А о художественной стороне этого вопроса можно говорить, когда снижен накал страстей, когда красива поза, когда зришь юное, не отмеченное печатью порока, лицо и тело, когда чуть прикрыты, а не призывно выпирают интимные места...
А это что? Это, извините меня, эротический нокаут! Иначе не назовёшь! О какой там Любви высшего порядка может идти речь?!!
Я закрыл глаза, чтобы хоть таким образом отгородиться от картины, возбуждающей низменные инстинкты, и попробовал сосредоточиться.
Все мои самые светлые воспоминания о том времени, когда я всею силою души любил Вселенную, а вместе с ней и Землю со всем человечеством, приходятся на детство и школьные годы. Потому что, уже будучи в армии, я вплотную столкнулся с людской жестокостью, тупостью и ханжеством, и лёгкое, безоблачное восприятие мира поблекло, стало боле приземлённым и прагматичным. Не скажу, что это состояние мне сильно нравилось, но яд, проникший в душу, возымел своё действие: я стал более осторожным, осмотрительным, трудно сходился с людьми. Душа облачилась в защитный кокон, внутри которого хранились все мои сантименты и наивные идеалы, не претерпевшие существенных изменений и до сей поры.
Я сделал мысленное усилие и проскользнул по оси личного времени назад, в свои детские воспоминания. И вдруг я с удивлением обнаружил, что совершенно ничего не забыто, что всё помнится так ярко и празднично, будто пережито только вчера! В голове моей будто солнце взошло и ярко высветило каждую мало-мальски значимую подробность. Исчезла та серая пелена, которой обычно покрыты все давние воспоминания, за исключением, может быть, некоторых, оставивших неизгладимые шрамы в памяти.
Мелькнула мысль и тут же угасла, что так ярко помнить обычному человеку невозможно, и что без браслета тут дело не обошлось...
Но — какая разница? Я вновь чувствовал себя беззаботным и радостным ребёнком, воспринимавшим мир во всём его великолепном многоцветии! Ожили совершенно забытые воспоминания, а вместе с ними — глубина их восприятия и переживания.
На меня ринулась лавина мелких, с точки зрения взрослого человека ничего не значащих событий, но таких значительных и важных для меня, ребёнка со сложной и чувствительной душой!
Вот я в школе, у доски. Учился я хорошо и потому воспоминание было приятным. Сам процесс получения новых знаний доставлял мне неизъяснимое удовольствие, а изложение усвоенного и принятого, как своё, привносило в моё мироощущение осознание причастности к окружающей меня действительности, ко всей Вселенной!
А вот и улица, где я рос...
Всё своё детство я провозился с девчонками. Хоть и были пацаны на нашей улице, но меня к ним не тянуло. Нарочитая грубость, цинизм, ложное понятие о мужественности — отталкивали.
Сначала игры, потом первая влюблённость... Аромат нежных, пугливых ощущений сладкой патокой нахлынул на меня и с удвоенной силой закружил голову... Полузабытые имена и лица трепетно всплыли в памяти... Вспомнились первые взгляды украдкой, вдруг появившееся особое отношение к той, рядом с которой прошло всё детство. Расцвела, похорошела... Всплыли тайные фантазии, томление неопытной души...
Боже! Какое сладкое и забытое чувство! Огромное, занимающее собою весь окружающий мир! Душа пела гимн прекрасной жизни!..
Воспоминания наплывали одно за другим, как волны на берег моря, но никуда не уходили, а накапливались, усиливалось их переживание, душа пребывала в экстатическом онемении...
Это было удивительно, но приходили только приятные воспоминания! Я утопал в море эмоций, любовь переполняла меня и я почувствовал, как из глаз моих брызнули слёзы...
— Володь... — послышался тихий голос Саньки. — Ты не рассчитал силу воздействия!...
Я открыл глаза. Нервы гудели, душа трепетала и сердце готово было выпрыгнуть из груди! Несколько секунд я сидел, блуждая взглядом по сторонам и силился вспомнить, где я нахожусь...
— Ну ты чё? — подошёл ко мне Пашка и с беспокойством заглянул в лицо. — Тебе плохо, что ли?
Я расплылся в глупой улыбке и проблеял:
— Хорошо...
До моего оглушённого сознания вновь пробился тихий голос Саньки, в котором слышались истерические нотки:
— Володь, ты хоть знаешь, на каком этаже мы живём?
Я повернул к нему своё заплаканное лицо и удивлённо ответил:
— Н-нет...
— На девятом!.. Далеко лететь!..
Я вытер слёзы, поморгал и спросил:
— Зачем ты мне это говоришь?
— А ты посмотри туда, — кивнул он на прозрачную стену.
Я посмотрел. "Берлога" опустела. Окно было распахнуто настежь и ветер трепал замызганную занавеску.
— Они ушли, что ли?
— Ага! — ехидно хихикнул Пашка. — Туда! Через подоконник!
— Ты хочешь сказать...
— Именно это я и хочу сказать, — серьёзно сказал Санька. — Видел бы ты, как они переживали, как метались по комнате, заламывая руки! Натуральное кино! Я бы подумал, что они притворяются, если б и нас с Пашкой не зацепило.
— Во-во! — хрюкнул тот, стоя возле стены и брезгливо разглядывая опустевший притон. — Я думал, крыша съедет от кайфа! — Он повернулся ко мне и со странным выражением оглядел меня с ног до головы: — С тобой теперь опасно дело иметь!..
— Они, что же?.. — промямлил я, медленно осознавая ужас произошедшего. — В окно выпрыгнули?!
— Ты что-то совсем тормозить стал! — удивился Пашка и они с Санькой переглянулись.
— Так ведь их же спасать надо! — подхватился я, но Санька крепко схватил меня за руку и усадил на место: — Сиди! Как сказал Пал Ксанч: "Много чести!" Будем считать это побочным эффектом нашего эксперимента.
— Да ты что?! — возмутился, не оставляя попыток встать с кресла.
— А то! — припечатал Санька довольно жёстко. — Ты что же, теперь каждому бомжу на выручку будешь кидаться, если он станет от угрызений совести загинаться?
— А как же иначе?
— Ну, знаешь ли! Христос, и тот был более разборчив в своих благодеяниях!
— Да ты-то почём знаешь?!
Я всё-таки встал, открыл проход в "берлогу" и, переступая через горы мусора, подошёл к окну. Перегнувшись через подоконник, я глянул с высоты девятого этажа. Далеко внизу, на асфальте, распластались наши старые знакомые. Вокруг них толпился народ, оживлённо обсуждая происшествие. Многие размахивали руками, кричали и показывали вверх.
— Я бы не стал этого делать, — донёсся до меня приглушённый расстоянием голос Саньки.
Он был прав: меня заметили и, как по команде, подняли головы кверху. Я запоздало отшатнулся от окна и захлопнул раму.
— И этого я бы не стал делать, — так же сдержанно заявил Санька.
Я уже и сам понял, что сглупил. Поди теперь докажи, что ты не верблюд, и что в комнате после ЧП никого не было! Улика неопровержимая! И куча свидетелей. А под подозрение подпадают все соседи. И Санька в том числе.
Я совсем растерялся:
— Ну и что теперь будем делать?
— Когти рвать! — гыгыкнул Пашка. — Чего же ещё? Пока не замели.
Я вдруг вспомнил сцену с драконом, испохабившим Настину квартиру и "на закусь" хряпнувшим соседскую бабулю по темечку оконной рамой. Ситуация повторялась. Тогда мне тоже пришлось поспешно уносить ноги, как нашкодившему щенку.
— А ты говоришь: "Купаться"... — задумчиво пробормотал я, возвращаясь в Санькину комнату и гася за собой экран.
— Чего? — удивился Санька.
— Ничего. Это я так, мысли вслух... Ну и куда же мы теперь?
— Ко мне, конечно! — уверенно сказал Пашка. — Там наши женщины, небось, уже с базара вернулись!
Меня словно кипятком обдало: я же канал сообщения с Пашкиной хибарой закрыл!!!
И случилось это в тот момент, когда я в азарте демонстрировал Саньке конец света!
Моля Бога, чтобы всё обошлось, я открыл проход в Пашкины апартаменты и буквально впрыгнул туда первым.
Тишина. Только на стенке тикают часы, да в печке потрескивают догорающие угли.
Никого.
— Рано им ещё, наверное, — предположил Санька, с любопытством осматриваясь.
— Да я бы не сказал... — Пашка посмотрел на часы: — Какой базар в такое время?
Часы показывали без десяти двенадцать.
— Может, зашли к кому? — попытался успокоить меня Санька. — Или по магазинам? — Он переглянулся с Пашкой и тот преувеличенно бодро поддакнул:
— А чё? Может быть! Денег-то теперь — завались! Карман чешется!
Но их игра меня вовсе не успокоила. Душа предчувствовала беду.
— Рынок далеко? — сдерживая дрожь в голосе, спросил я.
— Да нет, в двух шагах...
— Прошвырнёмся?
— В принципе, я бы тоже не против, — замялся Санька. — Только приодеться бы?..
Он глазами указал на то место, где за минуту до этого светился экран и который я выключил, как только Пашка, шедший последним, переступил порог.
— А... Да-да... — рассеянно кивнул я и вновь открыл проход.
Санька живо занырнул туда.
— И чего ты так разволновался? — напяливая на себя нечто среднее между фуражкой и лыжной шапочкой, неумело пытался успокоить меня Пашка. — Всё будет нормально!
— Дай-то Бог...
Уверенности его я не разделял.
Со стороны экрана послышались голоса. Санькин и ещё чей-то. Женский. Разговор шёл на повышенных тонах. Мы с Пашкой переглянулись и он прошипел:
— Влипли!.. Понесла ж его нелёгкая!..
— Не сообразили... Можно было бы самим сляпать ему что-нибудь приличное...
— Во-во! — шепнул Пашка, опасливо заглядывая за край экрана. — Ты хоть ворота сдвинь поуже... Чтоб не так явственно...
Я сузил экран до размеров обычной двери. Чтоб только человеку пройти.
Но всё оказалось не так страшно: просто вернулась жена Саньки. Он с виноватым видом выглянул из-за двери, ведущей в прихожую, и попросил:
— Володь, секундочку, я сейчас...
Он уже был при параде.
— С кем это ты? — услышали мы удивлённый возглас его супруги и из-за его плеча выглянуло довольно симпатичное женское лицо.
"Господи! — заныло в груди. — Как невовремя!"
Но отступать было поздно. И мы с Пашкой, как были в верхней одежде, протиснулись в Санькину комнату.
И без того крупные глаза молодой женщины сделались от удивления ещё больше, когда она увидела окантованный светящейся рамкой проём в стене, которого (она знала это совершенно точно!) быть не могло, и нас, выходящих из этой новоявленной двери.
— О-о-оль! — простонал убитый Санька. — Ну некогда с этим сейчас!..
— Как это — "некогда"? — быстро обрела Ольга способность говорить. — У нас гости, а ты их прячешь от меня?
Она проскользнула между притолокой и раздосадованным мужем и медленно подошла, я бы даже сказал — подкралась к нам, внимательно нас разглядывая, словно музейные экспонаты.
Это была молодая и красивая светловолосая женщина лет двадцати пяти. Во всяком случае, она выглядела на этот возраст. Крупные глаза, маленький, чуть вздёрнутый носик и капризно изогнутые припухлые губы изобличали натуру, подверженную частым сменам настроения. Высокий лоб, прикрытый непокорным локоном, нисколько не портил общего впечатления. Скорее, даже наоборот, добавлял её образу некоторую мечтательность и интеллигентность. Ладная фигурка угадывалась в её кошачьих движениях, хотя она и не успела снять пальто с воротником какого-то рыжего пушного зверя.
Жеманничая, она протянула мне пухлую ручку, и, несколько растягивая слова, произнесла:
— Оля. — И, не давая мне раскрыть рта, прощебетала: — А вы, надо полагать, тот самый Володя? Мне Саша рассказывал о вас много замечательного. Так, значит, вот вы какой? — И она откровенно оглядела меня с головы до ног, будто пыталась на глаз определить, чем же это таким я отличаюсь от остальных шести миллиардов?
Я держал поданную ею руку и не знал, что же с ней делать? Сначала было по привычке легонько пожал, потом сообразил, что так не поступают, а как, я не знал, и потому, после недолгого замешательства, наклонился и приложился к руке губами.
— Ой, ну что вы! — рассмеялась она мне в лысину и лёгким движением отняла руку. — Какие там церемонии?!
Потом, всё-таки не найдя во мне разительных отличий от рода человеческого, она обратилась к Пашке. Он переминался у меня за спиной и открылся для обозрения, лишь когда я согнулся буквой "зю".
— А вы, я думаю... Павел? — после небольшой паузы припомнила она. Пашка кивнул с такой готовностью, что я встревожился за его голову. Ольга также прошлась по нему оценивающим взглядом и неожиданно прыснула в кулачок, обернувшись к мужу: — Три мушкетёра!
Санька наблюдал всю эту сцену с кислым видом. Я подмигнул ему: ничего, мол, всё путём.
— Я не поняла, — капризно изогнула бровь его супруга. — Вы куда-то собрались? Разве вы у нас не погостите?
— Оля! — цыкнул на неё Санька. — Я ж тебе говорил: у человека беда стряслась, надо срочно выручать!
Ответом ему был взгляд, полный недоверия. Она подошла к проёму в стене и с некоторой опаской заглянула туда.
— Эт-то что?.. — с брезгливой гримаской спросила она. — Ход к соседям?
— Нет... — покраснел Пашка. — Это мои хоромы... Далеко отсюда.
— Да? — Она, конечно, не поверила, обвела нас рассеянным взглядом и тронула пальцем кромку экрана. Не встречая сопротивления, палец прошёл насквозь. Она отдёрнула руку, оглядела её, зачем-то подула на палец и загадочно стрельнула в меня глазами: — А, говорят, вы можете таким образом и... на Канары?
— Может, может! — раздражённо перебил её Санька. — Только не сейчас! Ты понимаешь, что нам некогда? Спешим!
— Какая жалость! — разочарованно протянула Ольга. Она сразу потеряла к нам всякий интерес. — Надеюсь, к вечеру ты уже будешь дома? — холодно осведомилась она.
— Надежда умирает последней! — мгновенно оживился Санька, схватил шапку и, заталкивая нас в проём, бросил через плечо: — Не скучай!
Ольга проводила нас равнодушным взглядом.
31. Пора когти рвать
Непредвиденная задержка несколько охладила мой пыл, и я уже мог спокойно рассуждать. Мы вышли на улицу, минуя скучавшую шавку. Она лениво загнусавила нам вслед, но после Пашкиного окрика мгновенно забыла, что хотела этим сказать, и забилась под крыльцо.
— Я всё стоял и ждал, что вот-вот постучат, — возбуждённо рассказывал Санька, радуясь скорому освобождению. — И тогда придётся долго и нудно доказывать свою непричастность... к изобретению парашюта.
— Ну! — многозначительно хмыкнул Пашка. — Это нам ещё предстоит!
— А вот это мы ещё посмотрим! — решительно отрезал Санька.
— Думаешь, она не догадается, что это наша работа?
— Ха! Пусть докажет!
Мы быстрым шагом шли по кривой улочке, сопровождаемые многоголосием собак.
— Ага-ага! И вас так же! — не выдержал Пашка, когда одна из них особенно рьяно старалась донести своё неприязненное к нам отношение. — И мать вашу также!
При слове "мать" он так бухнул кулаком в калитку, что шавкины соседки страшно обрадовались и принялись хором обсуждать нас на все лады.
— На кой чёрт ты её трогал! — сморщился Санька.
Мы проскакали метров тридцать, когда нам вслед визгливо донеслось:
— Фулюганы!
Я оглянулся через плечо. Из калитки, которой Пашка только что уделил особое внимание, высунулась сморщенная старушечья голова, покрытая пёстрым платком, и корчила нам вслед ужасные гримасы.
