Про эргономику я кое-что слышал, но вот такого зверя, как эргология, встречаю впервые, потому спешу уточнить:
— Эргология? А это что такое?
— Да я сам только что про неё узнал, — отвечает Макаренко. — Дайте припомнить... Наука об энергетически целесообразной организации трудового процесса и орудий труда в соответствии с физиологией рабочих функций организма — вроде как-то так.
А-а, ну, так это, значит, современная мне эргономика и есть. Между тем Макаренко продолжал:
— Вскоре, как этот специалист вернулся обратно в ЦИТ, от Гастева к нам под Харьков, в Куряж, прислали молодого практиканта. Так мои ребятишки вместе с ним вцепились в трактор, который в порядке шефства подарили нашей деткоммуне рабочие Харьковского тракторного. Мы ведь сельхозработы тоже не забрасываем.
— Что же такое можно сотворить с этим трактором? — с недоумением интересуюсь я.
— Я и сам сначала не мог понять, — в его голосе слышится нечто вроде смущения одновременно с гордостью. — А в результате получился не трактор, а прямо лимузин какой-то. Склеили сиденье из фанеры, и при помощи горячего пара придали ему форму... как же он сказал-то? А, ортопедическую! Обклеили слоем губчатой резины, сверху — матерчатый чехол, и получилось удобное и мягкое кресло. Из вагонки сколотили кабину, да не простую, а остекленную, и стекла тоже посадили на резину, чтобы не дребезжали и в щели не поддувало. А для свежего воздуха в заднем окне сделали форточку, да еще и вентилятор поставили с матерчатым фильтром — от пыли. Для зимних же работ устроили специальную заслонку, чтобы, когда надо, можно было подавать в кабину теплый воздух от двигателя, — руководитель коммуны перечислял все это с таким неподдельным восторгом в голосе, как будто он сделал кабину на трактор своими руками. — Тут к нам на днях приезжали из тракторного отдела Научного автомоторного института, так хотели трактор с собой забрать, так он им понравился.
— И что, забрали его в НАМИ?
— Чего ради? — да, Макаренко явно горд своими воспитанниками. — Все расчеты, схемы и чертежи мы им передали. Пусть внедряют. И хватит с них. Ещё чего, единственный трактор им отдавать!
— В коммуне имени Дзержинского тоже все в порядке? — перевожу разговор на другую тему.
— О-о! — восклицает Антон Семенович. — Там такой энтузиазм царит — своими глазами надо видеть. После школы все на стройке, а вечером еще и на курсах точной механики и оптики занимаются со специалистами. Все горят желанием своими руками начать делать советские 'Лейки', и не только их. Только вот слухи до нас доходят, что строительство Изюмского завода оптического стекла затягивается...
— Так пошлите туда бригаду ваших старшеклассников — пусть шороху наведут. Ваши сумеют! Возьмут их на 'рабочий буксир', помогут разобраться, что и как надо подтянуть, — советую Антону Семеновичу. — А я по линии ВСНХ попробую помочь.
В общем, этот разговор добавил мне хорошего настроения среди всех политических передряг. Из-за них и отпуск с женой и детьми пролетел, считай, незаметно. Никак не удавалось полностью освободить голову от тревожных предчувствий и ожидания каких-нибудь ещё неприятностей. Борьба-то вокруг темпов индустриализации развернулась нешуточная. Уже появилась в 'Правде' статья Молотова, где после дежурных филиппик в адрес разгромленных 'троцкистов' (появилось-таки это словечко в местном политическом лексиконе), была заявлена весьма казуистическая идейка. Дескать, нельзя идти на поводу у троцкистских авантюристов, требующих безоглядного расширения фронта капитального строительства, увеличения налогов, и усиления нажима на деревню — а надо подойти к делу ускорения социалистического строительства со строгим экономическим расчетом, позволяющим вскрыть неиспользованные резервы и мобилизовать дополнительные ресурсы для неуклонного движения вперед. И тут же делался намек на засевших в плановых и хозяйственных органах лентяев и приспособленцев, которые не желают искать резервы и боятся дать простор творческой энергии рабочего класса.
С одной стороны, положения статьи Молотова могли послужить хорошим обоснованием для дальнейшего развития рабочих инициатив, продвижением которых занимался уже далеко не один лишь Лазарь Шацкин. С другой стороны, статья явно прощупывала почву для нажима в вопросах о темпах хозяйственного роста.
Бухарин, который пока был главным редактором 'Правды' и 'Большевика', разразился в ответ многословным объяснением того, почему безоглядное стремление к увеличению прироста производства нарушит пропорциональность развития народного хозяйства и приведет к непроизводительным затратам. По существу верная, его аргументация никак не могла противостоять самой идее повышения темпов. А если их поднять, не нарушая серьёзно народнохозяйственных пропорций?
Действительно, те шапкозакидательские призывы, которые в известной мне истории прозвучали с трибуны XVI съезда, никакими реальными расчетами подкреплены не были, и не привели к ускорению роста, обернувшись лишь огромными дополнительными издержками. Но достаточно осторожное повышение плановых наметок к таким очевидным отрицательным последствиям могло и не привести, вызвав лишь умеренные инфляционные тенденции, некоторое превышение запланированной численности рабочих, и не слишком большие масштабы замораживания капиталовложений. Другое дело, что и желаемого прироста темпов всё равно бы не получилось, потому что дело упиралось в 'узкие места', требующие для своего расширения длительных сроков освоения капитальных вложений. Как раз к концу пятилетки могли управиться — но в её рамках позитивного эффекта получить ещё не успевали. А вот дополнительно вбуханные в капитальное строительство ресурсы повисли бы тяжёлой гирей на общей экономической ситуации.
Но настроение — рискнуть и вырваться вперед ещё более высокими темпами — постепенно овладевало правящей верхушкой. И уже нам, в ВСНХ, стали поступать из Политбюро и Совнаркома поручения — проработать вопрос об увеличении выпуска того или иного вида продукции, об ускорении строительства крупных объектов, о возможности начать ещё какие-то стройки. Аналогичные поручения поступали и в Госплан. Пока самые нереалистичные из таких запросов отвергались весьма корректно по форме, но достаточно резко по существу, а остальные приводили к цифровым выкладкам, показывающим, какие ресурсы надо привлечь для исполнения подобных пожеланий.
Интересно, что, в отличие от моей истории, тут наше сопротивление не сталкивалось непосредственно с политическими обвинениями, а поначалу все споры переводились в плоскость цифр и расчётов. Похоже, и в Совнаркоме, и партийном руководстве уже приноровились оперировать в политике экономическими категориями и цифрами, а не обвинять 'неудобных' специалистов сразу во вредительстве. Однако разговоры о хвостизме, о неверии в пролетарский энтузиазм и т.д. уже пошли. То, что похожая демагогия только что была использована дружно заклейменными троцкистами, похоже, никого уже не смущало. Точнее, это смущало лишь 'правых'. Их возражения формирующемуся курсу были пока очень осторожными, но мне было ясно, что нарастающие разногласия станут поводом для схватки за власть.
Вроде бы, история повторялась? Однако некоторый, не слишком очевидный, но все же сдвиг, все-таки произошёл. Если в моей истории вопрос о темпах использовался лишь как подсобный инструмент в борьбе за укрепление идеологической и политической монополии партийного большинства во главе со Сталиным, то здесь исходным было всё-таки желание действительно добиться более высоких экономических результатов. И лишь разногласия вокруг допустимых методов решения этой задачи легли в основу борьбы за власть в партии. Не было теперь и столь сильного страха перед полным срывом хлебозаготовок, толкнувшим тогда на сплошную коллективизацию и ликвидацию кулачества, как класса. Казалось бы, увеличение количества заготовленного хлеба было не таким уж внушительным — но оно, вкупе с более медленным ростом городского населения, и кое-какими успехами в области совершенствования структуры экспорта и импорта, позволяло обойтись без ломки сельского хозяйственного уклада погромными методами.
1929 год, как и предыдущий, оказался не слишком благоприятным по части урожая. Мы даже чуть-чуть не дотянули до показателей 1926 года, собрав 75,9 млн. тонн зерна. Однако, как я уже говорил, этого хватило, чтобы заготовки дали достаточно для снабжения городского населения, немного — для экспорта, и совсем малую долю — в госрезервы. Я не помнил точной цифры сбора зерновых в оставленном мною времени, но, кажется, она крутилась где-то поблизости от величины в 70 млн. тонн. Следующий, 1930 год, как вспоминалось, должен был стать как раз весьма урожайным, но вот потом...
И чтобы это 'потом' не обернулось катастрофическими последствиями, мне стоило сильно задуматься. У меня уже появились опасения, что удержаться на своих нынешних высоких постах, может быть, и не удастся. Значит, надо было загодя сделать 'закладки', которые помогли бы избежать событий, направивших ситуацию 1932-33 годов по катастрофическому сценарию.
Кое-что уже было сделано. Пока удавалось держать темп коллективизации в более или менее разумных пределах, определенных пятилетним планом. Типовой Устав сельскохозяйственной артели и инструкции по обобществлению скота, разработанные на основе решений XVI партконференции, ограничивали бюрократический угар и в этом вопросе. Если получится не допустить превращения коллективизации в камапанейщину, то и массового забоя продуктивного и рабочего скота не будет.
Всё это вместе внушало надежду на то, что не произойдет и резкого снижения уровня агротехнической культуры, вызванного в мое время неурядицами коллективизации и ликвидации кулачества, как класса, и наложившегося на резкое сокращение количества рабочего скота.
Наконец, надо было найти способ убедить руководство страны использовать урожайный год для многократного расширения запасов зерна в государственных резервах. В этом должна была помочь моя 'тяжелая артиллерия' — Дзержинский.
Я торопился, ибо политическая обстановка накалялась, после разгрома троцкистов назревало столкновение между 'центром' и 'правыми', в котором даже заступничество Феликса Эдмундовича могло и не помочь удержаться в кресле. Выступать на стороне правых политически я не собирался (ибо не сомневался в том, что они прогнутся и капитулируют), но моя позиция в экономических вопросах, скорее всего, привела бы к зачислению вашего покорного слуги в лагерь их сторонников. Со всеми вытекающими из этого печальными последствиями.
Меня серьезно беспокоили те призывы к наступлению на частный капитал и к 'последовательной реализации принципов планового хозяйства', которые открыто раздавались только из рядов левой оппозиции, но встречали скрытое до поры сочувствие со стороны многих представителей партийного большинства. На практике это означало попытку выпрыгнуть из рамок рынка, плохо представляя себе, как может работать полностью нерыночный механизм. А за лозунгом наступления на частный капитал по существу скрывалось намерение экспроприировать частника методами административного нажима. Разумеется, подобные намерения беспокоили не меня одного, будучи, кроме того, скомпрометированы как лозунги троцкистов, и потому вопрос об их практической реализации пока не стоял в повестке дня. Но желание установить командно-приказную экономику и задушить частника уже глубоко въелось в сознание значительной части партийной бюрократии.
Идеологические клише, которыми стала пестреть наша пресса, достаточно ясно предупреждали о курсе, который взяло большинство в руководстве ВКП(б). Выпады против 'хвостизма', 'капитулянтских настроений перед лицом неизбежных трудностей', 'утраты перспективы социалистического строительства' стали все чаще появляться в статьях партийных руководителей. Правда, термин 'правый уклон' в ход пока не пошёл, — а это значит, что небольшой резерв времени до обострения ситуации у меня есть. И его надо использовать на полную катушку.
В начале октября я появился на Лубянке у Трилиссера. Несмотря на то, что формально наши должностные категории различались весьма заметно, Михаил Абрамович тут же откликнулся на мою просьбу и незамедлительно принял меня в свое кабинете. Закрыв за собой дверь, я обратил внимание на огонёк интереса, мелькнувший в чуть печальных, как обычно, глазах заместителя Дзержинского. Небось, привык уже, что моё появление частенько связано с необычными идеями или предложениями?
В подтверждение моего предположения Трилиссер, поздоровавшись, начал разговор с вопроса:
— Ну, что у нас новенького?
Разведя руками, отвечаю:
— Ничего. Пока все проблемы старенькие.
— Какие проблемы? — слегка насторожился Михаил Абрамович.
— Судя по всему, американский рынок ценных бумаг может рухнуть в любую минуту. Пора предупредить тех сотрудников Экономического сектора ИНО, что сидят за океаном.
— Так уже предупреждали недавно, — с некоторым недоумением откликнулся Трилиссер.
— Верно, — согласно киваю ему. — Предупреждали. Инструкции уточнили. А теперь пора давать сигнал приступать к действиям, которые этими инструкциями предусмотрены.
Полной уверенности в том, что в этой реальности день в день на Нью-Йоркской бирже повторится 'черный вторник' 24 октября 1929 года, не было. Но, в конце концов, независимо от степени влияния моего появления на американскую экономику (которое я расценивал как абсолютно ничтожное), фактор случайности никто не отменял. Поэтому подстраховать руководителей подставных фирм было не лишним.
Другой визит должен был обеспечить готовность Госрезерва встретить засуху 1931 и 1932 года в полной готовности. Руководить им назначен был В.В.Куйбышев, но у него и без того должностей хватало, поэтому фактически все дела по резервам вёл его заместитель. Созвонившись с ним, договорился о встрече, и, не мешкая, направился туда, благо, что и эта контора располагалась неподалеку от Кремля. Пройдя в здание Комитета резервов при Совете Труда и Обороны, разыскал кабинет, на котором красовалась табличка: 'Заместитель председателя И. И. Мирошников'. Да, должность хлопотная, но влиятельная. Впрочем, у него есть и ещё один, не менее, а, пожалуй, и более влиятельный пост — Секретарь СНК СССР. Начинал он работать на аналогичном посту — секретаря Совнаркома РСФСР — ещё при Ленине. Так что аппаратную кухню должен был знать прекрасно. На это у меня и был расчёт.
— Здравствуйте, Иван Иванович! — начинаю разговор с обычного приветствия.
— И вам не хворать, Виктор Валентинович, — отвечает он, вставая при моем появлении, но не делая, однако, попыток выйти з-за стола и пожать мне руку.
— Смотрю, вы не очень-то мне рады? — спрашиваю с усмешкой. Да и без вопросов видно: насторожен Мирошников, будто опасается чего.
— Так у вас уже репутация сложилась, — заявляет зампред Комитета резервов, не скрывая своих опасений. — Стоит вам в каком ведомстве появиться, как там вскоре начинаются всякие... интересные дела.
— И у вас начнутся! — тут же 'успокоил' я его. — Но шутки в сторону. У нашей экономики впереди — очень серьезные проблемы, которые затронут и ваш Комитет тоже.
