Улыбаюсь, — Иногда приходится. Приходилось. За скальпами ходить удобнее по ночам. Но вам это вряд ли, — зеваю, — интересно.
— Ну почему же, — хмыкает полицейский. — Психологический портрет опытного убийцы, очень интересно. Теперь-то вы стараетесь выглядеть безвинным ангелочком, но не получается. Даже на светском приеме не можете удержаться от ссор. Вот, читаю, — он приподнимает бумагу двумя пальцами за уголок, — про ваш скандал с молодыми офицерами. Интересно, публично оскорблять цетагандийцев, будучи принятым в доме гем-лорда и незаслуженно имея статус подданного Империи — это неблагодарность, хитрый расчет или дурная привычка?
Ну что ответить на такую глупость? — А кого еще, кроме цета, можно встретить на цетском балу? Обошелся кем были.
— Так что же, вам все равно, кому высказывать оскорбления? Это национальная традиция? — Следователь ухмыляется.
Тебе я их высказал бы вдвое охотнее, паршивец. — Если человек меня задирает, у меня тоже найдутся для него колючки под языком, — ставлю его в известность, если он сам не понял.
— Насколько мне известно, — следователь вновь шуршит бумагой, — эти господа говорили не про вас, а про ваших соплеменников в целом.
— Я что, кретин: поверить, будто эти ребята случайно принялись обсуждать барраярцев в двух шагах от меня? — Хмыкаю. — Они хотели поругаться, они это сделали. — Хмыкаю еще раз. — Молодые идиоты. Некоторые даже младше меня чином.
— Но выше происхождением, и не перешедшие на чужую сторону, — капитан полиции усмехается и наставительно воздевает палец. — Немудрено, что вы так болезненно воспринимаете упоминания о сородичах.
— Я тоже не переходил, — долго зеваю, прикрыв рукой рот. Опять ему нужно объяснять очевидное. И как только офицерский чин дают таким тугодумам? — Меня взяли в плен.
— Ваши не слишком стремились забрать вас, как остальных пленных. — Следователь наклоняется вперед, над столом, и впивается в меня глазами. — Вы поставляли полковнику Эйри данные, не так ли? И до судорог боялись репатриации, так что придумали этот брак в качестве защиты? Или вы боитесь говорить об этом даже сейчас? Трудно терпеть правду о себе, Форберг?
Морщусь, машинально вспоминая, как эта история звучала на самом деле. — Где вы эту чушь взяли? Это Хисока Эйри боялся, что ему отольются его забавы. Мерзавец и насильник. Вот его я придушил бы с удовольствием, да поздно. Впрочем, семья не отвечает за свою... паршивую овцу.
— Но не тогда, когда это, как вы выражаетесь, животное вредит репутации семьи одним своим наличием, — усмехается. — Вы сами — наглядный пример.
— А вот это не ваше дело, любезнейший. — Я вдруг резко вспоминаю, что я дворянин, с какой стороны ни посмотри — на Барраяре по рождению, на Цетаганде, гм, по браку. И не всяким там низшим рассуждать о моем клане. — С каких это пор о репутации семьи лорда смеет судить простолюдин из полиции?
— Ну-ну, — спокойно произносит полицейский, отнюдь не обескураженный. — Вы-то вовсе инопланетный варвар, Форберг. Признанный вменяемым членом клана разве что из милости. У вас любопытная история: агрессия, скандалы, суицид, употребление алкоголя. Миледи Эйри считает вас опасным для окружающих. Наследник Эйри показал на вас как на несостоявшегося убийцу. Все сходится. Следователь потягивается и откладывает бумаги в сторону. — Скажу честно, вопрос уже не в том, в ваших ли руках был нож, а всего лишь в выборе между нападением обдуманным или совершенным в аффекте. Держите свое признание при себе, если хотите, вам же хуже. Обвинение обойдется и без него.
— "Перестал ли ты бить по утрам свою жену?", знакомый сценарий, — хмыкаю. — Пальцем в небо.
Следователь разводит руками. — Истина всегда банальна. После ссоры с юным Лероем вас трясло от ярости, не так ли? Вы и без того не слишком любите цетагандийцев, а молодой человек вдобавок не постеснялся высказать вам правду в самом ее неприглядном виде...
— Ну, злился, — признаюсь. — С удовольствием догнал бы тогда мальчишку и надавал ему по заднице, чтобы вколотить немножко ума. Чтобы не смел решать за отца, с кем тому, э-э, водиться, пока у самого усы еще не растут. Обидно было. Пришлось выпить, чтобы успокоиться.
— И вы окончательно потеряли над собой контроль, — удовлетворенно договаривает.
Все этому идиоту надо объяснять как маленькому. — Это было не спиртное, а коктейль-транквилизатор, ясно? Я сделался спокоен, как вынутая из холодильника змея. — Смеюсь, но смех неожиданно переходит в глубокий, раздирающий челюсти зевок.
— И решили убить наследника Эйри уже вполне хладнокровно?
— Дурак ты, капитан, — не выдерживаю. — Сколько можно твердить одно и то же? Я решил, что Иллуми со своим сынком сам разберется. Хоть и жалко его этим рассказом расстраивать.
— Вы не боялись того, что аргументы Лероя окажутся весомее ваших, м-м-м... прелестей? — щурит глаза полицейский. Кстати, а чего это он на месте раскачивается? Сидел бы ровно...
— С аргументами у него было не густо, — фыркаю, — сплошь эмоции. Вся моя якобы вредоносность в его изложении ограничивалось сослагательным наклонением. "Будь у бабушки яйца, она была бы дедушкой".
Я делаю широкий жест руками, в иллюстрацию к этой пословице, кресло вдруг наклоняется на бок, и я оказываюсь на полу. Нет, даже не так — пол вдруг кидается мне в лицо.
Я определенно не теряю сознания — поскольку происходящее я вижу совершенно отчетливо. Просто сила гравитации взбесилась, кресло наподдало мне под зад, половицы встали вертикально, и я чувствительно прикладываюсь к ним щекой. Пытаюсь приподняться, но голова кружится до тошноты. Сквозь ресницы наблюдаю, как стены, предметы и ноги подошедшего следователя плывут вокруг меня по сложной дуге. Закрываю глаза, так хоть капельку легче.
— Прекратите притворяться, Форберг, — слышу я гулкий голос откуда-то сверху. — Ваша вина неоспорима, и симуляция нездоровья тут не поможет.
— Я не симулирую, — сердито буркаю примерно в направлении следовательских ботинок. Я не дурак поворачивать сейчас голову. После этого в кабинете придется подтирать пол, а мою одежду — отмывать от неаппетитных следов. — Голова кружится. Де-зо-ри-ентация.
— Вы утверждаете, что больны, и требуете медпомощи? — скептически интересуется полицейский. — Учтите, на заключение о вашей вменяемости этот инцидент не повлияет. Так что если вы переигрываете в надежде избежать наказания... советую для сохранения лица минуту отлежаться, встать и честно сказать, что все прошло, и тогда я соглашусь не заносить вашу выходку в протокол. Вы меня поняли? Или через пять минут вы прекратите этот цирк, или я официально вызываю медика.
Понятно. Зафиксирован новый вид хулиганства — попытка злостно облевать кабинет в полицейском участке, — но при хорошем поведении мне его еще могут простить... А, может, эта дрянь и впрямь пройдет через несколько минут? Я человек здоровый, меня даже скачковая болезнь по дороге на Цетаганду не взяла. Не нужны мне врачи. Мне бы вправду полежать спокойно, все прошло бы. Только мысли идут по кругу, отчего кружится и голова. Минута, другая...
Топот ботинок отдается вибрацией в полу — на сцене появилось новое действующее лицо. Полицейский медик. Меня воздвигают вертикально, без особых нежностей, весьма бесцеремонно разворачивают лицом к свету, смотрят зрачки. Я инстинктивно вцепляюсь в то, что подворачивается под пальцы — сукно рукава. Сложения полицейский подходяще рослого и массивного, иначе мне бы не устоять — по моим ощущениям, пол сейчас наклонен градусов под тридцать, да еще покачивается.
— Не знаю, отчего его прихватило, — выносится брезгливый вердикт, — может, со страху. Так случается. Укол синергина и пусть в камере до утра проспится.
Укол? Не люблю я врачей. Посторонних врачей. Цетских врачей. Посторонних цетских врачей в полицейском участке, где нет никого, кроме меня, и куда еще не приехал мой адвокат... Паранойя наконец-то меня настигает со всем грохотом вырвавшегося из туннеля поезда. — Эй! — отшатываюсь я — увы, проиграв при этом центробежной силе и немедленно грянувшись задницей об пол. — Никаких уколов. Подите к черту.
— Придержите язык, Форберг, — раздраженно отвечают сверху. — Преставитесь из-за сосудистого криза — нам вынесут выговор.
Хорошее соотношение ценностей, ничего не скажешь.— Клал я на ваш выговор... с прибором, — отвечаю без тени элегантности, зато по существу. — Никаких препаратов и никаких разговоров без моего поверенного, ясно вам?
Быстрые переговоры над моей головой заканчиваются тем, что меня снова поднимают, но на этот раз устраивают полулежа в кресле. Голове это мало помогает — кружится она по-прежнему.
— И вообще, — запоздало меня осеняет, — дайте мне ему позвонить. Опечатанный комм в вашем сейфе...
— Пока вы станете развлекаться разговорами по комму, мы что, будем ждать, не соизволите ли вы вдруг отдать концы, Форберг? — скептически интересуется следователь. — Вот приведем вас в порядок, и звоните кому угодно. Хоть самому сатрап-губернатору. — Дружный смех в ответ, вероятно, должен намекать, что у жалкого типа вроде меня сатрап-губернатор и "который час?" спросить побрезгует.
— Я не согласен... — упрямо повторяю я, но меня уже не слушают:
— Запись. Учитывая общее тяжелое состояние господина Форберга д'Эйри вследствие развившегося сосудистого криза, а также в связи с его отказом принять квалифицированную врачебную помощь, я вынужден дать распоряжение о принудительном медицинском вмешательстве. Конец записи. Приступайте, господа.
Головокружение и тошнота не помеха, если пытаешься отбиваться всерьез; по крайней мере, тот тип, на мундир которого меня вывернуло, с проклятиями скрывается из кабинета — и явно в направлении химчистки... Но как итог мне без затей выворачивают руку. Затем шипящий звук, острый щипок в предплечье — шприц-пистолет. И вслед за ним холодная волна дрожи, прокатывающаяся по всему телу вместе с током крови. Что такое синергин, я за годы войны узнал прекрасно, и такого поганого побочного эффекта у него в жизни не было: холодный пот, дрожь и слабость...
Неожиданно всплывает в уме картина: Перышко, теплым осенним утром кутающийся в одеяло и жадно вцепившийся в кружку с горячим чаем. А вслед за ней — вторая, лицо моего адвоката, предупреждающего: "Никаких допросов подозреваемого в мое отсутствие". А я-то тут распелся...
— Требую... — черт, голос сорвался, — требую зафиксировать: препарат, который мне ввели, судя по действию — никакой не синергин, а ч-чертов г-гемосорб, — выдавливаю сквозь усиливающийся стук зубов.
Дальше — холод, ночной сквозняк, пара резких комментариев — один из них, медицинского характера, о якобы "затененном сознании", — и мутное долгое ожидание. Меня все еще трясет. Глаза слипаются, в горле стоит тошнотворный ком — совместное дитя недосыпа, гемосорба и... наркотика? Да, пожалуй. Поспать бы. Стискиваю кулак, впиваясь ногтями в ладонь, чтобы не уснуть. Сейчас появится Деррес, сейчас... хотя брать пробу крови наверняка уже поздно.
Появившийся наконец адвокат с торжеством размахивает нужными бумагами, а за его спиной маячит пара телохранителей в сине-черном, и все бы замечательно, но поздно. Чего запирать конюшню теперь, когда лошадь украли? Впрочем, за успешное вызволение меня отсюда я многое бы отдал и сейчас.
Оценив диспозицию в секунду, Деррес с весьма перепуганной физиономией склоняется надо мной: наседка над цыпленком, да и только. Увы, мой монитор не зафиксировал ничего предосудительного, а в остальном остается только мое заявление против утверждений полиции. По их словам, я проявил невиданную хрупкость здоровья и был чудом спасен; по моим — я испытал приступ болтливости, а затем резкого головокружения, но купирован этот приступ был почему-то введением гемосорбента внутривенно...
Десятью минутами спустя меня, трясущегося, как после купания в зимней речке, грузят в машину. Уже почти полночь, и последний час-два кажутся мне совершенно нереальными, точно приснившимися в кошмаре.
— Я предупредил медика, — обещает Деррес, — он будет готов к нашему приезду. Вам окажут первую помощь и, конечно, составят документ о вашем состоянии. Что у вас с лицом, вас били? — В ответ на мою недоуменную гримасу адвокат разворачивает зеркало заднего вида. — Можете полюбоваться.
М-да. Не красавец. Щека ободрана, на скуле синяк. Иллуми будет исключительно в восторге.— Это я упал, — сообщаю с неловкостью. — Действительно упал. В тот момент ко мне никто не прикасался. — Еще раз трогаю челюсть. Чешется и ноет. — Где мой Старший?
— Милорд Эйри добился личной аудиенции у сатрап-губернатора,— отвечает. — И остался на вечернюю церемонию. Я чудом успел его перехватить на несколько минут. Он просил вам передать, что все в порядке и его ходатайство подписано.
Ну хоть что-то. — Думаю, не стоит тревожить Иллуми подробностями, пока он не вернется, — предлагаю. — Передайте ему просто, что вы беспрепятственно отвезли меня домой и я отдыхаю.
Надеюсь, к приезду Иллуми горячая ванна и крепкий чай с лимоном приведут меня в пристойное состояние. Выслушать его выговор относительно совершенных мною ошибок я предпочту в ясном рассудке.Глава 27. Иллуми.
Есть некая явная прелесть в том, чтобы, вернувшись домой под утро, обнаружить любовника мирно уткнувшимся носом в подушку. В чем бы ни выражался интерес полиции, Эрик дома — и, значит, дело окончилось благополучно. Я коротаю время до рассвета, изучая отчет Дерреса о миновавшей ночи. Сухие фразы оставляют впечатление недоговоренности, но не будить же объект забот ради подробных расспросов.
Благостность мыслей оставляет меня в ту самую минуту, как Эрик просыпается и, сев на постели, касается рукой лица.
— Что это такое? — спрашиваю я, в ошеломлении пытаясь соотнести недочитанный отчет с синяком на пол-лица и ободранной скулой.
— Это? — переспрашивает он, рассеянно трогая щеку, словно не очень уверенный, о чем его спрашивают. — Упал.
— Что за шутки?!
Похоже, мой возглас прозвучал слишком зло. Отмеченное ссадиной лицо мгновенно приобретает выражение мрачного упорства.— Я не шучу, — говорит Эрик. — Упал. Это не смертельно.
Я внимательно его осматриваю. Дело в утреннем освещении или тон кожи и вправду слишком бледен? Доклад медика не был щедр на подробности: неидентифицируемый химический агент, практически вымытый из крови гемосорбом, состояние удовлетворительное, назначены симптоматические препараты... К черту ученые термины. Я еще никогда не был так близок к тому, чтобы вновь приставить к моему барраярцу круглосуточную охрану. И злоба, горячим комком вздрагивающая в животе, направлена не на Эрика, ставшего заложником обстоятельств, а на свою собственную беспомощность и глупость.— Больше я не стану оставлять тебя одного, — констатирую, стараясь не проявлять эмоций.
— Почему же? — уточняет Эрик настороженно и так же суховато. — Ты не можешь все время оберегать меня от моих проблем и держать надо мной раскрытый зонтик.
Он же умный парень, как он ухитряется не понимать очевидного? — Учитывая то, где ты нашел свои проблемы... — поясняю я. И добавляю, неприятно пораженный его словами. — И с каких пор ты их вновь решил делить проблемы на свои и мои? Разве ты мне чужой?
