцию, потому как знает, как уничтожить немецкую авиацию.

— Впору санитаров вызывать. Лучи смерти изобрел или гигантские самонаводящиеся сачки?

— Виталик, не мешай — тормознул фантазию подчиненного Корнев.

— А что — я это до войны в журнале читал...

— Я б тоже санитаров позвал — признался и вполне серьезный штурмовик.

— Может быть и позвали бы. Но адъютант быстро навел справки. Оказался — профессор Петров, известный химик. И с виду на сумасшедшего не похож. Серьезный человек, хоть и волнуется, конечно. Беседовали они там не долго, с командующим, а после этого все налеты на немецкие аэродромы прекратились. Ни мы не летали, ни бомберы, ни истребители. Разговоры конечно пошли, шепотки. Город бомбят зверски, потери серьезные, в одном только военном госпитале на Суворовском шесть сотен раненых и медиков заживо сгорело, флоту досталось в Кронштадте изрядно — и в "Марат" попадания были и в "Октябрьскую революцию", не считая всякой мелочи, которую повредили и утопили — то есть лютуют, сволочи. Роттердам им сделать не выходит только потому, что ПВО у нас есть и из шкурки выпрыгивает, налеты отражая. Ну и все, что можно деревянного в домах спецсоставом негорючим обмазано, потому от зажигалок вреда куда меньше, чем в той же Варшаве...

Виталик что-то попытался вставить, но Корнев исподтишка показал ему кулак, сделав грозное лицо, и остряк понял, не полез перебивать. И молчун, не заметив эту интермедию продолжал, прорвало его наконец-то.

— Но они, фрицы, стараются со всей мочи. Постоянно налеты. А мы вдруг пацифизму предались, к их аэродромам ни одного вылета, а вы ж сами знаете — если уж где и долбать — так на аэродромах!

Штурмовики кивнули почти одновременно. Хрестоматия, чего говорить. И потери у врага всегда выше при ударе по его аэродрому. Но только и у штурмовиков всегда кто-то с вылета такого не возвращается — истребителями дежурными немцы свои гнездовища алюминиевых птичек прикрывают в три слоя — надежно.

— В общем — пошли разговоры. Как с начала октября — так и до ноября — по аэродромам ни одного вылета. Хотя дружок у меня в разведывательной эскадрильи был фотографом — так по секрету сказал, что у них почти все вылеты — строго фото делать с аэродромов и техники немцы нагнали чертову прорву, рядами юнкерсы стоят. Опять ничего не понятно.

И тут перед самым праздником Октябрьской революции, я как раз стенгазету оформлял, нас по тревоге утром ранним подняли. И мы всем полком — аккурат на аэродром фрицевский ближний, навьючившись по полной. Прилетаем — в воздухе ни одного мессера! Чистый воздух, одни мы гордо реем! И действительно — юнкерсы и всякие прочие хейнкели с хеншелями и мессерами рядами на взлетке, как на параде, даже не в капонирах.

Ну, мы и врезали по всему этому образцовому порядку! И ни один мессер даже не попытался взлететь! Как приклееные стояли! Зенитки, правда, ко второму вылету опомнились, растявкались — их ракетоносцы затыкали и долбали — Ишаки. А нам было приказано не тратить время на обстрел бортовым оружием, а спешно возвращаться на аэродром и загружаться снова бомбами. День световой тогда был короткий, но мы много за день успели, аэродромное обслуживание носилось, как посоленное, нас так ни до ни потом не перевооружали. И не мы одни — все, что летать могло, в этот день по немецким аэродромам работало. Потери фрицы понесли разгромные — и в технике и в топливе и склады с бомбами накрыли. Там всю ночь горело как при извержении Везувия, в общем, последний день в Помпеях, только еще и бомбы на складах рвутся!

И на следующий день — ни одного налета люфтваффе на город! А мы опять по недогоревшему добавили! Кончились бомбежки Ленинграда! Только в апреле на следующий год опять они стали летать, но уже не в том числе и успеха у них такого не было! — закончил свой странный рассказ молчун.

— Не понял. С чего это фрицы так облапошились? — спросил Корнев.

— Да все просто оказалось. Этот химик — Петров — в начале октября проходил мимо сбитого мессера. Немец сел на вынужденную на улице. Все собравшиеся, как полагается — ротозейничали, пока милиционеры фрица уводили, а этот профессор в пустую бутылку бензина набрал, видать из дырки текло. А потом анализы сделал. И понял, что бензин синтетический и замерзает при минус 14 градусах Цельсия. Что и доложил. И начальство разведку напрягло, пробы топлива аж из-за линии фронта доставляли. Так и оказалось, что вся авиагруппировка, весь 1 воздушный флот генерал-оберстерва Келлера на таком бензине летает. И остается подождать, когда у нас морозец грянет ниже, чем 14 градусов. Вот 6 ноября как раз упало за 20 градусов. Мы — полетели, а они — нет. И все! — невиданное дело, молчун даже улыбнулся. Слабая улыбочка получилась, чахоточная такая, но раньше и такой себе летчик не позволял.

— Да еще и бдительность потеряли, раз налетов долго не было, разленились, расслабились. Зенитчики, небось, по казармам сидели в тепле, а у зачехленных орудий мерзлый часовой сопли пускал... Красивая, наверное, операция получилась! — признал комэск.

— Очень. Как на полигоне бомбили — кивнул ленинградец. Оттаивать начал, похоже.

— Погоды у вас, однако, холодные. Ноябрь — а уже за 20 минус!

— Да и 40 год был морозный и 41... Этот, 45 — куда теплее.

— Ну тут, в Европах этих климат мягче.

— Климат мягче, а люди злее — и ленинградец закурил.

— Не отнимешь. Каждый сам за себя, один бог за всех — старый ихний принцип. Капиталисты, чего хочешь — усмехнулся остряк Виталик.

— Ну рогов у них нет и хвосты не растут. Люди, в общем. Только освиневшие со своим нацизмом. А так... — комэск замолчал.

— Это вопрос большой, люди ли. До нас им — как до Китая по бездорожью раком.

— Брось. Это пока до их границы шли — все "Убей немца! было. А теперь вишь — наоборот совсем. Тоже, значит, люди, надо к ним относиться без этих, эксцессов...

— И все же, все же. Вот могу припомнить случай про мух в патоке. А вы судите сами, кто люди, а кто так — снаружи похожи — заявил Виталик.

— Валяй! Только чтоб новое что, а то заскучаем — подначил его начальник.

— Проще пареной репы. Аккурат рядом с моим родным городом было, потому и знаю. А еще ребята толковали, пока в госпитале отсыпался. Значит общая диспозиция: весна, четверка горбатых и с ними яки парой в сопровождении. И в одном из яков — пилотом Стопа.

— Фамилия что ли, или кличка? — уточнил педант из города трех революций.

— Первое утверждение — верно. А второе — наоборот. Так вот, продолжу. И значит решил этот парень на манер нас, горбатых, штурмовкой позаниматься, благо небо чистое и видимость — от горизонта и обратно. И зря затеял — брони-то у него нет. Вот ему с земли и всыпали фрицы — мешком не утащишь.

— Это да, могут, суки... — переглянулись с пониманием слушатели.

— Ну и изрешетили Стопе и плоскости и фюзеляж и стабилизатор и мотор не забыли. А сам младший лейтенант сидит в этом решете — целехонький. И, понятное дело, тоскует и скучает, потому что машинка уверенно падает, а все это происходит как раз в самом что ни на есть немецком тылу. Сходил, что называется, на Водопой — так у моего Николаева аэродром назывался. Вот по нему Илы и работали в тот день. И говорит героический Стопа, что мотор подбит и идет он, как это ни удивительно, на вынужденную, в полном соответствии с законом покойного Ньютона.

Ему наши горбатые отвечают — тяни, сколько можешь, будем прикрывать.

— Ролями поменялись? — усмехнулся Корнев.

— Именно! До того он прикрывал — а тут — уже его. Но музыка играла не долго, шмякнулся Стопа в поле, в самый раз промеж двух огней — рядом дорога, на дороге наши бабы ковыряются — но с конвоем из полицаев. И этим полицаям зачесалось насчет трофеев, запрыгали по чернозему, поспешают к падшему "Яку". Видать, бензин в зажигалках кончился. А с другого края поля уже какие-то паскудные кавалеристы наперегонки скачут. Ну да это они поторопились, все-таки сверху четыре штурмовика да второй истребитель из пары. Патрончики какие— никакие еще оставались — раздали тем и этим, охолонулись и поворотили оглобли, что полицаи, что эти гусары или черт их знает, кто там копытил.

Вовка Милонов попросился — чтоб разрешил ему их комэск сесть и Стопу забрать.

— Ну дело хлопотное, хотя часто бывало. Чего ты решил это рассказать — даже странно. Начиная с Грицевца уже десятками такие случаи... Сел, забрал. У нас в полку трижды такое было, да в четвертый раз неудачно — приземлились на минное поле, на взлете рвануло под шасси.

— Скоро сказка сказывается. А ребята рассказывали, что та весна была особо распутистой, да еще и чернозем — а это такая песня, что почище патоки по липкости. Вот, получается одна люменевая муха прилипла. И тут рядом садится Милонов. В тот же раскисший чернозем. Они тогда по утрам старались взлетать, пока ночным морозцем чуток прихватывало, но тут — то уже ясный день, солнышко у нас греет — за милую душу. Размякло все под солнышком, расползлось, как упитанная дамочка на санаторном пляже в полдень.

И вязнет тяжеленный Ил совсем не хуже Яка. Две люменевых мухи, три человека на поле, как липкой в патоке. Комэску такое видеть — глаза пухнут и уже хрен домой теперь вернешься.

— Мог бы вернуться. Понятно же, что не взлетишь. Хотя, конечно, потом фигово будет... — задумчиво сказал ленинградец.

— Не, так-то мог бы... Но сами понимаете... Вот комэск Демехин помянул нечистую силу, да и сам на посадку пошел. Но не в поле, а на дорогу сел, бабы с нее врассыпную, полицаи кто куда — тут уж не поле, а аэродром какой-то получается. Сейчас небось все остальные летуны поплюхаются — совсем страшно! Плюнуть ведь некуда будет — все вокруг в самолетах! Но чуточку не рассчитал — съехал немного — и тоже влип.