мужчин. Толпа, извергая проклятья и жаждая мести, сомкнулась
вокруг эна и его двух сыновей, оставив свободным лишь небольшой
круг.
С воплем — "Умри, мерзкий раб!" — на Энентура кинулся сзади с
ножом воин из рода земледельцев, детей Наннара. Но энси Аннипад
перехватил его руку, подсел под него, захватил ногу и, положив
воина на плечи, выпрямился и, резко согнувшись, ударил его о
каменистую землю. И молодой шумер больше не поднялся. Воздух
наполнился воплями ярости, и четверо родичей убитого бросились
с ножами на братьев, дабы отомстить за его кровь. Однако и они
вскоре корчились на земле в агонии. Энентур своим длинным
кинжалом вспорол животы двоим нападавшим, а Аннипад пронзил
грудь одного и ударом ноги сломал челюсть другого,
И толпа в страхе отхлынула. Спешивших на помощь Тизхура и
младшего брата, продиравшихся в круг, зажали так, что они не
могли сдвинуться с места. Одновременно в нескольких местах
раздались призывные крики:
— Урбагар, пролита кровь твоего рода, почему ты стоишь? Ты —
великий воин, иди и мсти! — Урбагар закрыл посеревшее лицо
руками и сел на траву, ибо Аннипад и сейчас был ему близок и
дорог, как брат, хотя между ними уже и была кровь.
— Вставай, вставай, трус! — завопил старейшина и ударил
кормчего в спину. — Иди, сражайся, твоя жизнь принадлежит роду.
Урбагар поднялся и медленно пошел сквозь толпу к лесу, и тут,
в круг по одному, стали прорываться дети Энки из рода Зиусудры.
— Братья-шумеры! — истошно закричал старейшина рода
земледельцев — детей Наннара, почувствовав, что, наконец-то,
при поддержке всего племени, его род Барана сможет отомстить
за древние обиды роду Козла и отобрать у них власть. — Род
Зиусудры не желает выдать народу эна, своего старейшину, —
законную, освященную обычаем, искупительную жертву и
проливает кровь шумеров, нашу кровь! Смерть им, ибо боги
отвернулись от их рода, закосневшего в гордыне и упрямстве своем!
— Члены родовой общины земледельцев рассыпались по долине в
поисках топоров и копий, а энси Аннипад предложил мужам своего
рода нарубить и наломать дубин и палок подлиннее. Когда между
Козлом и Бараном вот-вот должна была вспыхнуть смертельная
схватка, эн неожиданно вышел вперед и поднял руку, требуя
тишины, и племя, в силу многолетней привычки, подчинилось ему.
— Мужи племени! Шумеры! — воззвал к ним Уренки. — Взгляните
на себя со стороны, подумайте, что вы хотите сделать! Сейчас, в
этой междоусобной распре, погибнут лучшие воины племени, из
тех, кто еще остался в живых. А что потом? Как же вы будете
жить завтра, через месяц, через год? Посмотрите, презренные
хаммури смеются над нами! Остановитесь, братья, не губите
племя бессмысленной борьбой за власть! Поверьте, что все вы —
уже давно кровные родственники, независимо от того, кто из вас в
какой род входит. Берегите мощь и семя племени своего,
дарованные вам богами. Живите мирно между собой, защищайте
друг друга, помогайте друг другу! И только так вы сможете
выжить в этом мире зла и насилия. — Эн немного помолчал и глубоко
вздохнул. — А теперь выслушайте меня, братья, спокойно. Напрасно
вы стремитесь убить меня, ибо всем вам ведомо, что боги не
приемлют жертвы, если она не добровольна и не подтверждена
знаком согласия идущего на заклание. Виновен я или нет в горе,
постигшем нас, судить не мне, да и не вам, братья! И тем не менее,
ради мира и благополучия племени, если я угоден в жертву, я готов
взойти на алтарь, ибо спорить с богами смертному не пристало. —
И эн вновь сел на свой камень и безучастно опустил голову. Из
толпы сразу же вышел великий дамкар, и люди рода Зиусудры
расступились, впустив его в центр круга.
— Братья-шумеры! — хрипло произнес он. — Вы знаете, что я —
дитя Наннара. Так вот, мой личный бог надоумил меня поведать
собранию следующее. Много лет мы дружили с эном Уренки, все
детство и всю юность, и я любил его и готов был за него отдать
жизнь. А потом он стал эном, пренебрег мною и потерял мою
дружбу, а кто теряет друга, тот теряет честь. Ну, да на все воля
божья, ибо бог дал — бог взял. И теперь, братья, у меня к нему не
осталось ни любви, ни привязанности, ни благодарности, ибо очень
обидел он меня перед богами и людьми.
Но посмотрите, друзья, как мудр этот человек, как прозорлив и
как предан своему племени! Как много добра он мог бы еще
принести нам, даже не будучи эном! И поэтому я считаю, что Уренки,
во благо народа нашего, необходимо сохранить жизнь, а в жертву
принести кого-нибудь другого, угодного богам. — Вскинув правую
руку, Уркуг воззвал к собранию: — Да будет так, о братья! — Но
народ безмолвствовал.
Не успел дамкар еще покинуть круг, как на его место встал
Энентур.
— Почтенные общинники, воины! — заторопился он, — вы знаете,
что я выступаю перед собранием впервые в жизни. Владыка судеб,
да святится имя его, судил меня благим жребием: избавил от
рабства и вернул мне истинного отца и какого отца! — самого эна,
человека, каких больше нет среди шумеров. И поверьте мне, о
мужи племени, я был несказанно счастлив все эти короткие месяцы.
По воле Всевышнего я оказался первородным сыном владыки,
да простит меня энси Аннипад, мой достойный брат, и мое право,
мой долг перед отцом моим и перед племенем моим стать жертвой
за отца. О воины, о доблестные мужи могучего народа! Я прошу
вас, я умоляю оказать мне эту милость, которой я недостоин. — И
Энентур встал на колени перед собранием и простер руки к народу.
По толпе пронесся громкий ропот, послышались резкие голоса
спора и неодобрения. В круг вышел почтенный старец, старейшина
второго по численности рода земледельцев, приблизился к
бывшему рабу и положил ему руки на плечи.
— О, Энентур, — произнес он с чувством, — ты — не только
доблестный и неустрашимый воин, но и хороший, порядочный
человек и, быть может, первородный сын Уренки, что ведомо
лишь Всевышнему. Но, дитя мое, ты не можешь быть равноценной
жертвой за отца своего, ибо всю жизнь ты был рабом, созданием
нечистым, несущим на себе невидимую печать греха предков.
Прости, о брат, народ твой!
И тогда вперед вышел Аннипад. — Братья! Вы всегда считали меня старшим сыном и наследником власти эна. Вы доверяли мне свои жизни во многих битвах с врагами, и мы побеждали. На мне нет греха и не запятнан я ни пред богами, ни пред людьми. В моих жилах струится чистая кровь рода моего, кровь Зиусудры, избранника божьего. Мой род, принеся меня в жертву во благо племени, пожертвует себя,
свою суть и свою плоть, и такая жертва будет угодна богам и
вполне заменит отца, ибо моя плоть — это его плоть. И да будет
так, братья! — бодро воскликнул Аннипад.
На миг все смолкли, но затем разразилась буря протеста, ибо
люди устрашились остаться без человека, который дважды,
исполняя волю Всевышнего, спасал племя от гибели. Боясь
наказания божьего, шумеры опасались и думать о том, чтобы
принести в жертву избранника Энки, его пророка.
— И да не будет так, — неожиданно для Аннипада прозвучало в
ответ. Энси опешил и посмотрел на дядю, ища совета. Тизхур
мрачно кивнул головой куда-то вдаль, к ручью, откуда доносились
женские голоса и плач детей. Но Аннипад не хотел понимать того,
что имел в виду дядя, хотя и видел: иной ценой отца не спасти. О
боги, куда легче было бы стать жертвой самому! — И Аннипад
подумал о материнском горе Пэаби, о бессонных ночах тихих
рыданий, которые ее ожидают; о том, что она может возненавидеть
его за это; но взглянув на безразлично сидящего отца, решился.
— Братья! Я надеюсь, что достойной жертвой за отца может
стать мой первородный сын Утена, — произнес он с трудом, ибо убить свое безвинное, изначально безгрешное, предельно непричастное злу, беззащитное дитя — это дважды убить себя. — Общинники! Святость ребенка, принесенная в жертву, очистит вас, передаст вам свою силу, а непрожитая им жизнь продлит дни ваши. Так что же, братья, подходит вам такая жертва?
— Вперед снова вышел старейшина земледельцев. — Племя
примет в жертву твоего первородного сына взамен отца, о энси, —
уверенно сказал он, — но это должен быть чистокровный шумер из рода Зиусудры,— сын Нинмизи, а не инородец Утена, мать которого — полукровка бог весть какого племени.
— Да будет так, — народ громогласно подтвердил мнение
старейшины. И Аннипад пожалел Нинмизи посмертно.
После того, как ребенка рассекли на пять частей и, окропив
его непорочной кровью народ, сожгли на алтаре, Тизхур отслужил
молебен, и успокоенные люди разошлись. Сыновья и брат подошли к эну, все еще сидевшему в той же позе. Энентур опустился перед
отцом на землю и протянул ему кувшин с водой.
— О отец, слава богам, ты будешь жить! Попей холодной воды,
утоли жажду и облегчи сердце. Омой лицо свое, о отец. — И эн
послушно напился и ополоснул лицо. Тизхур протянул ему финики
и лепешку.
— Возьми, о Уренки, брат мой, поешь немного. Возьми, а то ты совсем ослабеешь. Знаешь, брат, молясь владыке Энки, я, по его воле,
вспомнил древнее пророчество, которое нам с тобой давным-давно
поведал еще дед наш. Ты, наверное, позабыл его, а то бы так не
убивался, считая себя виновным во всем. Сыновья эна насторожились
и с напряженным интересом обступили дядю, а эн впервые
оживился. — Пророчество это было явлено Владыкой судеб
первородному сыну Зиусудры, и в нем бог вещал, что Дильмун —
земля перехода, ибо великое будущее ожидает шумеров, народ
его, не здесь, а в иных землях. И получается, о брат мой, что
зажились мы на Дильмуне, а Великие боги, видя, что сами мы не
оставим этой благодатной страны, гонят нас отсюда, дабы
свершился жребий наш.
А теперь ответь, о мой милый брат, в чем здесь твоя вина?
Пророчество-то было не тебе послано! Просто боги решили, что
настала пора покидать Дильмун.
Изумленный известием, эн долго и сосредоточенно шевелил
губами, молясь и обдумывая происшедшее, которое в свете
старинного пророчества приобретало совершенно иную окраску,
новый смысл, другое содержание. Гнетущее чувство виновности,
постоянно тяготившее Уренки и превратившее каждый день его
жизни в муку, под влиянием молитвы ушло, и он поднялся с земли помолодевшим и крепко обнял Тизхура:
— О брат мой, ты вернул мне смысл и радость бытия, ибо я
почувствовал, что Всемогущий снова со мной! — И эн вновь
сделался самим собой: деятельным, решительным и энергичным.
Он тут же переменил плащ, тщательно умылся, надел белую
шумерку и повелел сыновьям созвать мужей рода своего.
Удивленные, не понимая, что могло понадобиться этому
отвергнутому богами и людьми, потерявшему власть человеку, родичи, недовольно ворча, собрались, движимые скорее жалостью,
нежели остывшим почтение к былому величию владыки.
Эн попросил брата напомнить родичам древнее пророчество, а затем сказал: — Выходит, братья, что не греховны мы, да и откуда взяться
скверне, ибо со времен Зиусудры шумеры живут в страхе божьем!
И не карали нас Великие боги во гневе своем, а, заботясь о благе
потомков наших, потребовали, чтобы мы уплыли с Дильмуна, земли перехода, в те края, куда приведет нас воля Владыки судеб, ибо зажились мы здесь. Но дабы мы не посмели ослушаться богов, усомнившись в их могуществе, Великие разрушили Город наш и отправили в Страну без возврата многих из нас, по-видимому, наиболее строптивых и грешных. Вот, братья, такова истинная причина несчастья, — закончил эн. И родичи сразу почувствовали, что перед ними прежний владыка, избранник божий, любимый слуга Энки, устами которого Знающий будущее вещает своему народу.
— Поведай нам, о достойнейший из ныне живущих потомков
благого Зиусудры, что же теперь делать народу нашему, дабы не гневить богов? — спросил эна сидевший перед ним старец.
— Разве, братья, теперь мы рискнем противиться воле божьей?
Придется готовиться к отплытию и оставить этот благодатный
край, где племя наше так долго жило счастливо, в достатке и довольстве.
Когда родичи разошлись, даже не помышляя оспаривать право
Уренки оставаться старейшиной рода, братья соорудили шалаши
для женщин и отца с дядей, а сами проспали ночь под открытым
небом.
Наутро эн, через сыновей, приказал жрецам храма Энки срочно
созвать у алтаря совет старейшин племени. Необъяснимые, даже
забавные, наглость и бесстыдство, выказанные низвергнутым
народом владыкой, вдруг потребовавшим от них беспрекословного
послушания, как в прежние времена, привели старейшин родов и
глав общин в изумление, которое еще более усилилось, когда они
заметили, что жрецы бога Энки — члены самого сильного и влиятельного в племени рода, рода Зиусудры, проявляют былое почтение к своему старейшине, покинутому богами за грехи его. Однако, каждый понимал, что совет старейшин собирается своевременно, ибо необходимо обсудить, как быть и как жить дальше, и кто бы его ни собирал, творит благое дело; но созывать их на совет более пристало энси Аннипаду.
В белом плаще и белой шумерке, эн, опиравшийся на свой посох,
был бодр и свеж. Око Энки украшало грудь его, и весь вид эна
напоминал о прежнем могуществе. Особенно поразило патриархов
то, что от вчерашних побоев не осталось и следа. И узрели они в
этом руку божью, вновь осенившую своей благодатью опального
эна, возврат милостей Всевышнего.
— Достопочтенные старейшины, — с доброй и печальной улыбкой
начал эн. — Мне понятны ваше недоумение и ваш протест по поводу
моего намерения оставаться в сложившихся обстоятельствах эном
племени. И тем не менее, я прошу вас, братья, дать мне сегодня
возможность высказаться и внимательно выслушать меня, не
перебивая ни вопросами, ни возражениями. — Подробно и ясно он
изложил старейшинам содержание давнего пророчества и суть его
толкования, особо подчеркнув, что нет греха на шумерах, а
следовательно, и не было кары божьей. — И предстоит нам, братья,
— в заключение сказал эн, — искать новые земли на неведомых
морских путях, ибо таково решение совета богов.
Долго молчали старейшины, натужно, с недоверием осмысливая слова эна, меняющие его роль в катастрофе и предвещавшие резкий
поворот в судьбе племени. Подняв правую руку, попросил слова
старейшина земледельцев и извиняющимся тоном выразил общее
мнение:
— Быть может, ты, о владыка, и истинно толкуешь откровение
божие, но если боги действительно хотят, чтобы мы покинули
Дильмун, будем просить Великих послать нам новые знамения,
