* * *
Бремя забот не украшает никого, и Кинти не исключение. Супруга бледна, тени под глазами и у скул это подчеркивают; охрана маячит поблизости, как будто Кинти опасается вторжения неизвестных врагов под ее кров. Надеюсь, меня она к ним не относит.
Пожалуй, только осознанная необходимость примирения могут служить причиной этого визита. Мы договаривались о нем, не глядя друг другу в глаза, из одного лишь благоразумия.
— Я рада, что успела увидеть тебя прежде чем состоится Высокий суд, — без предисловий заявляет жена, — и хочу попытаться спасти что можно, если от репутации нашей семьи осталось что-то, кроме осколков.
Неужели все же дух возобладал над словом, а честь — над надменностью? Я выжидающе смотрю на супругу, решительно настроенную и держащуюся слишком прямо.
— Я хочу, — продолжает она, — избежать позора для семьи, который может случиться буквально завтра. Что бы ни решил Небесный суд, с нашего имени это пятно не сойдет несколько поколений. Я желаю примирения не потому, что мне неуютно в одиночестве — хотя, признаться, я скучаю по тебе, — тут она улыбается легко и быстро, — а потому, что семья — большее, нежели любые сиюминутные капризы и желания обоих.
Я улыбаюсь в ответ, и на душе теплеет. Лерой решил верно, неужели все обернется так просто? — Лерой снимет обвинения? — не веря своему счастью, спрашиваю я.Если он это сделает, я отдам ему старшинство. И это решение будет им заслужено по чести.
— Я уговорю его это сделать, — обещает Кинти; уголки ее губ вздрагивают. — Он не изменил своего мнения о происшедшем, но он, как и я, знает, что семейное имя заслуживает жертв.
Жить, не надеясь, невозможно, но в этот раз мечта погибает, едва успев расправить крылья. Лери просто так же упрям, как и я. Впрочем, готовность идти на компромиссы — не худший вариант.
— Это будет разумно и правильно, поскольку я своего мнения тоже не изменил, — решаю я, наконец. Худой мир лучше доброй ссоры.
— Лерой полон готовности доказать свои слова, — качает головой Кинти. — Это я решила переговорить с тобой первой в надежде, что вы оба сможете одуматься. Если завтра тебе не придется приносить на обозрение небесам семейные грехи, у нас будет время решить. Послушай меня. Я не пытаюсь управлять ни сыном, ни тобой, но я — голос разума в борьбе вашего упрямства.
— Кинти, — морщась от горечи разочарования, обрываю. — Чего он хочет?
— Заслуженного осуждения твоего барраярца, — твердо отвечает жена. — Но я знаю: Лери способен отказаться от своего желания ради того, чтобы не марать доброе имя семьи. А я хочу, чтобы вы примирились. Чтобы ни на кого, носящего имя Эйри, не легло клеймо приговора и осуждения. И чтобы каждый занял надлежащее ему место.
Я молча жду окончания этой тирады. Говоришь, если я желаю склеить разбитое, уступить придется всем, дражайшая? И прочному миру в семье мешает яблоко раздора? Вот мы и добрались до сути. Договаривай.
— Лерой принесет тебе, Старшему и отцу, извинение за горячность решения и снимет обвинение, — заканчивает жена. — А ты найдешь своему любовнику жилье где угодно, но не в стенах нашего дома. Не в усадьбе Эйри, — твердо добавляет она. — Дурно и постыдно, если наследник будет избегать фамильного крова, уступая законное место недавнему чужаку. И для всех твоих детей соседство с этим... человеком станет вечным источником оскорбления и страха.
Так много слов, и так тяжело не сдаться их лживому благоразумию.— И речи быть не может о том, чтобы Форберг был изгнан из семьи, — отвечаю я твердо, когда Кинти завершает свою речь.
— ... куда попал по злой шутке судьбы. Ты сам говорил мне об этом, пока тебя не ослепило желание. — Супруга предпринимает последнюю попытку. — Он не гем. Не цетагандиец даже. Этот побег не привьется на наше дерево, муж.
— Виноват он или нет, — заканчиваю я, ощущая отвратительный холодок, бегущий по спине.
— Если он виноват, я желаю ему получить достойное воздаяние, — отрезает леди. — Если невиновен, пусть сохранит положенное ему наследство — но он не должен оставаться Эйри! Барраярец в этих стенах несообразен, даже если не замышляет дурного.
— Достаточно, — обрываю я. — Твое высокомерие понятно, но неприемлемо. Я не стану низводить Эрика до положения постельной игрушки, недостаточно приличной, чтобы держать ее в доме.
Плечи Кинти поникают. — Это твое последнее слово? — спрашивает она горько. — Ты предпочитаешь оскорбить отказом нас с сыном, но не любовника?
— Тем, кто достоин быть Эйри по праву крови, придется смириться с моим решением, не оспаривая и не опускаясь до угроз, — отрезаю я. — Это окончательное слово.
— Я угрожаю?! — возмущенно восклицает Кинти, вспыхивая пламенем ярости из горечи нарочитого смирения. — Довольно. Договаривайся со своим сыном сам, Старший Эйри, если не желаешь моего посредничества!
С супругой больше не о чем говорить, и я действительно отправляюсь к сыну. Он ждет меня в кресле, одетый по всем правилам, в строгом, хоть и приемлемо простом для дома костюме — черное и белое, притом белого больше, словно одежда — намек на бинты или на траур. Свободная накидка, впрочем, не позволяет определить, насколько он перевязан.
Я усаживаюсь напротив, пытаясь оценить его состояние. На первый взгляд неплохо, хотя Лери бледноват и на вопрос о самочувствии он отвечает с той автоматической вежливостью, каковую полагается демонстрировать, даже если ты истекаешь кровью.Я испытываю отчаянную неловкость: хотя юноша, сидящий передо мной — мой сын, знакомый до последней косточки, я не знаю, как с ним говорить.
— Твоя мать упомянула, что ты готов готов снять претензии, — решив не тянуть с неприятным делом, объясняю свой визит. — Или это не твое решение, а результат уважения к ее просьбе и желания сохранить мир любой ценой?
Тон неверен, это я ощущаю сразу же, но не могу остановиться, и разговор, едва начавшийся, грозит свернуть в нежелательное русло.
— Желание сохранить мир в семье — это не так уж и мало, не так ли? — сумрачно отзывается Лери. — Мать просила меня, я согласился уступить. Не скажу, что мне это далось легко.
Как будто сейчас кому-либо из семьи что-то дается легко.
— Я слышал ее предложение, — киваю. — Если ты желаешь Эрику независимой жизни — хорошо, но о лишении его семейных прав речи быть не может. Мой брат взял его в мужья, это решение законно, и тебе придется смириться, как смирился я.
Пальцы Лероя чуть сильнее сжимаются на подлокотниках кресла.— Окажи любезность мне и почет нашему имени, не заставляй считать приблудного чужака родней, — морщится он. — Вряд ли это большая уступка, чем мой отказ от законной мести.
— Свое неудовольствие, — усмехнувшись, возражаю я, — тебе стоило бы излагать не мне, но Хисоке.
— Оставь живое живым, отец, — решительно отказывается Лери. — Пока я не присоединился к покойному дяде стараниями твоего драгоценного Форберга, я буду искать справедливости у тебя, а не у призрака. Справедливо ли, чтобы дикарь вступил в наш род на правах равного?
— Долгим и трудным путем барраярец заслужил право считаться равным, — взывая к здравому смыслу мальчика, объясняю я. — Все, чего я хочу, так это чтобы сейчас ему дали жить в мире и покое. Неужели ты ни при каких обстоятельствах не можешь на это пойти?
Не сможет. Я это вижу по тому, как брезгливо дергаются его губы — таким знакомым, таким моим жестом...
— Пятен с леопарда не смоешь, — упрямо отвечает Лери. — Он из тех дикарей, что живут в варварстве, спят в обнимку с ножом и ненавидят нас за то, что пытались приобщить их к культуре. Мне оскорбительно считать своей семьей носителя диких генов, и я ни на секунду не доверяю профессиональному убийце. Нет богатства выше крови, не ты ли меня этому учил? — почти отчаянно восклицает он. — А потом отказался от слоих убеждений в постели чужака?
— Этот разговор скатывается к оскорблениям, — сквозь зубы отвечаю я. Непрошеное "не в постели дело, а ты, сын мой, идиот, раз считаешь меня обезумевшим в гоне животным" едва не сорвалось с губ. — Боюсь, он обречен.
— Я не желаю тебя оскорблять, — вспыхивает сын. — Но не знаю, какими вежливыми словами донести до тебя мой ужас, что мой отец, мой Старший, мой всегдашний образец для подражания... страшно изменился, стоило ему разделить подушку с дикарем.
Происходящее уже нехорошим образом смешно, горевать о взаимном непонимании не осталось сил.— Полагаешь, он меня опоил? — с усмешкой интересуюсь.
Лери вздергивает подбородок.— Или сделал жертвой злокозненного умысла. Этот чужак уже погубил одного Эйри и пытался убить другого.
— Завтра суд признает его невиновным, — доверительно сообщаю я. — Не знаю, как ты это переживешь — но, надеюсь, все же поймешь свою ошибку.
— А что будешь делать ты, если не признает? — парирует сын, глядя мне в глаза так же пристально, как я в его, потемневшие от гнева. — Ошибившись в любовнике, отвергнув сына и вынеся не самые приглядные семейные тайны на разбирательство небес?
С меня хватит. Я и так терпел слишком долго.— Это твое упрямство довело нас до суда! — рявкаю, обозленный до крайности. — Эрику всего-то было надо жить спокойно рядом со мной. Я знаю, что он невиновен.
— Твой барраярец привык резать глотки своим врагам; не обольщайся, что ты сумел его переучить, — Лерой привстает с кресла, чуть неловко — но явно не намеренно и не играя на жалость; я отмечаю это автоматически и тут же забываю. — А завтрашний суд не выгоден никому, отец. Я пытаюсь донести это до тебя весь разговор. Не удалось. Что ж, спокойного тебе дня.
Не пожелание — издевательство. Я выхожу, едва удержавшись от хлопка дверью; злоба бурлит в крови. Испытание семейных уз на прочность неизбежно, и к этому следует быть готовым, как бы я ни хотел избежать этого общего для Эйри позора. Суд обязан пройти с соблюдением всей процедуры, и я вновь вспоминаю про необходимость выставить троих свидетелей. Милорд не откажется свидетельствовать в пользу Эрика, молодой наглец Рау, полагаю, тоже, но есть ли кто-то третий, способный сказать достойную правду о чужаке без семьи и богов, волей судьбы заброшенном на нашу планету?
Торем, о котором я вспоминаю, тщетно перебирая кандидатуры возможных свидетелей и которому звоню прямо из машины, приветствует меня с энтузиазмом и прозрачным намеком, что он и сам собирался мне звонить. Прямо ничего не сказано, но он дает понять, что предстоящая нам беседа не терпит отлагательств, не будет слишком длинной, и что она в моих интересах.
Все это странно. Капитан не собирается обращаться ко мне с просьбой, а намерен оказать услугу мне? Занятно... и тревожно. Знать бы, что за карта у Торема в рукаве...
Осенний день сумрачен, небо готово одарить прохожих моросящим дождем или мокрым снегом. Настроения это не улучшает. Мы сидим в отдельном кабинете в недурной кофейне и занимаемся словесными пируэтами вокруг невинных до поры до времени тем.
— Я слышал о неприятностях, постигших вашу семью, и выражаю вам должное сочувствие, — покончив с церемониями, произносит гем-капитан. — Позвольте заметить, что дела приобрели странный на сторонний взгляд оборот.
— Простите? — прячась за надменностью речи, интересуюсь я. — Что именно из произошедшего кажется вам странным, капитан?
— Я ожидал, что ваш барраярский родственник станет источником неприятностей для клана, — доносится спокойное, — и высказывал эти опасения вслух; но что меня удивляет — это ваше желание его отстоять. Впрочем, это отнюдь не тема нашего разговора, а скорее лишь повод перейти к ней.
Действительно неординарное начало. Я прошу офицера продолжать, не стесняя себя условностями.
— Я пытаюсь только сообщить вам некую информацию, которая, возможно, покажется вам банальной — а может, и нет, — разводит руками Торем. — До меня дошли разговоры о Высоком суде, на который вы собираетесь вынести дело вашей семьи — это действительно так?
— Это так, — прищурившись, отвечаю я. Защищать свое решение в данной ситуации не слишком приятно. — Я намереваюсь воспользоваться одним из имеющихся у меня прав. И что?
— Высокий суд, вполне возможно, проявит интерес ко всем вашим родственникам и к тем сложным путям, которыми барраярец попал в гем-клан, — кивает капитан. — Вы можете строить на этот счет любые предположения, но если вы пожелаете подкрепить их свидетельствами, очевидцев вам придется найти самому. Предупреждаю вас об этом очевидном факте исключительно из личной симпатии к вам, Старший Эйри, и нежелании видеть вас в неловкой ситуации, — добавляет он.
Во время многозначительной паузы я оцениваю новость. Выходит, о делах Хисоки придется умолчать. Я сам не намеревался позорить семью разглашением столь омерзительных подробностей, но что, если суд спросит меня об этой истории напрямую?
— Предостереженный вооружен, — выслушав меня, вежливо замечает Торем. — Остальные обстоятельства дела, к счастью, не относятся к моему ведомству, поскольку под обвинение в злонамеренной диверсионной деятельности случившееся подвести вряд ли возможно.
И на том спасибо. Поразительно, как быстро Торем оказался в курсе, и как спешно решил себя обезопасить. Но вот что мне делать теперь, если высокий суд пожелает ознакомиться с причинами, что привели Эрика в мой дом? Ни один человек из списка Торема — ни здоровяк-сержант, ни осведомленный лейтенант, ни кто еще, — мне в этом не помощник; наверняка бдительный гем-капитан их предупредил. Но где взять других?
Неожиданно меня осеняет мысль. И я набираю новый номер.
Физиономия Риза Эстанниса на экране комма полна радушного, но все же изумления. — Эйри? — переспрашивает он, и, спохватившись, добавляет вежливое: — Да покинут беды ваш дом, сосед.
— И ваш да не посетят, — отвечаю я. Мне нужна эта встреча; придется побыть навязчивым. — Ваш сегодняшний день полон до краев, или я могу надеяться на полчаса вашего общества?
Вскоре я вступаю в дом Эстанниса почетным, хоть и незваным, гостем. Дородный лорд Эстаннис благодаря своему сложению имеет подчеркнуто радушный вид, а под гримом в теплых тонах не понять, раскраснелось ли его лицо от раздражения или от совершенного до моего прихода легкого возлияния.
— В силах ли я выразить вам должное сочувствие в связи с несчастьем, постигшим вашего наследника? — вежливо спрашивает хозяин дома, подливая мне чай. В последнее время я что-то с трудом стал переносить как обязательное угощение, так и долгие экивоки перед непосредственной целью встречи. — Боги поистине жестоко его испытывают, а вместе с ним и вас.
— Старые семьи порой переживают тяжелые времена, — соглашаюсь я. — И труд не в том, чтобы избежать их, но чтобы пережить достойно. Собственно говоря, потому я и решился просить вас о помощи, сосед.
Брови Риза ползут на лоб: просьба необычна и непонятна. Мне приходится высказать соседу свои опасения относительно причин обрушившихся несчастий. Безвременно погибший брат, неисполненный по всем правилам поминальный обряд... кто, как не Эстаннис, проглотит признание в почтении к суевериям, царящем в старом доме?
— Лишь гневом и болью утраты можно объяснить, но не оправдать, мое невнимание к обстоятельствам последних недель жизни брата, — формально не преступая истины, но лишь расставляя акценты нужным образом, говорю я. — Однако не так давно я узнал, что Хисока всего лишь избрал меньшее зло, и сделал это под влиянием доброго совета. Совестно сознаваться — я не знаю, чьего.
