женщины и дети, не покинувшие вовремя своих домов или в панике
выскочившие на улицу. Мужчины, воины племени, собранные на
огромной храмовой площади, в большинстве своем уцелели.
Пробираясь к семье, Аннипад торопил растерянно суетящихся
соплеменников, увязывающих свое имущество в огромные тюки,
дабы захватить с собой как можно больше, ибо бросать нажитое
годами трудов — все равно, что отрывать от сердца.
— Уходите, уходите быстрее! Энлиль ждать не будет! — кричал
энси. — Богатство — благо лишь для тех, кто вкушает сладость
жизни. Бросьте горшки, возьмите личных богов и топоры, и
побольше, побольше еды. И многие вняли увещеваниям энси.
Когда Аннипад еще издали увидел широкую, приземистую
гончарную печь Мешды, которую не поколебал даже гнев Великой
горы, и жену, что-то увязывающую в узел, у него отлегло от сердца.
У соседнего дома, посреди заваленного обломками кирпичей и
кусками стен дворика, неподвижно стоял брадобрей Агга, бледный,
как смерть, и безмолвно простирал дрожащие руки к небу. Какие-
то клочки торчали из-под развалин его разрушенного дома, и
Аннипад понял, что здесь лежит вся семья брадобрея. Энси
подошел к Агге, разорвал на себе одежду, посыпал голову прахом
и стал рядом. Затем, выждав приличествующий обстоятельствам
промежуток времени, он сильно встряхнул брадобрея за плечо,
чтобы вернуть его к действительности.
— Смирись, о брат мой, такова воля Всевышнего. Уходи поскорее в горы, ибо в твоей табличке судьбы нет слов о близкой смерти, а
оплакивать их будешь потом, в дни всенародного плача. Ты еще
молод, Агга, и, даст бог, будет у тебя новая семья.
Мешда, его чада и домочадцы, укрывшиеся от кирпичей
рушащихся стен между деревьями садика, отделались, к счастью,
лишь ушибами и кровавыми ссадинами. Убедившись, что все
целы, Аннипад на ходу обнял жену и плачущего сына, порадовался
вместе с ними, что живы, и приказал Мешде и Гауру, ждавшим
его, ссыпать весь запас фиников из тростникового, развалившегося
сарая в переметную суму и навьючить на оставшегося невредимым
старого осла Мешды. Надев на плечо сумку с теплой одеждой и
взяв Утену, Аннипад крикнул Мебурагеши, чтобы тот не
задерживался и кратчайшим путем, через развалины, вывел своих
беженцев, гонимых Энлилем, за пределы того, что еще вчера было
их Городом, их миром, незыблемым, неизменным и вечным,
созданным по воле богов, а сегодня ими же обращенным в пыль.
Покидающие без всякой надежды на возвращение останки
Города, убитого Великой горой, обездоленные, лишенные крова,
шумеры растянулись пестрой, широкой, все удлиняющейся и
удлиняющейся траурной лентой; ибо одни люди поверили и
подчинились авторитету вождя, подкрепленному божьим
благословением, а других увлек пример соседей. Тысячи ног
поднимали тучи серой, нечистой, вулканической пыли, хрустевшей
на зубах и застилающей глаза. Утешая плачущих детей, подгоняя
скот, помогая идти раненым старикам, люди, с тюками на плечах,
узлами и узелочками в руках, спешили поскорее вырваться из
цепких лап кровожадного Энлиля, готового выпустить на них
безжалостный потоп.
За Городом энси, передав сына незаметно вытянувшемуся и
возмужавшему Гауру, юнге на ладье Урбагара, наказал Мешде
идти к предгорью так быстро, насколько позволяли силы, а сам
остался дожидаться отца. Вскоре показался караван Энентура.
Бывший пастух связал между собой дюжину ослов и половину из
них успел чем-то навьючить. Ослы послушно следовали друг за
другом, подгоняемые длинным копьем пастуха. На первом из них,
которого вел младший брат, сидела мать. Рядом, налегке, поспешали отец, дядя, Нинмизи и раб с ребенком на руках. Аннипад
молитвой возблагодарил Владыку судеб, что он сохранил жизнь
отцу и дяде, поцеловался с родными и спросил брата, что тот везет.
Узнав, что Энентур собрал на складе при кухне почти всю провизию,
Аннипад засмеялся:
— Воистину, брат мой, если бедный — все равно, что мертвый, то
мы будем жить вечно, ибо бедность нам не грозит.
Энси уговорил брата отделить от каравана ослов, не несущих
поклажи, и раздал их соплеменникам. Когда Нинмизи окликнули
ее родители и она отстала от семьи мужа и пошла с ними, ее никто
не удерживал. Получив от эна заверение в том, что он
выдержит и более высокую скорость, братья принялись понукать
ослов и вскоре нагнали Мешду, рядом с которым как всегда был и
его друг Мебурагеши.
И тут Аннипаду улыбнулось отцовское счастье: его дети
впервые встретились. Сидя у отца на руках, довольные, они
щебетали, не ведая горя, о своем, о детском, понятном только им
самим. А энси, державшийся в середине колонны беженцев, все
подгонял и подгонял людей, и люди, потные, запыхавшиеся, почти
бежали, поднимаясь по отлогой, каменистой гряде предгорья.
Некоторые не выдерживали темпа, роптали и отставали, не желая
расставаться с вещами, но многие, спасая жизнь, бросали свои
тяжелые тюки.
Эн, сняв плащ, шел в одной набедренной повязке. Ему было
очень жарко и очень горько, ибо по его вине страдали люди, которым
сейчас было не до него, а пассивная, непривычная для владыки
участь простого беженца его даже несколько утешала. Эн
осунулся, постарел; его растерянные, печальные, полные тоски
глаза, смотрели под ноги, на черный песок, прах, которым Энлиль
за его грехи покрыл землю шумеров. Эн обернулся назад, чтобы с
высоты посмотреть на то, что осталось от Города, и узрел лишь
жалкие, темные деревья на красно-черном погребальном фоне.
— О всемогущий Энки, — взмолился он шепотом, — если тебе еще
угодно слышать меня, преданного раба твоего, взгляни на свой
Город. Буря, ниспосланная бешеным гневом Энлиля уничтожила
все, что издревле создавалось по воле твоей. Великая гора накрыл его саваном и несчастный Город превратился в руины. Посмотри,
о Знающий будущее: нигде нет ни дыма печей, ни запаха хлеба, ни
песен и детского смеха. Никто не спешит с благодарственными
дарами к тебе, о Владыка. Везде только могильные холмы развалин,
на которых скоро взрастет трава плача да будут виться и каркать
вороны. Мертвые тела покрывают улицы, оставаясь непо-
гребенными, не покрытыми черепками. Ты видишь, о Милосердный,
как страдает народ твой, из коих столько невинных, чистых душой
и помыслами своими.
О боже, если столь тяжки прегрешения мои или отцов моих, то
разве не проще, не справедливее было бы покарать одного меня,
ну, детей моих, или даже род мой, тобою созданный. Смилуйся, о
Всемогущий, возложи грех на согрешившего, на виноватого вину
возложи ты! Да не будет погублен безвинный! О Владыка, защити
племя свое, укрой от гнева Огненноокого, ведь спас же ты, о
Милосердный, предка моего, всеблагостного Зиусудру, сохранил
семя человеческое!
Между тем, с того момента, когда Энлиль явил шумерам гнев свой,
проистекло около одной стражи. И тут люди снова услыхали
страшный, громоподобный рев, заставивший опять задрожать все
племя, остановиться, обернуться и оцепенеть. По воле грозного
Энлиля море покинуло свои берега, и бурлящая водяная гора,
сметая все на своем пути, с огромной скоростью ринулась через
Город в погоню за ними.
Аннипад, опомнившись первым, вновь затрубил в раковину, и
люди очнулись, побросали свои вещи, схватили детей и сломя
голову понеслись вверх по широкому склону. Волна настигла группу
Аннипада и упруго, с силой ударила бегущих по ногам. Эн не
удержался и рухнул на колени, но его тут же подхватили брат и
старший сын. Пэаби вцепилась в мужа, державшего обоих детей
и, сбитая с ног, повисла на нем.
Увидев, что потоп нагоняет их, Мешда, Гаур и Шеми
остановились, крепко обнялись, обхватив девочек, и, в ожидании
кары божьей, принялись громко читать заупокойную молитву. Волна
бросила в них какие-то тюки, ударила, но они, прощаясь с жизнью,
не ощутили боли и не сдвинулись с места.
Энметен с отцом и братьями, скинув с плеч узлы и оставив
ослов, подхватили мать и что было духу помчались в гору.
Мебурагеши, получив удар, упал ничком, и волна поволокла его по
земле. Сыновья, отброшенные волной в разные стороны, выронили
мать, но тут же кинулись спасать родителей. Энметен прыгнул к
отцу и поднял его, отплевывающегося, задыхающегося и
бранящегося, из воды, а оба брата, не мешкая, выхватили мать.
Семья великого дамкара, все бывалые мореходы, не раз
противостоявшие разбушевавшейся водной стихии, бежала ниже
Аннипада по склону. Когда Урбагар, помогавший идти беременной
Дати, по давней привычке оценил мчавшийся на него водяной вал,
то сразу понял, что сокрушающего удара ужасной волны не избежать, и его привыкший к опасностям ум кормчего, божьей милостью, в
мгновение ока подсказал ему лазейку. Он, отец и брат, с полуслова
оценившие замысел, быстро связали хвостами трех своих ослов,
придвинули друг к другу животных и стянули их шеи общей петлей.
Обхватив ослов за головы, моряки прикрылись от удара Энлиля
живым щитом. Едва женщины успели спрятаться за спинами
мужей, как на них, шипя и пенясь, обрушилась стена воды. Ударив
ослов в круп и в шею и чуть не потопив всю группу, волна протащила людей и животных немного вверх, развернула их, но разбить этот монолит ей не удалось.
Лишь после того, как водяная гора, орудие гнева Энлиля,
низвергнувшись на людей, убила или утопила около трети племени,
— всех тех, кто взбирался по склону ниже великого дамкара, мудрый
Энки счел наказание достаточным. Владыка жизни простил,
помиловал и уберег свой народ от полного уничтожения, ибо кто-
то должен же был заботиться о нуждах богов. Владыка вод словом
своим смирил ужасный потоп и повелел ему вернуться на свое
место, в водную бездну Абзу. И вода, потерявшая силу, миролюбиво
отхлынула от людей и, стекая обратно вниз, к морю, в назидание
рабам божьим, оставила за собой сотни разбросанных по всей
долине трупов.
Когда оставшиеся в живых люди поднялись в небольшую горную
долину, окруженную холмами, поросшими уцелевшим от пожара
редким лесом, их глазам предстал странный, необычный вид: ни великой горы, ни других высоких гор больше не было. Словно
спелый ячмень, срезал Энлиль страну гор серпом своим.
Мэлик, вождь небольшого, дружественного шумерам племени
хаммури, которое, спасаясь от огнедышащей лавы и лесных
пожаров, устремилось к морю, к воде, рассказал Аннипаду,
подошедшему к их стану, о том, что он видел, как горы тонут,
погружаясь в гудящую землю. Поведав, что у них мало еды, ибо
река огня уничтожила их селение, мэлик попросил энси продать
его племени в обмен на одежду и украшения несколько овец или
коз из храмового стада, пасшегося здесь, в долине, как он узнал
еще до начала бедствия.
Усмотрев в спасении стада знамение, указывающее на возврат
милостей божьих, энси Аннипад подозвал пастухов и повелел дать
хаммури, которых покинули их боги,— голодным, обездоленным и
еще более несчастным, чем шумеры, полдюжины овец. Созвав
тут же воинов и указав им на спокойно, мирно и бестрепетно
пасущееся стадо, энси, ко всеобщему ликованию народа, возвестил
конец наказания божьего. Затем он приказал сложить из лежащих
повсюду валунов алтарь, и вместе с Тизхуром освятил его чистой,
живой, ключевой водой. Когда у алтаря столпились общинники и
собрались уцелевшие жрецы более несуществующих храмов,
Аннипад подошел к опушке леса, где в одиночестве на камне,
сгорбившись и понурив голову, сидел отец, дабы просить эна Города
принести великим богам Ану, Энки, Энлилю и Нинхурсанг жертву
и отслужить благодарственный молебен за чудесное избавление
племени от неминуемой гибели.
Эн поднял на сына невидящий взгляд, затуманенный чувством
такой беспредельной вины, для которой были немыслимы,
невозможны ни искупление, ни покаяние. Из побледневших,
обескровленных губ его время от времени срывался болезненный,
заунывный стон. Аннипад в замешательстве остановился перед
отцом, ожидая, когда эн поднимется и пойдет к алтарю. И тут
энси услыхал за своей спиной нестройный ропот, грубую брань
мужчин и истошные вопли женщин.
— Где он, — дико и исступленно ревела толпа, надвигаясь на эна.
— Где он, этот праведник, этот избранник божий! Где он, этот враг рода человеческого, виновник бедствия? На алтарь его, на алтарь!
Вот истинная искупительная жертва, достойная Великих богов,
только она умилостивит Энлиля! Хватайте его, люди!
Первыми подбежало несколько молодых, овдовевших женщин.
Оттолкнув растерявшегося Аннипада, они кинулись на эна.
— Посмотрите, сестры, посмотрите на этого пса смердящего!
На нем нет ни одного знака горя! Ему наплевать на наши беды, он
даже соболезновать не собирается, сидит себе в белом плаще! —
Женщины принялись рвать на эне одежду, царапать лицо и, сбив
шумерку, посыпать его голову прахом. — Скорби, пес, вместе с нами,
пока жив, — ожесточенно визжали они, зверея от его беззащитности.
— Это из-за тебя разгневались Великие боги, — рычала толпа, —
ибо ты возгордился и пренебрегал их покоем и благополучием, да
сотрется твое имя в потомстве! Зачем ты, эн, усыновил сына
рабыни и объявил его своим истинным первородным семенем?
Почему ты разрешил жить энси с иноплеменницей и забросить
свою настоящую жену-шумерку?
Эн тяжело поднялся, с трудом выпрямился и с обреченной, скорбной, беззлобной улыбкой посмотрел на беснующихся людей, убивающих своего владыку, перед которым они еще вчера благоговейно падали ниц, целуя ноги. У эна не было страха смерти, и он не пытался избежать заклания. Его били, забрасывали со всех сторон камнями, сучьями и землей, но эн неподвижно стоял, понурив обнаженную, покрытую ссадинами и царапинами, все еще величественную голову, и даже не пытался прикрыть окровавленное, черное от грязи лицо.
Не зная, что предпринять, дабы остановить расправу, Аннипад,
раздавленный горем, метался, закрывая собой отца от ударов, и
кричал:
— Люди, опомнитесь, что вы делаете? Боги покарают вас за
это!
Но никто не слушал энси, его толкали и всячески поносили,
позабыв в озлоблении, что обязаны ему жизнью. Подоспевший
Энентур, бывший раб, никогда прежде не живший в Городе и не
обладавший поэтому развитым чувством общины, племенного
родства, инстинктивно ощущавший и ценивший лишь семейные узы, не стал церемониться с обидчиками отца своего. Подобрав
палку, брошенную в эна, он, рассвирепев, побил и отогнал визжащих
от боли и злости женщин, а ударами могучего кулака расшвырял
