Он понял, как связаны неподвижность и смерть. В неподвижности внутреннее замолкает. Живое общение оканчивается. Пальцы не шевелятся, мир не вырисовывается к жизни, а незрячие глаза теряют из вида красочных богов. Глядя в лицо мертвеца, всматриваясь в запавшие глаза, он находит доказательство своих убеждений.
Был полдень. Солнце пробилось вниз и боги заплясали, ныряя и заполняя лоскуты сияния среди сумрака и теней, и Кедаспела сидел на муле, рассеянно замечая завитки пара у бугристых лодыжек животного, но почти все его внимание было сосредоточено на лице и глазах трупа, лежавшего пред ним на земле.
Вдоль узкой тропы стояли три хижины. Сейчас они превратились в груды пепла, мутно-серого, белесого и уныло-черного. Одна принадлежала дочери, достаточно взрослой, чтобы построить себе отдельный дом; если у нее был муж, его тела видно не было, сама же она лежала, перегородив остаток порога. Пламя сожрало нижнюю половину тела и заставило верхнюю раздуться и лопнуть, и боги сидели здесь тихо, словно в шоке — тускло-алые полосы и чернота свернувшейся кожи. Длинные ее волосы рассыпались, частично обгорев — эта часть головы казалась покрытой хрупкими белыми гнездами, остальная была недвижно-полуночной с намеками на голубые отсветы, как радуги в масле. К счастью, она лежала лицом вниз. Одна из трещин на спине была больше прочих, оставленных огнем, и края загибались внутрь: это сделал меч.
Но прямо перед ним был ребенок. Синие глаза покрылись мутной пеленой, придававшей видимость глубины, но всё за этой вуалью стало плоским, словно железные щиты или серебряные монетки, запечатанным и лишенным всякого обещания. Это, снова сказал он себе, глаза, которые больше не служат, и потерю невозможно оценить.
Хотелось бы ему нарисовать этого ребенка. Нарисовать тысячу раз. Десять тысяч раз. Подарить портреты каждому мужчине и каждой женщине королевства. И каждый раз, как они задумают ворошить золу в очаге богов гнева и ненависти, питая разинутые пасти насилия и бормоча жалкую ложь, будто хотят сделать жизнь лучше, правильнее, чище или безопаснее, он давал бы им еще одну копию детского лица. Он потратил бы все годы на один портрет, воспроизводя его на штукатурке стен, на шлифованных досках и в нитях гобеленов; выжигая на боках кувшинов, вырезая на камне и вытесывая из камня. Превратил бы его в аргумент, повергающих всех иных богов, любого бога злобных эмоций и темных, диких желаний.
Кедаспела смотрел вниз, в детское лицо. На щеке грязь, но в остальном оно чисто. Кроме глаз, единственной неподобающей деталью была вывернутая, сломанная шея. И синяк на лодыжке, где сжал руку убийца, поднимая жертву — так резко, что сломал позвонки.
Боги красок слегка касались лица — нежная печаль, тревожное неверие. Касались легко, как слезы матери.
Его сложенные на луке седла пальцы еда заметно двигались, рисуя лицо мальчика, заполняя линии и ракурсы приглушенными оттенками, навеки сохраняя эти не осуждающие глаза. Пальцы сделали волосы смутным пятном, ведь они не значимы в отрыве от сучков, коры и листьев. Пальцы работали, пока рассудок выл... пока вой не затих и он не услышал собственный тихий голос.
"Дитя Отрицания... так я назову картину. Да, сходство неоспоримо... вы его знали? Конечно, знали. Он — тот, кто падает на обочине вашего торжественного марша. Да, я сам стою в канаве, ведь нужен детальный вид — ничего, кроме деталей. Нравится?
Вам нравится?
Боги красок приносят дары без осуждения. Нет, право судить принадлежит вам. Это диалог наших жизней.
Разумеется, я говорю лишь о художественном мастерстве. Смею ли я бросить вызов вашему выбору, вашей вере, путям ваших жизней и вещам, которых вы желаете, и цене ваших желаний? Как насчет вуали в глазах — видели такое раньше? Судите лишь мое искусство, мои слабые попытки насытить мертвеца жизнью при помощи мертвых вещей — мертвых красок, кистей, мертвого холста, и лишь мои пальцы — живые, сведенные воедино ради поимки истины.
Я решил изобразить смерть, верно, и вы спрашиваете — почему? В ужасе и отвращении вы спрашиваете: "Почему?" Я решил изобразить смерть, друзья, потому что жизнь невыносима. Но это лишь лицо, мертвое на мертвой поверхности, и оно не расскажет, как хрустнула шея или под каким неправильным углом лежит детское тельце. Честно говоря, это провал.
Каждый раз, рисуя этого мальчика, я проваливаюсь.
Проваливаюсь, когда вы отводите глаза. Проваливаюсь, когда вы проходите мимо. Проваливаюсь, когда вы кричите мне, будто в мире полно прекрасного и почему я не рисую прекрасные вещи? Проваливаюсь, когда вам надоедает, ибо, когда вам надоедает, проваливаемся все мы. Проваливаюсь, проще говоря, не сумев показать вам наше общее.
Его лицо? Моя неудача? Это узнавание".
Там были и другие трупы. Мужчина и женщина, спины изрублены и пронзены — они пытались закрыть собой детей, тянулись, но это плохо помогло — детей вытащили из-под трупов и зарезали. Вот лежит собака, вытянувшись, перерубленная выше бедер. Задние ноги с одной стороны, передние ноги и голова с другой. Ее глаза тоже тусклы.
Путешествуя по лесу, Кедаспела имел обыкновение бросать главную дорогу и находить тропы, выводящие к стоянкам вроде этой. Он делил пищу с тихим лесным народом, отрицателями, хотя, насколько он мог понять, они не отрицали ничего стоящего. Они жили в тесноте и любви, лукаво умные и мудро смиренные, их искусство заставляло Кедаспелу восхищенно вздыхать.
Статуэтки, маски и вышивки — все потеряно в сгоревших хижинах.
Кто-то вырезал на груди мертвого мальчика волнистую линию. Похоже, поклонение речному богу отныне стало смертным приговором.
Он не стал хоронить тела. Оставил лежать там, где они есть. Оставил земле и мелким падальщикам, чтобы они растащили их кусочек за кусочком, растворяя и плоть и память.
Он рисовал пальцами, запоминая, где и как расположены тела, и хижины, и мертвый пес, и как свет солнца пробивается сквозь дым, чтобы вопияла каждая деталь.
Потом ударил пяткой мула, и тот лениво переступил детское тело, на краткий миг закрыв тенью все детали.
В обещанном Матерью Тьмой ночном мире очень многое останется незримым. Он начинал гадать, не будет ли это милостью. Начинал гадать, не в том ли обещанное благословение для всех детей и верующих. Мрак отныне и навеки. Чтобы мы смогли терпеть жизнь.
Не меньше двух десятков всадников проскакало по этой тропе. Убийцы ехали на запад. Он вполне может натолкнуться на лагерь утомленных ночной резней. Его могут зарубить — или просто накормить.
Кедаспеле было все равно. Десять тысяч лиц в голове, но все одинаковые. Воспоминания об Энесдии так далеки... Если его пощадят, он помчится к ней, подгоняемый отчаянной тоской. По красоте, которую не нарисовал, по любви, в которой не смеет признаться. В ней боги красок сосредоточили сокровища своей славы. В ней обретет он возрождение веры.
Каждого художника преследует ложь. Каждый художник стремится к истине. И каждый проваливается. Одни возвращаются в объятия утешительной лжи. Другие впадают в отчаяние. А иные замыкаются в могилу пьянства или отравляют всякого, кто подойдет достаточно близко, чтобы дотянуться и ранить. Или попросту сдаются, проводя жизнь в неизвестности. Лишь немногие открывают в себе посредственность, и это самое жестокое из открытий. И никто не находит путь к истине.
Проживет он лишь несколько мгновений или тысячу лет — станет сражаться за что-то, за истину, которой даже не знает названия. Может, это бог над богами красок. Бог, предлагающий творение и познание разом, установивший законы сущности и мышления, того что внутри и того, что снаружи, и разницу между внешним и внутренним.
Он хотел повстречать этого бога. Перекинуться с богом парой слов. А превыше всего хотел взглянуть ему в глаза и увидеть истину безумия.
"Кистью и желанием я создам бога.
Следите за мной".
Но пока, скача сквозь клинки света и саваны теней по тропе дикого зверства, Кедаспела походил на слепца. Раскрашенное лицо было повсюду. Пальцы не могли остановиться, рисуя его в воздухе — словно мистическое заклинание, словно призыв незримых сил, словно проклятие ведуна и защитные чары ведьмы. Его пальцы способны одним мазком закрыть рану, расправить узлы времени и воссоздать мир, полный возможностей — способны сделать что угодно, но лишь повторяют мелкие движения, пойманные в плен смертью.
Ибо бог над богами безумен.
"Я напишу лик темноты. Я поеду по мертвым, чтобы схватить за горло проклятого бога. Я, Кедаспела, клянусь: мир, я поведу с тобой войну. Ты там, снаружи — ты, слушай меня! То, что внутри, будет спущено с поводка. Высвобождено.
Я напишу лик темноты. И дам ей глаза мертвого ребенка.
Ибо в темноте мы ничего не видим.
Во тьме, взгляните, царит покой".
Пальцы Нарада гладили непривычные линии на лице, места просевшие и перекошенные. Кулаки Харала оставили не только синяки и ссадины: они разорвали нервы. Поглядевшись в зеркало лесного пруда, он едва узнал себя. Отеки ушли, кости кое-как срослись, даже левый глаз видел удовлетворительно — но ныне у него новое лицо, грубое и вытянутое, покрытое шрамами.
Он знал прошлое Харала. Знал, что ублюдок потерял семью в войнах, и что внутри у него кипит и булькает котел злобы. Но при всем при этом Нарад не мог остановиться и наконец — в тот день, со знатным недоноском — оскорбительные слова и намеки вывели капитана из себя. Нетрудно припомнить выражение лица Харала за миг до удара, откровенное удовольствие в глазах — словно отворилась дверь и кулаки гнева сумели вылететь наружу.
В Тисте много гнева, он клубится и по временам бушует, скрывая горе, побеждая обиду и всё то, что стоило бы просто перетерпеть. Возможно, сила эта таится в каждом, словно склад перенесенных оскорблений, неудач и сломанных мечтаний. Сокровищница, сундук с хлипким замком.
Теперь Нарад стал уродом и будет думать как урод, но урод сильный, способный раз за разом топить печаль и находить в этом удовольствие. Ему больше не интересен мягкий мир, в котором нежность и доброта поднимаются яркими цветами над слоем сухих лишайников и горелых мхов. Нет, нужно постоянно вспоминать случившееся.
Он сидит посреди лагеря и вслушивается в разговоры, в слова собравшихся около костра и у палаток. Жесты и жалобы на сырость, на уклончивый, но мстительный дым костра. И еще он слышит непрестанные звуки ходящего по точилам железа — исправляются зазубрины, клинки вновь становятся острыми. Нарад среди солдат, настоящих солдат; работа их тяжела и неприятна, но отныне он может считать себя одним из них.
Отряд ожидал возвращения капитана Скары Бандариса, который с полудюжиной солдат уехал в Харкенас сопровождать заложников-Джелеков. Оставленный караваном Нарад оказался, избитый, опухший и полуслепой, на пути отряда и его взяли с собой, о нем позаботились, дали оружие и лошадь, и теперь он едет с ними.
Война с отрицателями началась здесь, в древнем лесу. Нарад даже не знал об угрозе войны; лесной народец никогда не производил на него впечатления. Они невежественны — наверное, как всякие плоды кровосмешения — и слабее овец. Жалкий враг, и война кажется ненастоящей. Несколько хижин, на которые отряд наткнулся вчера, не обманули ожиданий Нарада. Мужчина средних лет, хромой, и женщина, зовущая его мужем, и дети. Девица, что спряталась в хижине, могла быть красивой — до огня, но потом, выползая, она едва походила на разумное существо. Резня началась сразу. И была профессиональной. Ни изнасилований, ни пыток. Если смерть, то быстрая. Нарад сказал себе, что даже необходимость следует уравновешивать милосердием.
Одна проблема: ему трудно осознать необходимость.
Капрал Бурса сказал, что они с отрядом вычистили отрицателей из этого сектора — лес свободен на день пути в любом направлении. Сказал, что дело вышло легкое и, похоже, среди них мало воинов, лишь старики, матери и дети. Бурса напоминал Нараду Харала, но он сумел подавить инстинктивный грубый ответ. Он выучил урок, он хочет оставаться с этими мужчинами и женщинами, солдатами Легиона. Хочет быть одним из них.
Он вытащил меч в лагере отрицателей, но врагов поблизости не было, и не успел он это понять, дело окончилось, и остальные поджигали хижины.
Где спряталась та девушка, осталось загадкой, но дым и пламя сумели выгнать ее наружу. Нарад был поблизости — да, ближе всех — и когда она выползла, Бурса приказал избавить тварь от мучений.
Он все еще вспоминал, как подошел ближе, сражаясь с порывами жара. Она не издавала ни звука. Ни разу ни вскрикнула, хотя страдания ее, должно быть, были ужасными. Правильно это было — убить ее, покончить с муками. Он говорил себе так снова и снова, подходя все ближе, пока не навис над ней, глядя в обожженную спину. Вонзить клинок оказалось не так трудно, как прежде думалось. Эта груда вполне могла показаться свиной тушей на вертеле. Разве что черные волосы...
То есть... нет причины, по которой убийство должно его до сих пор тревожить. Но ему трудно смеяться и шутить вместе с остальными. Даже встречать взгляды трудно. Бурса попытался успокоить его, сказав, что лесной народ даже не Тисте, но это ведь неправда. Они Тисте — хромец, которого они зарубили, вполне мог быть из родной семьи Нарада, или кузеном из ближней деревни. Он был смущен, и смущение никуда не уходило. Если напиться, можно ощутить облегчение — хоть на время. Но такое в отряде запрещено. Они пьют пиво, ведь оно здоровее местной воды, но пиво слабое и его маловато, не на солдатскую глотку. Капитан Скара Бандарис не позволил бы и пива; по всем слухам, он жестко дисциплинирован и требует того же от солдат.
Но эти мужчины и женщины поклоняются своему капитану.
Нарад им завидовал. Он еще не встречался с капитаном и гадал: что такого в этом Скаре Бандарисе позволит оправдать резню отрицателей и всю проклятую войну? Нарад вырос на ферме, что лежала рядом с мелким поселком. Ему знакомы были обычные поводы для истребления вредителей — крысы несут заразу, зайцы жрут посевы и копают землю, так что резня оправдана. Он знал: нужно и об отрицателях думать подобным образом — как об инфекции и угрозе правильному образу жизни. Даже у крыс своя жизнь, но это их не спасает; не мешает им стать проблемой; не останавливает крысоловов и собак.
Он сидел на бревне подле палатки, в которую его распределили. Он то и дело смотрел на руки и тут же торопливо их прятал.
Это не убийство было. Милосердие.
Но он урод и мир уродлив, и это лицо — не его лицо, как и руки не его руки, и вчера преступление совершил кто-то другой. Он гадал, была ли та девица красивой. Верил, что да. Но красоте нет места в новом мире. В мире, в который его вверг Харал. Во всем виноват Харал, и однажды он убьет ублюдка.
Он поднял глаза, заметив движение на тропе. Показался мужчина верхом на муле.
Другие тоже заметили. Подошел Бурса. Капрал заметил взгляд Нарада и приглашающе махнул рукой. Нарад встал, ощутив тяжесть меча у бедра, тяжесть, которая всегда ему нравилась, но и тревожила... хотя теперь так и будет, от нее не избавиться. Он подошел к Бурсе.
