Приблизившись еще немного Тимофеич остановился и посмотрел на нас , как дятел на сухую ветку — есть ли здесь червячки?
— Милая парочка — безбожник и ведьма, — сказал он наглядевшись, — вы зачем здесь? Смерти ищете? Говорил ведь я узкоглазому, — отдайте штуку, и идите себе подобру-поздорову.
Звучало это как приглашение к разговору. Ну что ж. Сидорцов выжидал, возможно, давая нам возможность что-то узнать новое или выбирая лучший угол для прицеливания. И я, переглянувшись с Космой, решил тоже не тратить время попусту. Что ж не поговорить с человеком.
— Какую штуку, Тимофеич? — наконец спросил я.
— Не заговаривай мне зубы, прыщ научный! — прошипел он. — Ты все отлично знаешь...
Видно было, что Тимофеич не прочь размазать меня по ландшафту, но , как и предполагал, хотел бы прежде полнее изучить обстановку.
— Не знаю я, Тимофеич. — сказал я тогда. — Не знаю. Ну подумайте сами, почем мне знать? Может я и в курсе чего-либо, но только как же мне понять что у вас-то на уме? Штучка!.. Это все, что хочешь может значить. От п...ды до шарового скопления. Тимофеич, с ненавистью посмотрел на меня, тяжело вздохнул и как-то очень по-людски посреб затылок.
— Циркуль, сволочь, циркуль... Тебе ль не знать, когда ты его гнида богомерзкая и выкопал, будь ты проклят за это во веки веков.
— Аминь, — сказал я на автомате. Этот выпад привел меня в изумление. Так, похоже, у нас тут не конкурент, а независимо действующий спаситель мира. Я невольно покосился на то место , где сидел в кустах Сидорцов, — нехудо б ему это знать, наверное.
Тимофеич перехватил мой взгляд , и нехорошо усмехнулся,
— А... Вон что удумали, б... Засаду на меня... Нет в вас страха Божьего... Ну ничего... Сейчас...
Он начал подымать руки. И в этом движени и было столько скрытой силы и какой-то страшной, адской власти, что стало ясно, — наш брифинг плавно переходит в раунд, или , смотря по нашему везению — в рабочий цикл забоя скота.
— Тимофеич! О...ели вы что ли?... Не надо! Тимофеич!.. Ти... (да , глупо звучит, а что еще я мог сказать бывшему товарищу, оказавшемуся убийцей и каким-то непонятным вообще чудовищем?) — пролепетал я заплетающимся от чувства неизбежности языком, но он не останавливался. И меня стало дрыгать (не знаю я как сказать по другому — в книжках про это не читал) изнутри. И это было совсем уж невыносимо. И я понял что вот-вот я потеряю власть над собой и из меня выскочит что-то страшное. И запах озона стал таким сильным что меня затошнило, и я некстати подумал , что озон, вообще-то, страшный яд, когда он в больших концентрациях. Весь этот спутанный, дергающийся клубок ощущений завертелся в моих мозгах и провалился в желудок. И я успел отчаянно выкрикнуть:
— Тимофеич! Не надо!
И тут стали стрелять! Сидорцов, конечно, крикнул, 'ложись' , но мы не услышали. Да это было и не важно, — Тимофеич зашел с такого угла, что стрельбе мы с Космой совершенно не мешали. Я и выстрелов не услышал — так был увлечен Тимофеичем и тем , что у меня внутри ворочается. Но я почувствовал выстрелы — какие-то колебания в воздухе, шут его знает, вибрация что ли? И еще понял , что поздно уже ложиться, но это не имеет значения потому что... потому что... медленно летящие пули, благодаря какой-то черной алхимии, прямо в воздухе обратились в капли жидкости, и разбрызгались на лету, как разбрызгивается в полете плевок, совершенный с крыши двадцатиэтажного дома.
— Да нет, — подумал я , — это не микроволны, не та энергия...
И беззвучный голос голос внутри меня сказал:
...микроструны...
Я удивился : какие нахрен струны? Но не былто уже времени для этого.
На нас только подуло горячим ветром. В нем были микрокапли металла и запах у этого ветра был своеобразный, — вонь сгоревшего пороха и какая-то химическая вонь. На кухне войны сбежало молоко. Тимофеич , ощерившись, протянул руки к кустам , где скрывались наши товарищи. Еще немного, доли секунды, и он превратит их в пепел или в какую-нибудь слизь, ложись они там или не ложись.
Спасла нас Плакса. Пора бы к этому привыкнуть , что она появляет ся в самый неожиданный момент и склоняет чашу весов, но тем не менее и на этот раз ее внезапное появление ошеломило меня до непроизвольного матоиспускания. Как черный бумеранг, когда-то давно запущенный по неведомой траектории или даже орбите, она исчезла в самом начале нашей встречи , подав Тимофеичу повод поглумиться над ее морально-политическими качествами, а теперь низверглась с небес, как меч Немезиды, и всем телом коротко страшно ударила в Тимофеича, так что казалось, могла забить его в землю по уши. Однако этого не произошло, каким-то чудом наш семейный (или вернее сказать — батальонный? Лабораторный?) монстр устоял на ногах. Плакса взвыла — вся инерция падения досталась ей, и вцепилась в Тимофеича когтями и зубами. Страшное было зрелище, — чеширраптор дерущий человека, причем я невольно посочувствовал Тимофеичу, видимо из видовой солидарности, но затем вышло нехорошо — Тимофеич, целенький, только одежда на нем была разорвана, отодрал от себя Плаксу, и самбистским приемом хлопнул ее о землю. Плакса издала приглушенный жалобный звук и безжизненно вытянулась. Мое сочувствие сразу же вернулось на ее сторону. По крайней мере мы выиграли достаточно времени чтобы прийти в себя (ага и умереть при полном самообладании). Тифеич хищным магическим жестом снова вытянул свои грабли
И я поднял руки и протянул навстречу ему, и совершенно нечувствительно для меня, из-под рук моих вылетели странные и прекрасные разноцветные огненные птицы (они скорее напоминали бумажных голубей), оранжевые и голубые, изумрудные и рубиновые, золотистые и серебристые, и с быстротою молнии устремились к Тимофеичу, пронзили , и опрокинули его и Тимофеич покатился на землю , безвольно, как сломанная кукла, болтая руками и ногами. Он страшно с бульканьем хрипел, как , наверное хрипит свинья с перерезанной глоткой, одежда его тлела, от него валил зловонный дымок, а местами по его телу перебегали маленькие язычки, бледно-зеленого болотного огня. Ема! Я потрясенно посмотрел на свои руки: это они так сделали? Ни...я себе! Так вот что во мне ворочалось и просилось на волю?!! Ох ты... Я обернулся к Косме, — она стояла позади меня и ее руки были также как у меня подняты в боевую позицию, но по-другому, сложенные щепотками пальцы обращены к небу, словно она запускала самолетики, губа закушена , лицо ее хранило печать иномирной отрешенности , по лбу сползали крупные капли пота, прежде чем я успел что-то сказать, с ее пальцев сорвались те самые огненные птицы, и мгновенно преодолев небольшое расстояние , ударили в Тимофеича, тело которого от этого дернулось, как у лабораторной лягушки от разряда электричества, и подпрыгнуло на земле. Так это она! Эти ее молнии пролетали по обе стороны от меня , вот я и приписал их себе... Я почувствовал разочарование, смешанное с облегчением. Между тем наши хлопцы огромными прыжками, выскочившие из кустов окружили нас с почтительным любопытством поглядывая то на Тимофеича Тимофеича то на Косму. На меня никто не обращал внимания и воспользовался этим, что бы поближе подойти к трупу — понять , что же она с ним сделала. Как ни странно, гарью от него не пахло, а дымок который шел от него оказался конденсатом — за два метра от тела тянуло холодом. Весь он был покрыт инеем. Я присел и несмотря на обжигающий руки мороз, перевернул его на спину. Лицо Тимофеича было черным, каменным, нечеловеческим.
Я обернулся к Косме:
-Но как, черт возьми, ты это сделала?..
Косма глядя на меня, сделала страшные глаза и протянула ко мне руку.
— Сзади!..
Я как ужаленный, повернул голову и столкнулся с черным страшным лицом Тимофеича, его каменные глаза слепо смотрели на меня, он стоял на коленях и тянул руку к моему плечу. Как во сне я не мог пошевелиться и он схватил меня и сдавил как ильская Венера в рассказе Мериме, у меня затрещали кости, кровь ужасно прилила к голове, я понял что он может запросто раздавить меня как арбуз, он был твердый и тяжелый, как каменная глыба, и холодный, как сухой лед, его почерневшие губы с жестокой радостью шепнули мне в ухо:
— Не оставляй в живых ворожеи...
И тут я взорвался изнутри и из меня хлынуло жидкое пламя и отбросило от меня это ужасное существо, это напоминало семяизвержение, приятный зуд отдавался во всем теле, невыносимо щекоча его, и легкое текучее счастье завладело всем моим существом.
Очнулся я на травке, Косма хлопотала надо мной, прижигая йодом царапины на лице — кажется в момент моего взрыва от Тимофеича полетели осколки. Щипало неимоверно и я попросил ее: Космушка, жжет, подуй пожалуйста, и она стала дуть изо всех сил, и вдруг схватилась за голову
— Кружится! У меня , кажется гипервентиляция! — слабым голосом сказала она.
— Ага, а у меня гипотермия. — подхватил я ей в тон, и мы рассмеялись.
Заржали и остальные.
— Ну вы даете , ребята, — сказал просветлевший с лица Сидорцов, — так ведь вы у нас тяжелая артиллерия, а мы вас брали как пятое колесо...
— Ну так... Пятое колесо — оно запасное, — сказал я. Мне в экспедициях часто приходилось водить бобик.
— Отлично, — сказал китаец, улыбаясь, — с такими колесами у нас есть надежда дойти до храма.
Я приподнялся озираясь, ища труп Тимофеича:
-А где это? И вообще как это случилось? Что я сделал?
— Он ушел. Просто исчез, — спокойно сказал Сидорцов, — думаю, однако, на пару дней от нас отстанет , а нам больше и не надо. А ты взорвался как термитный заряд. Мы чуть на ослепли. Думали копец вам обоим. Глядим, ты живой, — возишься на земле, и лицом в нее тычешься, словно хочешь закопаться. А этого... Его нет. Только вот это осталось... — Сидорцов вложил мне в руку острый , аспидно черный, блестящий как стекло или застывшая смола, осколок. Он все еще был холодным , хоть уже и не таким, и несоразмерно тяжелым. Я понюхал его, — так пахнет битум.
— Что мне с ним делать?
— Не знаю. Может пригодится тебе?
Я подбросил кусок на ладони. Он был мне неприятен и я бросил его в траву.
— Не пригодится. Слушай, а почему именно на пару дней он отстанет?
Сидорцов поднял густые брови (не черезчур),
— Это просто, Дань, это тактика, — день будет к себе прислушиваться, что это с ним, а второй будет нас наблюдать — что это с нами.
Мимо, прихрамывая, проплелась Плакса. Увидев меня она просияла по-своему, и кинулась ко мне обниматься, я тоже обнял ее, и мы со стоном отскочили друг от друга — у обоих болели ребра и прочие детали такелажа. Похрюкивая от смеха, Плакса от души, со всей своей мезозойской силушки, похлопала меня по спине, от чего я сковырнулся на травку и , возможно , получил новую травму.
Косма, сдерживая смех, вытащила меня из кустов плауна.
— Лечишь тут вас, вправляешь, а вы только встали и опять туда же...
— Слушай, — сказал я ей, — я и не знал, что ты так можешь... — и обнял ее.
Она улыбнулась мне и посмотрела в глаза.
— Так я ж эспер, мне положено. А вот что ты так умеешь я тоже не знала. Хотя... Не удивляюсь...
-У тебя глаза рыжие, знаешь? — сказал я и притянул ее к себе. Мы поцеловались самозабвенно, но спокойно. Поцелуй этот принес мне какую-то приятную отстраненность, я знал, что люблю ее, знал что и она меня любит, и мне , в принципе, было все равно, что будет дальше, я был счастлив уже теперь и этого счастья мне должно было хватить до конца жизни сколько бы времени это не составило.
— Интересно, почему именно мы так одарены силой? — задумчиво проговорила Косма.
— Товарищ капитан-лейтенант... — напряженным голосом проговорил вдруг лейтенант Боря совсем рядом с нами. Голос был такой , что мы с Космой мгновенно оторвались друг от друга и уставились на него, ожидая неприятных вестей. — у меня личный состав летает.
Сидорцов посмотрел на него квадратными глазами:
— Как летает?..
— А вот... — Боря трагическим жестом указал на пятерых бойцов, которые неуклюже, как бы большими шагами, перелетали с места на место, возбужденно переговариваясь, матерясь и нервно похохатывая.
— Вот, видите как... — он резко взмахнул рукой, акцентируя слова, и от этого неосторожного жеста, сам взлетел — невысоко, сантиметров на двадцать, и плавно опустился на землю, от неожиданности не устоял, и раскинув ноги неуклюже сел на зад. На лице его застыло глуповатое выражение, среднее между обалдением и восторгом.
Холодно, Господи, как холодно... Лютый, космический холод пробирал до костей, и забирался, кажется, в самый костный мозг. И спасения от него не было. Он не мог двигаться, тело отказывалось повиноваться. Ну , ничего, говорят, смерть от замерзания — самая приятная, скоро станет тепло и он просто провалится в крепкий сон от которого нет пробуждения. Он подождал еще , долго... НО тепло не становилось. Было все также холодно. Может это от того, что он не замерзал , а наоборот, размораживался? От этой мысли губы слегка пошевелились. Что-то вроде улыбки. Подвижность понемногу восстанавливалась. Скоро он смог пошевелить пальцами. Тогда он понял что будет жить, что не умирает, а воскресает. И тогда уж он смог уснуть. И снилось ему...
... проклятый снеговик не получался, серый, похожий на комья манной каши снег, рассыпался под руками и никак не желал складываться ни в какую форму. Как назло рядом стоял прекрасный снеговик , слепленный кем-то другим, более счастливым, более удачливым. Степушка с ненавистью посмотрел на чужого, счастливого снеговика, перевел горестный взгляд на своего — неказистого, бесформенного, слепленного с трудом из мелких комков, и распадающегося при малейшей попытке приставить сверху большой ком. Да и большой ком что-то не очень лепился.
— Паааапаааа! — взревел Степушка с малолетства отличавшийся звучным и басовитым голосом.
Папа безучастно стоял рядом, размышляя видимо о чем-то не слишком веселом. Мыльный его взгляд скользнул по расстроенному личику ребенка. Он кивнул и присел рядом.
— Ну что тут у тебя?
— Проклятый , негодный, гадский снеговик не получается! — страстно сказал Степушка, с надеждой глядя на отца.
— Не сердись, — беспомощно пожав плечами, сказал отец, — на все воля Божья. Вчера теплый снег шел, вот у них... — он кивнул на удачного снеговика, — и получилось. Сегодня холодно. Ничего не получится. Пойдем домой, Степушка, будет тебе еще потом снеговик.
Вместо ответа Степушка гневно и разочарованно зарычал. Отец усмехнулся синеватыми тонкими губами.
Усвоив, что все дело в недостатке тепла, Степушка скинул варежки и изо всех сил пытался передать своему творению частицу своего детского тепла. Но ничего не получалось, он только перемерз, теплые ладошки стали ледяными, и холод жег до кости, как сейчас. Он никогда не забывал этот холод. А манная каша оставалась манной кашей — сожрав все его тепло, снеговик все равно предательски разваливался, крошился, подло не желал принимать человеческую форму. Кончилось плохо — темное лютое бешенство поднялось в мальчике — яростно рыча, плача и выкрикивая доступные его возрасту ругательства, он стал топтать снеговика, видя в нем своего мучителя. Отец стоял. Болезненно улыбался. Ждал, когда это пройдет. Когда же это прошло, и Степушка без сил растянулся на притоптанном рассыпающемся снегу, отец поднял его на руки, и понес домой.
