— Она тебя с говном теперь съест... — Стив МакКормикк покачал головой, задумчиво почесывая короткий ежик на голове. — Сейчас побежит Бладу жаловаться, потом вдвоем метнутся к начлабу, опишут все в цвете и...
— Да ветра им... В корму! — От всей души пожелал я. — И торпеду — навстречу!
Спектрограф сопротивлялся всем моим стараниям "переподключить его на горячую", как это рекомендовалось в инструкции, чтобы не начинать всю процедуру заново.
— Пробы давно стоят?
— Ай... Он сразу колом встал, так что... — Стив сразу понял, о чем речь и махнул рукой, давая добро на рестарт. — Олег... Ты что, совсем не боишься? Ведь выгонят, ко всем чертям!
— Стив... — Я выпрямился и, поглядывая одним глазком за индикаторами на лицевой панели прибора, развел руками. — У меня ни семьи, ни котенка. Леса тут богатые. Да и одиночества я не боюсь. Я вообще, кроме скуки, ничего не боюсь...
— Даже смерти? — "Проснулась" Дженни, хохотушка-пампушка, рыжая как огонь, вечно требующая у меня рецепт моей диеты и не верящая в три магических буквы НМЖ.
— Нету там ни света, в конце тоннеля, ни самого тоннеля. — Начал вспоминать я, наблюдая за миганием огоньков. — Есть лишь миг, когда смотришь на себя сверху и понимаешь — это все. Это — последний шанс: либо ты возвращаешься в ту оболочку, что сейчас перед тобой, либо начинается небытие. Точка принятия решения, "Рубикон" каждого смертного.
— Ты — вернулся? — Дженни понимающе подмигнула.
— Нет. Я предпочел небытие. — Сказал я правду и мне, как всегда, не поверили. — Все, в журнале потом распишитесь, что я был и все работает.
Дивный новый мир, как надоевшая жвачка, прилипшая к любимым брюкам или подошве. И противно, и избавиться надо, а — негде. Негде разуться-раздеться и засунуть вещь в морозилку, а потом отстучать и застирать.
И морозилки тоже нет.
Пока размышлял, ноги сами донесли меня до лаборантской, в которой Хельги, с ярко горящими кончиками ушей, сопела-пританцовывала у закипающего чайника, выслушивая нечто ей не приятное от Марии.
При виде меня "избиение младенца" прекратилось, а вот уши девушки стали пунцовыми, словно некто очень долго и заглазно материл их хозяйку, припоминая все грехи, как тайные, так и явные, но мне неведомые.
— Олег... — Мария побарабанила ногтями по столу. — Ты неважно выглядишь. Может быть, лучше сходить домой, отлежаться, пару дней.
"Интересно, это она мои мысли читает, или девочек своих от греха бережет?!" — В который раз подивился я женской сути и сел за стол, писать заявление на "пару дней".
— Не надо заявления. — Мария бросила осторожный взгляд на Хельги. — Доктору Брайду я все скажу сама.
Перевернув лист, написанным вниз, встал и зашел в наш, "мальчуковый закуток", переодеваться.
По единожды установленному правилу, лабораторная одежда и верхняя хранятся в разных шкафах. Желательно даже принимать душ, перед уходом с работы, но в моем случае — это требование не самое нужное. С ядами, радиоактивностью и прочими биоматериалами я не работаю, в закрытые зоны не лезу.
Но сегодня душ — мой спаситель. Пока я буду плескаться под его горячими струями, смывая с себя сегодняшний день, эти две красавицы напьются чаю, слегка почешут языками, да и разойдутся в разные стороны, в разные лаборатории, до конца рабочего дня.
Вода из рассеивателя, блестящего, пластикового и уже треснувшего от времени или неудачного падения, лилась на мой вышкобленный бритвой череп, стекала на спину и вниз, на светлый кафель пола общей душевой, разделенной на стандартные полуметровые загоны вдоль стен. Хлипкие пластиковые бортики, с наклеенными к ним мыльницами и крючками для варежек или мочалок, мне чуть выше пояса, вот и все личные границы, переступать за которые никому не рекомендуется.
Сейчас я не хочу быть чистым. Я только хочу, чтобы вода, как в детстве, унесла все мои печали.
Одна из дырок в рассеивателе давно забилась и струйка воды била куда-то в сторону, заливая соседний загон, другая, которую кто-то уже чистил, но не удачно, плевалась водой во все стороны сразу, извиваясь как змея. Третья дырка предпочитала и вовсе капать.
Шестьдесят дырочек, в семь рядов и так во всех пяти закутках по этой стороне стены. На соседней — рассеиватели круглые, с теми же шестью десятками дырок, в потеках накипи. Десять человек в один присест. Точнее — заход. Сейчас, на все лаборатории — всего семь мужчин. Остальные — милые и добрые девушки и женщины. За стенкой — женская душевая, на она длиннее в два раза и все равно — мест не хватает, так что в "часы пик", оккупируется и наша душевая, тоже. Пару раз я нарвался на веселый визг, переходящий в смех и теперь в часы пик меня здесь уже не бывает и вовсе.
Химики, народ в большинстве своем весьма уживчивый и внимательный, такое отношение оценили и теперь у меня свои привилегии в этом маленьком коллективе.
Я стоял и ловил губами струйки воды, подставлял под них макушку и закрытые глаза.
Нет, не смыть воде сделанного.
И, знать не просто так дрогнула у меня рука, выводя на бумаге самое сокровенное пожелание: "Прошу уволить меня по собственному желанию..."
Вот смеху-то будет, если Мария бумажку уже перевернула и, прочтя, гневно поглядывает в сторону двери, из которой я должен вот-вот появиться, пылая праведным гневом!
Сердце замерло и пропустило один удар, затрепыхавшись птицей, пойманной в силки.
Стало неимоверно больно.
А потом — отпустило.
Так всегда и бывает. Либо боль отпускает, либо скручивает до тех пор, когда ты становишься очередным трупом, над могилой которого звучат пафосные или не очень, речи.
Дальше мир пойдет без тебя, наплевав на все то, что ты оставил после себя.
Закрыв воду, заглянул в свое кривое отражение на рассеивателе — обычный лысый, точнее — бритый — парень. От меня "того" — только цвет глаз. Бен говорит, что в первый день глаза были точно голубыми, а на следующий — уже совершенно определенно — зеленые. Сильно сомневаюсь, что морпех ошибается. И память у него — будь здоров, и наблюдательность — не мне чета.
Растеревшись мохнатым, колючим полотенцем, на автомате полез было в шкафчик с "лабораторной робой", пришлось, шипя и ругаясь, переходить на противоположную сторону — чистую и одеваться в привычные уже черные брюки и светлую рубашку.
На прощанье, отлепил от дверцы чистого шкафа "благодарственное письмо", полученное в первый же месяц работы и опустил его в полупустую урну, на выходе из душевой.
Комната отдыха была пуста. Лист с моим заявлением так и лежал на столе, щеголяя ровненьким коричневым кругом, влажным следом от поставленной кружки.
Кажется, я ничего не забыл.
Долгие проводы — лишние слезы.
Я искренне улыбнулся — все, в этом месте мне больше делать нечего — потолок достигнут, а лезть дальше, имея под ногами, в виде краеугольного основания лишь школьную базу по химии, да верхушки, нахватанные по всем местам, где это только можно — видал я в гробу!
Проходя по переходу в основное здание, в последний раз полюбовался на виды за окном.
Весна буйствовала, напоминая, что еще чуть-чуть и придет лето.
Засиделся я тут...
— Сбегаешь по раньше? — Охранник недовольно мазнул взглядом по часам, светящимся на стене напротив него.
— Мария в курсе. Точнее — именно она меня и... Послала... — Признался я, сожалея, что английский язык такой... Никакой он язык. А французским, к моему стыду, овладеть не удалось — он в меня просто логически не укладывался со всеми его лишними буквами, которые не читаются и звуками, произнести которые, мое горло отказывается из соображений самосохранения. — Бернар, я ключи оставлю? Завтра буду бока мять, а вдруг кому понадобится что...
Жан-Люк Бернар погрозил мне пальцем, но ключ забрал — все-таки хорошие отношения с компьютерщиком — это залог приятного времяпрепровождения и крепких нервов и портить их по мелочам никто не будет. Тем более — Бернар, у которого и так вечно "падает" его рабочий планшет. Будь моя воля, я бы ему не только планшет, ручку бы поостерегся доверить! Слишком уж он большой и сильный. И седой весь, в свои тридцать пять.
— Эй, Олег! — Жан-Люк окликнул меня уже почти у двери, задумчиво играя брелоком моих ключей. — Ни пуха тебе!
"Неужели у меня по морде все можно прочесть?" — Подумал я, заговорщицки подмигивая охраннику и выходя на улицу города.
Траннуик уже "пылил".
Пыль каталась по асфальту дорог и тротуарной плитке, скручивалась в веселые смерчики и противно скрипела на зубах, забивая горло и заставляя слезиться — глаза.
Сразу за порогом нашего кирпичного здания, я принял влево и потопал в сторону мелкого ручейка, сидеть на берегу которого мне бесконечно нравилось. А еще больше нравилось на этом самом бережку лежать на пузе и пялится на быстро бегущую воду, играющую на солнце бриллиантовыми сполохами капель и яркими отражениями солнца от мокрых камней и поверхности воды, такой изменчивой и прекрасной.
И свежесть, не понимаемая мной, ведь неоткуда взяться свежести воды, в черте города!
— Привет, Олег! — Франц материализовался из-за моей спины, не скрипнув ни камешком, ни веточкой. — Так и знал, что тебя здесь найду.
— Ну... Нашел. — Пожал я плечами, злясь на Младшего, что он не дал мне тихонько проститься с понравившимся местом. — Говори, с чем пришел...
— Я с тобой пойду. — Франц уселся рядом, повзрослевший ребенок, научившийся убивать раньше, чем научился любить. — А что?
— Блин! Да у меня что, на спине плакат висит?! — Не выдержал я. — Или я объявление по радио делал?!
— Нет. — Пацан согнул ноги в коленях, обхватил их обеими руками и умостил на них свой острый подбородок. — Просто ты, когда решение принимаешь, начинаешь светиться. Светиться так сильно, что на твой свет летят все, кто хоть чуть-чуть умеет чувствовать...
— Так я еще и лампочка... — Я попытался пошутить, но ожегся о глаза мальчишки. — Франц... Я же в никуда пойду. Куда глаза глядят.
— В четыре глаза смотреть проще. — Волчонок улыбнулся. — И... Мы тут лодку нашли, с крыльями...
— Гидроплан? — Замер я, пытаясь догадаться, что же именно нашли наши волчата, сующие свои носы повсюду, куда только можно. Ну и куда нельзя — тем более.
— Нет. У него крылья короткие и толстые. — Франц попытался пуститься в объяснения, но сам запутался и замолчал, сердито посверкивая глазами.
— Веди. — Я решительно встал, отряхивая филейную часть от налипшего на нее мусора. — Будем посмотреть...
— Это к реке надо. — Франц продолжал сидеть. — И, пока не пообещаешь, что с собой возьмешь...
— Франц... Я неплохо готовлю, много хуже — стреляю. Я очень люблю говорить правду и бродить без дорог. Но вот управлять самолетом я не умею совсем. Так что эту находку, в любом случае, надо "сдавать" властям.
— Там инструкция есть. — Франц широко улыбнулся. — Я ее прочел...
"Офигеть не встать! Младший умеет читать!" — От удивления я плюхнулся обратно на задницу.
— Обещаю, что завтра с утра, мы отправимся в путь. — Я и сам поверил в сказанное. — Но сейчас, надо посмотреть на находку...
Пройдя через весь город, по самым окраинам, по странным улочкам на которых совсем не оказалось места асфальту, зато деревянная мостовая оказалась приподнята над уровнем земли на добрых полметра и к каждому двух-трехэтажному домику вели мостки шириной в метр, уже почерневшие от времени, но до сих пор прочные и украшенные резными перилами в два яруса — для детей и взрослых. И сами домишки отличались опрятностью и чистотой, что мне встречались лишь в старых немецких деревнях, на которые я насмотрелся за времена своего "бродяжного компьюторствования". Ровные стены, подкрашенные рамы, нигде ни следа гнили или забвения. Даже заколоченные дома, даже дом, что при нас люди разбирали по "бревнышку" — все чисто, аккуратно, тихо и с улыбками на лице.
Франц провел меня по какой-то заповедной части Траннуика, узнай я о которой раньше — осел бы. Всеми когтями и волосами врос в эту спокойную и неторопливую жизнь окраины, признав ее тишину за единственный покой, что сейчас так хочется найти.
Мальчишка уверенно вел меня по деревянным улочкам, переходя по деревянным же мосткам, на соседние, параллельные и перпендикулярные. Не будь его — с первого раза можно было бы и испугаться, что потеряешься, заблудишься и пропадешь в этом царстве деревянной окраины.
Но, вот стоит глазам привыкнуть — все сразу становится на свои места: с чисто немецкой педантичностью и аккуратностью, на каждом доме — его номер и название улицы. Никаких 45 следом за 19, как любят у нас, пропуская номера или и вовсе навешивая их на сараи с овинами и коровниками.
Последняя улица шла параллельно берегу реки и имела целых девять домов, в каждом из которых наличествовал укрепленный спуск к воде, маленький причал и желоб, для спуска-подъема лодки в весенне-осенний период.
— Нам дальше. — Франц сошел с деревянного тротуара на едва заметную тропку, уходящую за поворот реки. — Еще минут пять...
За поворотом я замер. Дух захватило от широкой водной глади теряющейся где-то так далеко, что не хватало фантазии просто представить, где именно блестящая вода становится горизонтом, скрываясь с глаз.
Только ради одного этого вида стоило идти сюда.
Франц дождался моего восторженного восклицания и расплылся в широкой улыбке.
"Какой урод, скажите на милость, считал, что Младшие — безмозглые твари, самой природой созданные для убийства?" — Я улыбнулся в ответ и качнул головой, давая понять, что, сколько миром не любуйся, один огонь придется делать дела.
Через пять минут мы вышли к низкому и длинному холмику, короткой своей частью наезжающему на воду, а длинной прячась в настоящем лесу, выросшем как по заказу, вокруг его склонов. Через десятилетие лес прочно закрыл бы холмик, растащил его корнями своих деревьев и...
— Нам сюда. — Младший пригнулся и скрылся в нависающих ветвях молодого леса. — Пришли. Почти.
Чтобы пробраться за ним, пришлось сгибаться вдвое, а потом и вовсе топать гуськом, как на стародавней тренировке, когда из меня только-только начали делать человека.
И, пусть человека выстругать из меня удалось уже совершенно другим людям, но вот эту базу, низкий поклон тренеру, мне объяснили и вбили на всю оставшуюся жизнь. Оттого и смотрю я на всех могуче-прыгучих бойцов с легкой усмешкой, что видел, как красиво они ложатся от классического апперкота.
Прогулявшись под сводом крепко переплетшихся ветвей, оказался напротив приоткрытой двери, больше похожей на овальную самолетную дверь, с потемневшим от грязи, круглым иллюминатором.
Внутренность ангара, освещенная слабыми лампочками-светодиодками, развешанными вдоль одной из стен, меня впечатлили.
Не соврал Франц...
Два экраноплана — разобранный и готовый, целенький, дразнили воображение не хуже едва одетой девушки.
— Вот... — Вздохнул мальчишка. — Там, в глубине, целая мастерская, со станками и запчастями. И две цистерны, полные, врыты в землю...
Потрясенный, я ходил вокруг экраноплана, внимательно рассматривая его со всех сторон. Судя по двигателям — проект еще старый, как бы не времен холодной войны, но вот исполнение и материалы... В мое время о таких и слыхом не слыхивали! А тут — в двойном экземпляре. Причем, вот зуб даю на выбой — оба экземпляра — заводские, не самоделки какие-нибудь! Да еще и разные типы — готовый, однозначно, грузовой, а вот "недособранный" — пассажирский вариант мест на 20-25 посадочных.
