— За что это вас так?
— Да все за то же... Видимо судьба моя такая, все время 'впереди поезда нестись'. Когда в Пуцке без топлива садился немного с чинопочитанием оплошал.
— Мда-а. Вы мне с вашей заботой о людях, неукротимой энергией и предприимчивостью, знаете, кого напоминаете?
— И кого же?
— Да, наверное, генерала Михаила Милорадовича. Вот уж кто был с самого детства вечный доброволец, и учился воевать по всей Европе. И во Франции, и в Германских княжествах, и в России... Удивлены сравнением?
— Гм. Странная у вас, пан капитан, ассоциация. Он же вроде бы погиб от руки декабриста?
— Речь, конечно же, не о внешнем сходстве или о сходстве судьбы. Просто мне кажется, что вы столь же бесстрашны и при этом добры к людям... Хоть и пытаетесь иногда пыжиться и казаться резким, но сами-то людей бережете. Словно бы возложили на себя какой-то таинственный и непосильный для одного человека долг — защищать людей от лишь вам ведомой беды... Кстати...
'Гм. Хороший дядька этот Розанов. Очень умный, знающий и совсем не трус. Никто его за галстук не тянул сюда лететь. А он наплевал на все и прибыл. Сам считает своей новой родиной Францию, но за Польшу рисковать готов... Хмм. Вот если бы Сталин вовремя собрал вокруг себя побольше таких. Хотя нет. Таких в Союзе всегда было немного. Вроде Громова, и того же Голованова...'.
Солнце еще не выглянуло из-за леса, чтобы окрасить рассветными красками борта и крылья, спрятанных на границе леса, польских высокопланов. На аэродроме Марково сейчас к вылету были готовы десять переделанных 'семерок' и две пары 'Девуатинов'. За кабинами каждого из четырнадцати истребителей распластались в стремительном падении на добычу белые соколы.
Полковник Стахон глядел на бодро шагающую к истребительной стоянке короткую колонну. Под странно знакомую и одновременно незнакомую ему строевую песню, четко печатая шаг и держа равнение, перед ним проходили совсем молодые парни. До настоящей армейской выправки им, конечно, было еще далеко. Как, впрочем, и до настоящего летного мастерства. Но в глазах этих мальчишек, и особенно в глазах их орденоносного командира, полковник читал неукротимую веру в успех. И сейчас, даже прекрасно понимая, что куцые вчерашние занятия мало что могли дать им в настоящем боевом вылете, полковник неожиданно и сам поверил в успех. Приняв доклад поручника, он отдал команду к вылету.
Грохот ускорителей закладывал уши. Один за другим тяжело нагруженные самолеты отрывались от полосы. Вот один из 'Пулавчаков' так и не запустив ускорители, выкатился за пределы полосы, скапотировал и замер вверх колесами. Через минуту, из яростной перепалки техников, Стахону стало ясно — не сработала электропроводка запуска ускорителей. По счастью бомба не взорвалась. Стахон последний раз встретился взглядом с глазами подчиненного. По упрямому выражению в них полковник понял, что тот не отступит, и команда 'оставить вылет' так и не слетела с его языка. Красные ракеты дежурного подпоручника также остались в казенниках своих ракетниц. А еще через десять минут от травяной полосы самыми последними оторвались колеса пары мото-реактивных истребителей. Ведущий пары покачал крыльями, и вместе с ведомым синхронно включил реактивные ускорители. Пара лидера заняла в строю свое место, и колонна пар медленно по кругу развернулась в сторону Кольберга...
//Черновое обновление от 24.10.13/
* * *
Вечером второго сентября Геринг стоял навытяжку в кабинете верховного начальства, и не знал, куда деть себя от колких и обидных слов Вождя нации. Все его резоны разбивались в прах об гневно-ироничные вопросы и восклицания Фюрера.
— Я желаю знать, как такое стало возможным?!
— Мой Фюрер. Но мы ведь были готовы и к куда большим потерям... И я уверен, что степень трагизма ситуации, и Редером, и Шведе-Кобургом, слегка преувеличивается. Они просто...
— Разгром железнодорожного узла, а затем потеря целой авиагруппы и еще трех военных кораблей, это, по-вашему, преувеличение?!
— Мой Фюрер. В Кольберге...
— Молчите Геринг! Гауляйтер Померании мне доложил, что на товарной станции сильно повреждено больше десятка паровозов и из-за этого планы перевозок придется сильно менять. Мне стыдно было слушать доклад Франца... Это предательство! Я сам прикажу расстрелять командира зенитного прикрытия города и авиабазы.
— Но удар был нанесен со стороны Германии, чего никто не ожидал.
— Я хочу увидеть стыд в ваших глазах Герман. Я читал доклад о том налете. 'Были внезапно атакованы неизвестными бомбардировщиками с одним верхним крылом и несколькими польскими истребителями...'. Ваши хваленые Люфтваффе в Кольберге потеряли не меньше четырех десятков самолетов. Всего на двух аэродромах! И от кого от древних 'Люблинов', неспособных разогнаться с бомбами быстрее двухсот километров!
— ...
— Что же вы молчите? Не вы ли мне докладывали, что польские самолеты давно и безнадежно устарели. Где победы над этим старьем?! Где они?! Это позор, Геринг.
— Два 110-х 'Мессершмитта' все же успели подняться, но были сбиты уже в воздухе. Мой Фюрер.
— Меня не интересуют эти жалкие мелочи! Разгромлен важный транспортный узел на территории Германии! Где обещанный вами разгром остатков польской балтийской эскадры?! Где, я вас спрашиваю?! А ваша пикирующая эскадра 'Иммельман' едва создана, но уже несет страшные потери над морем. Чего нам ждать дальше?!
— Мой Фюрер. Воздушная оборона Восточной Пруссии по линии Кёнигсберг — Ноймарк — Арнсвальд — Шнаймюдель и приграничных областей Померании и Силезии уже усилена. Если бы не те оснащенные реактивными ускорителями польские самолеты...
— Геринг! Мне надоели ваши отговорки! Я не желаю больше слушать ни о каких польских ракетах! Поляки не арийцы! Сотни лет они мешают свою жидкую кровь с евреями, и поэтому никаких военных новшеств у них в принципе быть не может. Слышите меня, Геринг?! Никаких!
— Но моя разведка сумела...
— Чушь! Сами расстреляйте своих паникеров!
— Расстрелять командира нашей дальней воздушной разведки Теодора Ровеля, за то, что тот с риском для жизни смог достать для Рейха кинокадры секретного польского оружия, которое проворонили все наши разведслужбы? Кроме конечно разведслужбы Люфтваффе...
— Герман, мы с вами стоим на пороге Великого противостояния, и сейчас совсем не время для столь глупых шуток...
— Я не шутил с вами, мой Фюрер. Ровель получил крупнокалиберную очередь в мотор от того 'польского чуда'. А привезенные им киноматериалы уже смонтированы и готовы к показу. Одну копию Люфтваффе уже передало в военную разведку.
— Гм. Наградите вашего Ровеля... Но я немедленно хочу знать, насколько сильно это может повлиять на наши планы?!
— Трудно сказать, мой Фюрер... Если это всего один штаффель, то теперь они мало что успеют сделать. Все-таки Люфтваффе в два-три раза мощнее всего их 'Летництва' вместе взятого по своей численности. И к тому же у нас подавляющее преимущество в новизне самолетов...
— Последнее уже можно подвергнуть сомнению, хоть и неприятно это признавать. И помните, Герман, мы должны узнать ВСЁ об этом оружии! Если уж какие-то грязные поляки его используют, то мы просто обязаны обогнать их в использовании таких новаций. Вам все ясно?!
— Да, мой Фюрер! Думаю, наши реактивные опыты далеко превосходят все польские потуги, но это совсем не значит, что уже можно списать со счетов воздействие их секретного оружия на ход событий.
— Хорошо. Я вас понял. Сколько самолетов вам в ближайшую неделю потребуется для усиления ударов по Польской Померании?
К концу беседы Фюрер слегка потеплел к старому товарищу по партии. Поэтому последние предложения командующего ВВС обсуждались с большим конструктивизмом, чем в начале. Но Геринг не забыл неприятных минут и дал себе обещание, изучить 'дело о золотистом истребителе' еще раз. Нужно было готовить решение этой проблемы. Ждать от начальства нового разноса он не хотел...
//Черновое обновление от 26.10.13/
* * *
Первый боевой день эскадрильи завершился. Незадолго до приезда Бортновского по аэродрому пролетел слух, что после случившегося утром 'Быдгощского теракта' уже поймали многих диверсантов и что, уже готовится нота в Лигу Наций. Все это хоть немного, но отвлекало людей от главного события. Поручник Моровский не вернулся из боевого вылета. После этого возвращения Розанову, как временному командиру эскадрильи, пришлось лично докладывать полковнику Стахону. Общие результаты работы эскадрильи были отличные. Всего за день эта юная авиачасть сумела нанести сильные удары, как по атакующим вражеским порядкам, так и по германскому тыловому объекту. В воздухе было уничтожено с десяток вражеских аппаратов, и еще бог весть, сколько их сгорело на земле. Стахон видел тревогу людей о судьбе их командира, и сказал, что горевать пока рано. Возможно, комэск посадил своего поврежденного 'Пулавчака' где-то на вражеской территории, и теперь остается только ждать его возвращения. Настроение пилотов было не особо парадным, но вечернего награждения командование не отменило, потому что другого такого случая могло и не быть. Серебряный 'Крест Заслуги' невесомо шевельнулся на груди капитана. Взгляды командарма и офицера дружественной армии в третий раз за этот день встретились.
— Поздравляю вас, пан капитан. Уверен, нынешние ваши награды далеко не последние.
— Благодарю, пан генерал. Я вместе с другими пилотами лишь надеюсь на это. Как впрочем, я надеюсь и на то, что наши пилоты получат здесь все необходимое для борьбы с врагом.
— Желаю вам счастливого пути домой. О ваших соратниках мы здесь позаботимся. И, помните, капитан, все мы рассчитываем на успех вашей миссии.
— Так, ест, пан генерал!
Потом Розанов стоял в строю польских авиаторов и слушал горячую речь генерала Бортновского. В этой речи была тревога, и горечь от потери части польских земель Поможжя. Но в ней же, были, и гордость за одержанные над врагом маленькие победы, и надежда на помощь союзников. Несколько раз генерал мельком заглянул ему в глаза, словно повторяя свое послание военному командованию Франции, которое сегодня понесут на своих крыльях 'Девуатины' улетающих на родину делегатов 'Сражающейся Европы'. В общем строю вместе с ними сейчас стояли и четверо чешских пилотов-новичков, перегнавших сегодня в Торунь звено первых 'Loire-46'.
Когда же на груди двух капитанов, Розанова и Дестальяка матово замерцало еще по ордену, Розанову, словно недавно виденный кинофильм, вспомнился весь этот переполненный событиями день и заодно сбитый зенитным огнем командир эскадрильи. Перед первым боевым вылетом, ему хорошо запомнилась, мелькающая в утренних заботах, фигура Моровского. Поручник ни минуты не оставался без дела. То, он костерил на все корки нерадивого техника, из-за которого не сработали ускорители взлета. То подбадривал слегка испуганных тем инцидентом мальчишек-пилотов.
Потом Розанов помнил сильную болтанку в просыпающемся утреннем небе, и короткие спокойные команды командира. Смешно сказать, но сам этот 'командир' практически годился своему 'подчиненному' в сыновья. Эскадрилья шла на бреющем, куда-то в глубину германских земель, поначалу совсем не тем курсом, которым нужно было лететь на Кольберг.
'Он нас, что, на Берлин вести собрался?! Совсем очумел мальчишка!'.
Но не успела настороженность капитана превратиться в настоящую тревогу, как курс снова изменился. Теперь самолеты летели в сторону Балтики, примерно в район Кольберга, а под их крыльями пока еще мирно спала Германия. И спать ей оставались уже последние минуты...
Чуть погодя, оставив прикрытием колонны истребителей-бомбардировщиков Р-7 пару летящих без бомб на Р-11-х майора Будина и поручника Куттельвашера, юный комэск повел их четверку 'Девуатинов' куда-то вперед. Вскоре в шлемофоне прозвучал ответ на немой вопрос французов.
— Роза и Пьер, слушать меня. Впереди крупный железнодорожный узел. 'Тридцатифунтовками' будете бомбить горючку. Ваши пятидесятикилограммовые бомбы пускать в дело лишь по моей команде. Главная наша цель паровозы и водокачки. Как поняли меня?
— Вас понял, сэр.
— Уи, месье. В смысле — да сэр.
— Вот и хорошо. Казак тебя тоже касается. Идешь в правом пеленге, цели ищешь сам. Бомбить только осколочными, 'семипудовку' пока не использовать. Ву компранэ, май бой?
— Уи, мон ами! И не смей больше звать меня бойем! А то получишь, когда сядем!
— Да ладно, как скажешь... Может, тебе больше нравится обращение 'гэ-эй'?
Вторая атака оказалась более точной. Под крыльями уже пылали цистерны с бензином, и густо парили пробитые снарядами пушек 'Испано' и крупнокалиберными пулями 'Гочкисов' паровые котлы. Досталось и трем водокачкам. С каждым заходом французские капитаны все лучше и лучше вживались в непривычную им роль штурмовиков. Стремительный штурмовой налет, наконец, завершился. Моровский как раз успел вернуться к идущей на бреющем колонне пар эскадрильи, всего за несколько минут до подхода основной группы к двум военным аэродромам. Константин немного удивился, что своей первой 'семипудовкой' командир сходу развалил что-то похожее на казарму, а Терновскому приказал бомбить расположенный чуть в стороне склад ГСМ. Потом был удар по соседней полосе истребителей, и сразу за ним наступил черед зениток.
Дальнейшее живо напомнило капитану тренировки курсантов. Будин и Куттельвашер вместе с Терновским и Дестальяком были отосланы комэском и дальше гонять зенитчиков и жечь самолеты. Розанов был оставлен на высоте, наблюдать за воздухом, а сам поручик начал обучение молодежи. Сначала он командовал очередной паре подхорунжих удар одиночными мелкими бомбами по довольно крупному объекту, тут же давал оценку их удару, и ставил им следующую боевую задачу. К тому моменту, когда нужно было сбрасывать тяжелые бомбы, в активе каждого юного пилота оказалось уже четыре сброса 'тридцатифунтовок'. Заглядевшись на эту занимательную картину, Розанов чуть не проглядел взлет пары Ме-110 с соседней полосы, где ютились немецкие истребители. Эта полоса подверглась удару одной из первых, но сейчас мимо горящей стоянки самолетов на взлет шли спрятанные до поры где-то в ангарах тяжелые 'мессеры'. Тревожный сигнал был дан вовремя, и ответ лидера сразу же расставил новые задачи.
— Роза, мы с тобой бьем 'мессеров'.
— Подтверждаю Сокол.
— Казак с Пьером остаются за меня.
— Казак принял к исполнению.
— Лео и Карел набрать высоту, и глядеть там в оба.
— Так ест!
А когда едва оторвавшийся от полосы 110-й 'мессер' быстро завалился на бок от скрестившихся на нем трасс двух истребителей, Розанов вдруг получил новую вводную.
— Роза! Дай тому второму взлететь, а потом бей 'немца' сам. Сам! Представь, что у меня заклинило оружие.
— Лучше вместе. И зачем давать ему взлетать?!
— А чтоб вам с Пьером тоже научиться их бить, когда они огрызаются. Сверху-сзади не лезь, там у него стрелок кусается. Бей по нему снизу, с боков и на встречных. Начали! Я иду левее и выше.
