— Куда? А ну, марш в камеру!
Трупак! Он возился в дежурной машине, то ли пытаясь завести, то ли настраивая рацию, а теперь, растопырив руки, двигался на зэков на полусогнутых ногах — так хозяин загоняет бестолковых кур в клетушку.
Господи спаси! Ненавистная ментовка стала милей родного дома. Беглецы, на мгновение застряв в дверях, бросились обратно. Блоха ещё успел содрать в дежурке гардину и заклинить ею дверь прежде, чем потусторонняя сила рванула её к себе. Дверь выстояла, гардина не согнулась. Тут раздался звон разбитого стекла: кто-то штурмовал окно дежурки, но, слава Богу, но нём была решётка.
Началась осада.
Зэки снова собрались в камере предварительного заключения. Здесь было маленькое зарешёченное окошечко под самым потолком, да и оно выходило во двор. Здесь было обжито и понятно, всё остальное пугало.
— Дело ясно: дело дрянь, — сказал Блоха, прислушиваясь к неистовству трупа на улице. — На нас напал какой-то зомби. Он неуязвим, цели его непонятны, силы неизмеримы. А это значит, что врага надо ждать в любую минуту в любом месте.
— Охрана, — подал голос Маслюков. — Охрана вневедомственная ничего не знает. У них отдельный вход и через него можно проникнуть в райотдел.
— Оклемался, бедолага, — Блоха любовно-ласково погладил сержанта по голове и вдруг округлил глаза, постигая услышанное. — Бежим!
Увидев пистолет в руке гражданского человека, дежурный вневедомственной охраны лейтенант Саладзе машинально вздёрнул руки, а оператор у пульта чисто по-бабьи заголосила:
— Ой, родимые не надо — я замужняя.
— Заткнись! — посоветовал Блоха. — Где остальные?
— Отъехали, — с трудом разлепил губы дежурный лейтенант.
— Закрывайте, братцы, двери, — приказал Блоха.
— Да они закрыты. Тут крючара — хрен выдернет!
— Слышь, гад уже по двору ходит.
Все прислушались. В вольерах бесновались собаки.
— Во двор выход есть? — спросил Блоха лейтенанта.
— Есть. То есть, нет. Я не помню, — растерялся дежурный охраны.
— По башке дам — вспомнишь? — спросил Блоха.
— Нет двери, нет, — сказала оператор, не тревожась более за свою честь. — Была да заделали, когда туалет тёплый в здании построили.
— А у вас тут хорошо, — позавидовал Блоха. — Телевизор, кофеёк, сахарок. Угощайся, братва. Вот ведь что интересно: когда горе какое пристигнет, людишки в кучу сбиваются: и по фигу, мент ты или наоборот. Инстинкт такой в обществе выработался: беду сообща легче перемочь. Слышь, лейтенант, сходи на разведку, узнай: где этот чёртов трупак и что замышляет. Боишься? Ты ведь смелым должен быть — присягу принимал.
— Ой! — ахнула оператор охраны и указала пальцем в окно.
Все оглянулись и увидели Стародубцева, наплывающего из темноты. Ужасный полковник рванул обеими руками решётку, но она не поддалась. Тогда он сунул руку меж прутьев и надавил ладонью на окно. Рама прогнулась, стёкла лопнули и посыпались мелкими осколками.
Дробный топот по половицам множества удирающих ног разнёсся по зданию. В спину убегающим раздался злобный крик бывшего начальника райотдела полковника Стародубцева:
— Лейтенант! Стой, поганец! Не позорь органы.
Будто пуля впилась в поясницу Саладзе и поделила его туловище на две половины. Верхняя, вслед за вытянутыми руками, ещё стремилась прочь, а ноги вросли в пол. Лейтенант медленно оглянулся, чувствуя, как на голове зашевелились волосы, и глаза полезли на лоб.
Труп стоял за окном, держась руками за прутья решётки, и сверлил взглядом Блохина. Тот не поддался общей панике, а выпучив глаза, созерцал неповторимое в своём роде аномальное явление — двигающегося и говорящего мёртвого человека.
— Марш в камеру! — рявкнул Стародубцев.
— А ты на кладбище! — криком на крик, млея от страха, ответил Блоха и лейтенанту. — Вспоминай, родимый, когда вы полканов хоронили, ведь где-то ж я видел эту мерзкую харю.
Саладзе начисто забыл русский язык, с трудом разлепил губы и понёс какую-то тарабарщину.
Блоха попятился к стене, сунув руку в карман, стараясь держать в поле зрения обоих ментов — мёртвого и сумасшедшего.
Стародубцев некоторое время слушал жалкий лепет лейтенанта, а потом рявкнул:
— Пьян?
К Саладзе вернулся дар нормальной речи:
— Никак нет.
— А что плетёшь? Значит так, лейтенант — задержанных в камеру, а отдел поднять по тревоге. У первого секретаря райкома партии товарища Ручнёва похищен очень важный предмет, его надо срочно найти.
Дежурный вневедомственной охраны обратил беспомощный взгляд к Блохину: может, у него опять проблемы с русским, и он чего-то не понимает.
— Это у вас, жмуриков, игра такая на кладбище? — вмешался Блохин. — В секретарей, райкомы, социализм. Окстись, полковник, страной буржуи правят.
— Как буржуи? — удивился Стародубцев.
Очень ему не хотелось беседовать с заключённым, но лейтенант, судя по всему, маловменяем, а этот малый — ничего, держится и говорит толково, вот только что.
— Как буржуи?
— Да просто очень — захватили власть, поделили богатства и живут припеваючи, а ваши долбаные органы их охраняют.
Новость до глубин сгнившего тела поразила Стародубцева.
— А партия?
— Сама разбежалась.
— КГБ, МВД?
— Контору закрыли, а менты сплошь поганцы да засранцы, как были, так и есть — к любой власти приноровятся.
— Народ?
— Обманули народ сладкими речами да западной мишурой. Сначала Горбатый, потом Беспалый — одни уроды во власти, вот и довели Россию. Раньше Западу кулаком грозили, а теперь туда с протянутой рукой. Вот так, полкан. Живём хуже эфиопов, а тут ты нарисовался — людей булгачишь. Шёл бы к себе на мазарки, а?
Услышанное настолько поразило Стародубцева, что он почувствовал сбои в работе головного мозга: никак не мог сосредоточиться, осмыслить и понять, как такое могло произойти. Наверное, Владимир Иванович, самый умный из экспериментаторов, мог бы что-нибудь прояснить. Стародубцев, как настоящий полковник, не привык долго колебаться и принял решение.
— Слушай мою команду, лейтенант: заключённых в камеру, дежурных на посты. Вернусь, приму руководство отделом на себя.
Стародубцев развернулся на месте и, механически ступая, ушёл в темноту.
Вскоре в притихшем отделе раздались негромкие звуки перемещений. Извлечённый из туалета после продолжительных переговоров капитан Морозов принял командование. Заключённые без колебаний вернулись в камеру предварительного заключения. Заметив среди них сержанта Маслюкова, дежурный возмутился:
— А ты куда? Смотри, Маслюков. Где твой табельный?
Блоха вернул оружие.
— И чтоб ни гу-гу, — погрозил Морозов пальцем и закрыл стальную дверь.
.... Лишь только Владимир Иванович Ручнёв шагнул на ступеньки райкома партии, дверь предупредительно распахнулась.
— Милости просим, Владимир Иванович. Я знал, что однажды вы вернётесь.
— Ты кто? — спросил Ручнёв, вглядываясь в заросшее щетиной лицо ночного сторожа.
— Вобликов, завотделом пропаганды и агитации, помните?
— Здесь что делаешь, зав?
— Работаю, Владимир Иванович, как должен работать каждый, кому дороги идеалы революции и родной Советской власти. Сторожу, одним словом. Вы проходите, проходите: здесь никого больше нет.
— Пришёл, наш родименький, вернулся, — суетился Вобликов, пропуская в здание музыкальной школы, а прежде — районного комитета партии, его бывшего первого секретаря. — Ну, теперь порядок будет. А я вот здесь сижу, поглядываю: чья возьмёт. Не верится, что в Лету канули наши могучие устои, наша всепобеждающая идеология.
— Что, аппаратчики за власть перегрызлись? — усмехнулся Ручнёв.
— Хуже, Владимир Иванович, гораздо хуже. Строили мы коммунизм, думали вот-вот и на века, а подул ветерок покрепче — и нету его, одни развалины остались.
— Что городишь? — Ручнёв остановился в полутёмном фойе.
— Правду, истинную правду, Владимир Иванович. Сколько раз в жизни убеждался в могучей, всепобеждающей силе большевистской правды. Наш советский человек всегда эту правду почитал. Могу ли теперь врать? — обиделся Вобликов.
— А кто портфели захватили? — насторожился Ручнёв.
— Так ведь что интересно, — сторож вознёс указательный палец. — Все партийцы бывшие. Где-то мы с вами, Владимир Иванович, проглядели-недоглядели за криводушными людишками: подняли, обласкали, а они в ответ — даешь демократию, долой КПСС! Хотя нет, вру, наверное. Не так власть перекрашивалась. Один дурак брякнул, как вождь когда-то, с броневика, а толпа подхватила. Номенклатура наша нет бы рот заткнуть крикунам, тут же стала подстраиваться да пристраиваться, чтобы власть не потерять да кусок пожирнее отхватить от народного пирога. Вот так и развалили великий и могучий Советский Союз.
— Ты о Вожде поосторожней, — заметил Ручнёв, размышляя об услышанном.
— А-а, — махнул рукой Вобликов. — Один остался, без охраны, не сегодня-завтра из Мавзолея на кладбище снесут. Докатились, одним словом.
Бывший секретарь вскинул голову и уставился на сторожа единственным глазом. Взгляд был ужасен, но Вобликов выдержал и печально покачал головой:
— Да-да, не удивляйтесь нашим переменам. Страна до ручки докатилась: прибалты бочку катят, грузины с хохлами норовят палку в ноги сунуть. Ну, а больше всего вреда от собственных буржуев: крадут и тащат за границу. Скоро в богатейшей некогда стране — шаром покати — ничего не останется. Промышленность развалили, — Вобликов стал загибать пальцы. — Сельское хозяйство — топором под корень. Торговлю отдали на откуп спекулянтам.
— Как такое могло случиться? — Ручнёв ощутил признаки подступающего страха.
Растерянность бывшего первого придала уверенности сторожу музыкальной школы. Он панибратски подмигнул собеседнику и сказал очень даже снисходительно:
— Я полагаю здесь тщательно спланированную и широкомасштабную диверсию ЦРУ. Долго мы не поддавались, но таки одолели нас янки проклятые. Нет больше социализма на Земле!
— Странные вещи рассказываешь, Вобликов, — Ручнёв пытался взять контроль над своими расшалившимися нервами. — Не врёшь? Не пьян? Говоришь, буржуи у нас объявились?
— Как грибы растут, Владимир Иванович, как грибы. И плодятся, стараются навязать простым людям свою мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую, собственническую идеологию. Убеждают, что народ — ничто, а собственное я — это всё, только для себя стоит жить. Об этом день и ночь трещат продажные газеты, радио и телевидение. Больно видеть к каким серьёзным неприятностям может это, в конце концов, привести даже честного человека. Партия — самое дорогое и великое, что у нас было. Принимали мы туда только тех, кто готов был целиком отдать себя борьбе за светлое будущее всего человечества. И вот теперь эти перерожденцы, партийные оборотни, объявив себя бизнесмена и предпринимателями, ограбили народ и страну.
Вобликов перевёл дыхание и взглянул на нежданного гостя.
— Что, больно слышать? А мне это кровь бодрит. Коммунист должен всегда смотреть правде в глаза и принимать ответственные решения. Я ждал вас, Владимир Иванович, — Вобликов пафосно возвысил голос. — Ох, как ждал! Я знаю: только вы один можете поднять знамя Великой Революции. И начаться она должна, как некогда в Нижнем Новгороде с Кузьмы Минина и князя Пожарского, в нашей уральской глубинке с вашего обращения к трудовому народу. Я обзвоню сейчас ветеранов, мы соберём завтра митинг на площади. Вы выступите с воззванием, и, я уверен, простой народ не останется безучастным. Они сами увидят и убедятся, что великие идеалы Коммунизма даже мёртвых поднимают из могилы. И тогда русский мужик возьмётся за вилы, а враги все разбегутся в страхе от одного вашего вида. Мы понесём вас на руках, как знамя, впереди толпы. Мы войдём в Кремль и устраним буржуйскую власть. Вы вернёте партии её былое величие: мы изберём вас генсеком. А я стану председателем министров. Вы знаете, Владимир Иванович, вот здесь, — Вобликов обхватил пятернёй свой лоб. — Вот здесь скрыто планов громадьё. Нет, я зря время не терял, я всё продумал, сидя тут долгими бессонными ночами. Дело оставалось за малым — нужен был толчок. И тут вы...
Он говорил ещё долго. Говорил о том, что социализм — это ошибка, это отступление от великой линии, завещанной вождём. Что военный коммунизм — это было правильное направление, его и надо было держаться. Что, перебравшись в Кремль, он закроет границы и отменит деньги. Что Россия — страна самодостаточная и легко может прожить без остального мира. А, укрепив экономику и поставив всех мужчин под ружъё, можно начать мировой поход за коммунизм, изгнать буржуев со всей планеты. Пусть убираются на Луну или к чёртовой матери...
Ручнёв слушал и недоумевал, чувствуя, как горло перехватил спазм, а единственный глаз стал влажным. Он понял, что за время его отсутствия в стране произошла масштабная катастрофа, что такое, о чём говорилось, не придумать недоумку Вобликову. Но пойти на бунт, возглавить его в теперешнем своём состоянии Владимиру Ивановичу тоже представлялось нереальным. Бред! И на этот бред ждут от него ответа. Хоть и не народные массы, а лишь один, похоже, выживший из ума сторож, но Ручнёв никогда не пренебрегал нуждами конкретного человека и того же требовал от аппаратчиков райкома партии.
И он сказал первое, что пришло в голову:
— Надо бюро собрать — сейчас, срочно!
Вобликов вернулся из победоносного мирового похода за коммунизм и уставился на Ручнёва: о чём это он? Ах, да!
— Какое бюро, Владимир Иванович? Те, кто в буржуи не пробился, седалища им лижут. Вот ваше бюро! Второй секретарь Адамкин — помните? — уж три раза перекрасился — какую только веру не принимал. Бесхребетный, одним словом. А как в президиуме-то сидел — вылитый октябрёнок со значка.
Тут наконец Ручнёв понял, что дело не просто дрянь, а его не стало совсем: весь привычный мир, будто по мановению волшебной палочки, перевернулся с ног на голову, и то, ради чего положен нечеловеческий труд четырёх поколений, пролито столько крови, столько жизней положено и загублено, кануло куда-то разом и, похоже, без возврата. Он прошёл в каморку сторожа и сел на услужливо предложенный Вобликовым стул. Уставился единственным глазом на календарь с обнажённой девицей на шкуре белого медведя.
Бывший заведующий отделом пропаганды и агитации райкома партии, поняв его состояние, страдал за компанию:
— Припозднились вы, Владимир Иванович, с появлением-то, ох, немножко припозднились. Трудненько будет теперь народ поднять. Молодёжь нашу западные фильмы, штаны да жвачка напрочь развратили. Одна надежда — на старую гвардию. Они и теперь иногда митингуют — Первого мая да Седьмого ноября. Только проку мало: постоят, погудят да расходятся. Буржуи заводы, фабрики захватили, теперь добром не отдадут, а со стариками их разве перебушкаешь? Трудовой народ то ли подымится, то ли нет: партии-то нет — нашей, руководящей и направляющей, вдохновительницы всех побед. Эх-ма!
Он тяжело вздохнул, смахнул каплю с кончика крупного носа и любовно взглянул на бывшего первого секретаря райкома партии:
