Пила шел все так же медленно — настолько, что ыкун вот-вот, ползком, но все равно удрал бы от него. Но тут к степняку подскочил Клинок, и не успел тот обернуться, как витязь, быстро и аккуратно — как вышивальщика втыкает иглу в пяльцы — ткнул ыканца мечом между ребер, и тот мигом испустил дух, не издав ни стона.
— Давай шустрее! — буркнул Клинок Пиле, и пошел вперед.
Где-то поблизости закричал табунщик — и тут же затих, не иначе как навсегда, но одного вопля было достаточно, чтобы тишина разом взорвалась криками множества людей:
— АААААААА!
— УУУУУУУУУ!
— ЫЫЫЫЫЫЫ!
— Бей их! Бе-е-е-е-е-е-ей!
— Небо с нами! Небо с нами! Бе-е-е-е-ей!
— Бей кизячников! За Каяло-Брежицк!
— За град миротворов! Бей всех до одного!
— АААААААА!!! — закричал Пила что было сил в горле, и вместе с криком, из него как будто вышли остатки нерешимости и волнения. Ратаи ломились сквозь рощу, рубя и коля ыканцев на пути. Пила увидел рядом табунщика за деревом — ыкун стоял, словно прячась, глядел на правую сторону, и не заметил Пилу, зашедшего с левой — дубравец подбежал ближе и вонзил топор ему в спину. С тонким, почти женским стоном ыкун сполз по стволу дерева на колени, Пила, выдернув из него топор, ударил снова — в шею, почти на уровне плеч. Узкое лезвие топора не перерубило шеи, но Пила почувствовал, как оно, рассадив позвоночник, вошло глубоко в мягкое. Кровь струями брызнула из раны.
Сражения почти нигде не было — ыканцы не дрались. Спросонья, они метались в тупом неистовом страхе, бежали кто куда, не соображая даже просить пощады. Ратаи били их, сколько могли догнать. Пила видел, как Хвостворту настиг одного бегущего прочь, и метким ударом размозжил табунщику затылок. В руке у Хвоста была уже не его деревянная колотушка, а булава с железным навершием.
— Э-ге-ге-ге-гей! — кричал он на бегу, крутя палицей над головой — А ну не убегай далеко! Всех переколочу к волкам!
Пила бежал, стараясь поспеть за ним. На пути его возник ыкун, скрестивший с кем-то клинки, и парень, не дав ему опомниться, налетел на степняка и ударил по голове топором. Лезвие скользнуло по шлему, сдирая с него черную ткань, но силы в непрямом ударе хватило, чтобы ыканец покачнулся и выронил саблю, и тут же его другой ратай пронзил степняка в грудь так, что острие меча вышло меж лопаток.
Едва крики из рощи донеслись до хутора, как весь спящий стан зашумел, задвигался, но не успели даже ударить тревогу, как с поля на ыканцев налетели всадники Смирнонрава. От страха они казались степнякам великанами, злыми демонами, воинами Мудрого восставшими из царства мертвых — да кем угодно, но не врагом, от которого возможно защититься! Ужас поражал ыканцев быстрее, чем настигала ратайская сталь! Они падали убитые, не успев вскочить в седло, их топтали кони — и вражеские, и свои, которые в бешенстве носились повсюду. Ратаи рубили бегущих ыкунов, копьями прикалывали ползавших по земле. Месяц с полусотней конников мчался сквозь гущу табунов, распугивая ыканских лошадей, отгоняя их в поле. В страхе ыканцы бежали к деревьям, другие, навстречу им, из рощи в поле, и везде их убивали без пощады. Некоторые, опомнившись, останавливались и пытались найти какое-нибудь оружие, но оружие находило их раньше! Смирнонрав с головным отрядам пробивался — вернее, протаптывал себе дорогу к хутору. Лишь там, у самой ограды, несколько десятков черных шапок смогли собраться для боя. Спешенные, они скучились в подобие кольца, кололи коней и всадников своими короткими копьями, другие из-за их спин пускали по ратаям стрелы. Ратаи врывались на конях в их строй, топча и рубя куда не попадя, но многие сами падали от ыканских ударов. Степняки стесняли ряды, огораживались черными щитами с белыми звездами о шестнадцати лучах, доставать их становилось труднее, лилась ратайская кровь. Лихой на своем огромном коне врезался в самую толпу черных шапок, но жеребец под ним пал, пронзенный копьями. Сам боярин получил рану, сумел подняться, подхватил с земли ыканскую саблю, и снова кинулся в гущу рукопашной.
— Спешиваться надо, князь! — кричал Хвалынский Халат. — Сверху их не достать!
Ратаи спускались с коней и в пешем бою теснили табунщиков. На крыше сарая у самой ограды появился откуда-то человек. Пробежав по верхней жердочке на конек, он вскинул вверх руку с булавой, и закричал по-петушиному, неумело и непохоже, но весело, да так громко, что перекричал весь шум сражения...
— Это что... — только и успел пробормотать князь, увидев такое чудо.
Это был Хвостворту! С сарая он сиганул вниз, в самую толпу ыкунов — сверху и сзади — и в полете ударил одного точно в темя — тот рухнул как подкошенный. Хвост приземлился, сам едва не упав, но распрямился раньше, чем кто-то успел обернуться к нему, и еще одного табунщика уложил ударом в затылок! Третий успел лишь в пол-оборота оглянуться на дубравца, как палица заехала ему в лоб. Шлем отлетел в сторону, голова отскочила назад, дернулась и повисла на сломанной шее, как на веревке! Ыкуны вокруг, зажатые между пешими ратаями и Хвостом, свалившимся на их головы прямо с неба, сами бросали оружие и падали наземь. Но в других местах бой не утихал.
С правой стороны к поселку пробивался Месяц, слева в роще звенела сталь, раздавались боевые кличи, раненные голосили по-ыкански и по-ратайски. Сражение все ожесточалось...
Коршуну не везло весь день. Едва он направлял на кого-нибудь из ыкунов своего скакуна, как табунщик шарахался в сторону, и уходил — для того лишь, чтобы тут же его сбил другой. Если богатырь прицеливался и поднимал молот, чтобы опустить на одну из черных шапок, как табунщик падал наземь, его затаптывали, или кололи копьем с коня, но снова лишь бы кто, только не Коршун. Одного степняка, на которого он направился, пронзил копьем подоспевший вовремя боярин, другой свалился от чьей-то стрелы, третий, не успев скрестить с Коршуном оружие, пал с рассеченной головой — храбровский конник заехал к нему с левого бока. Последнее терпение у Коршуна иссякло, когда у очередного противника, скакавшего навстречу во весь опор, лошадь споткнулась и рухнула, и всадник, вылетев из седла, пропал у Коршуна из виду.
— Да чтоб вас всех! — не мог сдержать крика взбешенный витязь — Какого ляда?! Что творится, а!?
Вдруг он увидел, как из ворот хутора выехал ыканин на жеребце цвета смоли, и сам как ворон: все одетое на нем было черным, каждую пластинку на его латах обтягивала черная ткань. С острия круглого шлема свисал назад хвост вороного коня. В руке сверкал прямой меч, по длине и виду точь-в точь как мечи ратаев. Широкое брюзглое лицо, загорелое чуть не до той же черноты, лоснилось от пота. Опущеный рот и брови придавали бы его чертам усталый и тоскливый вид — если бы не один взгляд! Глаза всадника горели злобой — беспредельно яростной, но кипящей где-то внутри, не выраженной ни в одном мгновении ока, ни в одном жесте. Такой гнев не расточают на ругань, на плевки и выпучивание глаз, его вкладывают только в смертельный удар! Не люди бегали и суетились вокруг него, а тараканы или клопы. Они потревожили своей возней сон господина, и он поднялся, чтобы передавить назойливых! Как гора среди болотных кочек он был среди ыкунов — да и среди ратаев тоже. Не ростом, но мощью, которая чувствовалась в нем, виделась в каждом движении, слышалась в поступи его коня, а главное — исходила от черного каким-то неугадаемым образом, ощущалась кожей и нутром, приводила в трепет и лишала силы в руках. Грозная, неведомая, нечеловеческая сила!
Коршун, хоть и не был проницателен как его братья, но вмиг понял, кто перед ним! И он понял, что случится сейчас — просто потому, что знал, как такое бывало раньше. Сейчас злыдень распахнет рот, закричит бесовские заклятия своим звериным голосом, и весь ход дня переменится разом. Страх поразит все кругом. Лошади ратаев взбесятся и понесут седоков кто куда, порыв их иссякнет. Ыкуны соберутся вокруг своего вожака — их мало здесь на хуторе, но вполне хватит, чтобы дать бой маленькому полку ратаев, пока остальные, бегущие сейчас сломя голову, опомнятся и вернутся к поселку, заслышав призыв колдуна-мары. Увидят, оправившись от испуга, как малочислен их враг. Тогда уже не с толпой перепуганных, мечущихся как бараны, табунщиков, которых можно убивать направо и налево, столкнутся наши воины. Им придется драться не на жизнь, а насмерть, и как знать — может быть и погибнуть здесь, у Волчихиного Хутора, без всякого толку завершив свой тайный поход на второй его день, врага не задержав, и в город, оборонять его, не вернувшись...
И еще — в тот же миг — Коршун понял, зачем сам он здесь, для чего, может быть, ввязался в эту историю еще в горах, и для чего проделал весь долгий путь с Рассветником.
"Вот, оказывается, для кого Небо и Земля берегли мою удачу! — осенило Коршуна — А я-то, дурак чуть ее не растратил на кизячников вонючих!"
Спрыгнув с коня, Коршун в три скачка подбежал к злыдню, и со всего размаху хватил черного жеребца молотом по лбу! Конь повалился на бок, подминая под себя всадника, — и колдовской голос, который подкатывал уже к горлу быръя, уже готовился вырваться на свободу, пронзать визгом воздух, поднимая с земли пыль, повергая в страх и разрывая рассудки, этот голос застрял в связках, скомкался, сдулся, и высыпался наружу жалкими крохами, вперемешку с возгласом досады и боли, который издает человек, если его нога сломана и придавлена павшим конем. Шлем с конским хвостом откатился в сторону, обнажился давний шрам от ожога на челе степняка.
Вскочив над марой, Коршун снова замахнулся воронком. Злыдень, пытаясь защищаться, поднял было руку, из которой не выпустил меча... Удар! Меч отлетел в сторону, сломанное предплечье злыдня изогнулось, будто во втором локте. Коршун снова поднял руку с молотом, но на миг встретился с демоном взглядом — и обомлел...
Куда делось широкое смуглое лицо быръя! Оно словно уносилось, утягивая за собой мысленный взор Коршуна, куда-то сквозь поприща и земли, сквозь дни и ночи. Оно светлело и истощалось, усыхая на глазах, черные волосы на нем отрастали в длину и одновременно редели, седели, глубокие морщины врезались в кожу. Глаза колдуна мутнели, зрачки в них, будто затягивались белым дымом.
И Коршун с ужасом понял, где и когда он видел этот образ — в то самое утро, когда вместе со Светлым, Львом и Старшим спустился в пещеру на княжеском дворе в Стреженске.
Витязь моргнул, и видение пропало. Перед ним снова было только узкоглазое, перекошенное болью ыканское лицо.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Чертов таракан подпечный! — заорал Коршун, заглушая криком собственный страх — Вот где ты свою рожу прячешь! Поклон тебе от Стреженска, от Старшего с Белой Горы, от Ратайской Земли, и от меня, Коршуна, лично!
Третий раз опустился молот, и череп быръя раскололся, словно арбуз. Кровь, которая хлынула из него на землю, была обычной, человеческой. И смертельный страх, застывший на лице ыкуна, был, может быть, таким же самым страхом, с которым человек когда-то коснулся лбом горящего чела злыдня.
Весть о смерть полководца разлетелась вмиг. Ыкуны, которые все еще сражались, обратились в бегство, до костей разрывали плетками конские бока. Кому, окруженным, некуда было бежать, те бросали мечи и валились ниц, моля о пощаде. В две минуты бой закончился.
Ратаи собирались вокруг мертвого злыдня, любовались на него как на диковинку, смеялись, поздравляли друг друга с удачей и хвалили верную руку Коршуна. Сам витязь ходил кругами, подняв кверху руку с окровавленным "воронком"
— Глядите, добрые люди! Двое злыдней уже за ним! Двое злыдней вот за этим молоточком! — кричал Коршун во всеуслышание.
Подошел Хвостворту — он шагал, удалецки скрестив за головой палицу и кривой ыканский меч, смеялся и скалился во все зубы.
— Вот это дело, а! — приговаривал Хвост в голос — Вот это я понимаю — делишки! Для такого дела не жалко и месяц скакать, а! Вот это погуляли так погуляли!
— Хвост! Хвост! — раздался издалека голос Пилы.
Хвостворту снял палицу с плеча и помахал ею в воздухе.
— Э-ге-гей! Брат, здесь я!
Пила, запыхаясь, подбежал к брату. Щит висел у него на левой руке, ни разу не тронутый за бой.
— Цел? — спросил он Хвоста.
— Цел как целка! — засмеялся Хвостворту — Ты сколько кизячников набил, а брат? У меня так сегодня семеро!
— Считал я их, что ли! — сказал Пила. Он не только сейчас, но и много позднее, уже успокоившись, не мог припомнить почти никаких подробностей этой первой своей битвы. Все с того мгновения, когда он нанес первый удар, было словно во сне.
— Считай в другой раз, понял! А не то — что дома рассказывать будешь! — рассмеялся Хвост, и убрав булаву за пояс, потрепал хмурого брата по плечу — Ничего, брат! Еще погуляем! День-то какой, а! Гляди! Поживем еще!
Тут как тут появился и Клинок. Он прибежал, расталкивая плечами людей с пути. Кажется, впервые Пила видел его таким взволнованным. Следом за братом пробирался сквозь толпу Рассветник. Взгляд его был спокойным и ясным как всегда. Рубаху густо усеяли мелкие и крупные багровые крапины.
— Где? — крикнул Клинок Коршуну.
— Вон он лежит, полюбуйся! — ответил Коршун, показывая молотом на убитого быръя.
— Меч его где, я спрашиваю!?
— А... Здесь был где-то...
Обежав кругом мертвых коня и всадника, Клинок шарил глазами по земле, и наконец увидел в траве меч, выбитый "воронком" из руки колдуна.
— Вот оно! — сказал витязь, поднимая с земли меч злыдня и держа перед собой двумя руками. Азартный, хищный восторг звучал в его речи. Горящими глазами он разглядывал оружие, и словно не мог налюбоваться — Вот...
Клинок ударил меч плашмя о колено. Меч переломился, и Пила вздрогнул от грома, прогремевшего в ушах и отдавшего долгим отзвуком, а в отзвуке послышалось, как исчезает, задыхаясь, пронзительный злой и жалостный вой.
Чуть погодя, Коршун отозвал Рассветника с Клинком в сторону, и рассказал им о своем видении, о лике Затворника, которого он увидел, стоя над поверженным злыднем.
— Что это, а, братья? — спросил он.
— Ты как думаешь? — спросил Рассветник Клинка. Тот пожал плечами.
— Это был Ясноок, как живой, прямо в лицо мне смотрел! — спросил Коршун — Живой Затворник!
— Это не точно. — сказал Рассветник.
— Да как! — воскликнул Коршун — Я же своими глазами видел!
— Ты видел то, что видел, брат! — сказал Рассветник — Но та сторона обманчива. И ты через нее, через ту сторону, видел призрачный облик колдуна, или даже его дух. Не обязательно, что это Ясноок. Вон, парень наш, который скитался за горами, тоже рассказывал, что он там видел мару, похожую на шамана, который ее сотворил. Образ колдуна часто остается на той стороне, во всем, что тот ни сделает.
— Как узнать-то тогда? — спросил удивленный боярин.
— Пока не пойму. — сказал Рассветник — Как будет свободная минута, сразу дадим знать учителю, может он разгадает. А ты пока молчи о том, что видел.
4.4 УЧАСТЬ КАИЛИ
Смирнонрав велел отчистить хутор от тел и созвал воевод на совещание. Немедленно всем старшинам передали их приказ: считать своих убитых и раненных, ыканских пленных, собирать оружие и сгонять к поселку разбежавшихся лошадей. Перед воротами стала расти гора из клинков, лезвий, древок и броней.
