Пила, в отличии от брата, такой богатой и полезной в бою добыче не радовался. Вечером, еще до заката, он спросил Рассветника:
— Слушай, ты вот много знаешь. Как ты считаешь, правильно мы сегодня сделали, что убили пленников?
— Нет. — без сомнения сказал Рассветник — А ты почему спрашиваешь?
— Да я тоже подумал... Подумал, что так нельзя. Убивать раненных, связанных... Это... Не честно, что ли.
— А ты сам убивал? — спросил Рассвтеник.
— Нет. Хватит с меня и тех, кого там, в бою убил...
— А сегодня я и пленных убивал. — сказал ему витязь — Знаешь, почему?
— Почему?
— Потому, что сегодня так надо было. Плохо, не честно — да. Но надо. А раз всем надо — то и нам нечего быть в стороне. Мы сейчас здесь, в дружине — все как одно целое. Все делаем одно дело. Пока мы здесь, то и жить, и умирать нам тоже вместе. И убивать — что сражаясь в честном бою, что безоружных резать — раз надо — тоже придется вместе. А иначе получается, что мы, Небо даст, в бою себе заслужили честь и славу, а самую кровавую черновую работу сваливаем на других. Это бесчестие не меньше.
— Все равно тошно. — сказал Пила.
— Знаю. — сказал Расветник — Мне тоже тошно. Но сегодня там, как на весах, были — с одной стороны пленные табунщики, с другой — мы, ты, я, князь, весь полк, и вся страна, за которую мы тут бьемся. А раз так получается, то даже если нельзя, то все равно надо.
— Ясно... — сказал Пила хмуро — Я еще хотел спросить, про Клинка...
Пила оглянулся по сторонам. Клинка не было видно.
— Он там, возле хутора, меч сегодня сломал. Мне тогда показалось, как будто этот меч...
— Как будто он сдох. — подсказал со своей подстилки Коршун — Так это и не удивительно.
— Он и правда, живой был, что ли? Я помню, Клинок еще в Дубраве говорил, что-то про мечи, которые злыдни носят...
— Вот, что: — сказал Рассветник — Пила, да и ты, Хвостворту, подойди-ка сюда. — подозвал он второго дубравца — Клинок сам про это не в жизнь не расскажет. Но вам для дела может понадобиться, поэтому слушайте:
И Рассветник рассказал Пиле и Хвостворту о большой беде своего названного брата. Говорил он очень коротко, и без многих подробностей, которых Клинок вообще никому не открывал. А если бы у него, Клинка, самого было желание рассказать все как было, то история была бы вот, какая:
4.5 БОЛЬШАЯ БЕДА КЛИНКА
В первые годы княжения Светлого я жил в самом Стреженске, в кузнечьей сотне, недавно вышел из ученичества, и своей мастерской у меня пока не было. Я тогда жил у наставника, прямо в кузнице, там же по привычке и ел, и спал, весь год ходил черный как черт, отмывался только перед поединками. Но на это жаловаться мне было — глупость, потому что мой наставник был — знаменитый на весь Стреженск мастер-клиночник Шмель — любой матерый кузнец, у которого и свой двор, и кузница, и рабы, и тот бы не отказался пожить у него год-другой в ученичестве, где-нибудь под лавкой поспать. Так я и жил — вроде уже готовый мастер, но своей работы пока было немного, так я больше помогал Шмелю, и заодно продолжал у него учиться. Шмель мою работу хвалил, и другие старые мастера тоже. Говорили, что с годами из меня выйдет первейший клиночник. Потом уже, в начале Позорных Лет, я поставил свою мастерскую — не мастерскую, а горнило под крышей на четырех столбах. И от наставника перешел в свой дом — маленький, убогий домишко, но все же свой. Я думал: "лиха беда — начало!" В себя я очень верил, и верил, что всего со временем достигну своими руками. И так, вроде, и шло сначала — скоро большие господа стали и ко мне присылать заказы. Без работы я понемногу перестал сидеть, и уже во всю думал, что вот-вот сломаю мою конуру, и начну на ее месте строить хоромы.
И вот как-то раз ко мне с княжеского двора приезжают, да не абы-кто, а один из колдуновских злыдней.
— Ты — говорят мне — такой-то и такой-то?
— Ну я. — говорю. А у самого душа в пятки ушла. Шутка ли! Что этому черту полосатому от меня могло понадобиться! А он мне говорит:
— Собирайся. Сейчас поедешь с нами на княжеский двор. Есть для тебя работенка.
У него с подручными уже и конь оседланный для меня стоял на улице. Я удивился, но упираться, ясное дело, не стал. Приехали на княжеский двор, и там меня повели не на людскую сторону, не в мастерские, и понятно, не к самому великому князю за стол. Повели на тот конец двора, про который в Стреженске боялись даже шепотом говорить — туда, где жил Ясноок и вся его шакалья стая.
Там спешились и велели мне идти смотреть здешнюю кузницу. Кто ее строил, и когда — я не знаю, но сразу увидел, что это были не весть, какие умельцы. Я посмотрел, и тут же выложил, что надо поправлять, а что ломать и заново переделывать.
Злыдень тогда сказал, что всех работников, каких я скажу, и сколько надо, сей же час доставят из города. А мне велел обустраиваться — мол, место на дворе мне уже отвели — и не мешкая приниматься за работу. В город отлучаться запретили, разрешили только передать своим весточку, что буду работать для Ясноока. Я уже знал, что после этого, про меня даже спрашивать никто не посмеет.
Работников и правда, тут же привезли — таких же ошарашенных, как я сам. Пришлось мне волей-неволей брать это дело в руки, и начинать распоряжаться. Подгонять, к счастью, никого не требовалось — злыдень, что меня привел, сам за всем следил, и хотя говорил учтиво, но никому даже минуты не давал присесть повалять дурака. Дело с мастерской мы закончили в три недели. Помощников моих отпустили по добру-по здорову, а мне злыдень велел ступать к себе, и готовиться к новой работе.
Я и приготовился: наелся, значит, как следует, и завалился в людской спать. "Будь что будет" — думал.
Только чуть стемнело, меня растолкали и привели в эту самую кузницу. Она, кузница, была пристроена к большому дому, и кроме входа со двора, в ней были еще две двери. Одна в кладовую для всякого барахла, а ко второй злыдень запретил приближаться. И вот привели меня, значит, и велели здесь ждать. Кого, чего ждать — не сказали. Сами все ушли. Ну, я сижу — жду.
Вдруг открывается эта самая запретная дверь, и из нее появляется самолично наш Наимудрейший и Наивсемилостивейший — совсем такой, как Коршун про него рассказывал — облезлый, дрянной старикашка, тощий как камышина. Жаль, я не долго на него любовался, не успел вот наглядеться вволю — едва он зашел, как свет в светильнике померк, и стало темно.
И тут слышу, голос его — мерзкий-премерзкий, кряхтит, шамкает, как старуха.
— Мне — говорит — сказали, что ты искусно куешь клинки. Так? — он спрашивает. Я говорю:
— Учитель мой иногда меня хвалил, а больше мне нечем похвастаться.
А колдун мне:
— Твоего, мол, учителя я знаю. Шмель известный мастер, но он слишком уж стар, а для моей работы потребуется много сил. Вижу в тебе и силу, и способность к твоему ремеслу. Много ли тебе открыл Шмель?
— Много. — сказал я без запинки — Он меня такому учил, чего может быть, никто кроме него не знает.
— Теперь меня учить будешь. — проскрипел тогда колдун. — Сделаешь из меня клиночника.
Тут я не на шутку испугался, да и удивился. Спрашиваю:
— Как же — говорю — мне тебя учить?
— Как тебя учили, так и ты меня учи. — ответил Затворник.
А я ему:
— Какой же ты мне даешь срок? Ведь на учение годы уходят.
— Срок тебе — говорит колдун — какой потребуется. Твое дело — знай учи. И начинай сию минуту. Рассказывай.
Собрался я с мыслями немного, ну и стал рассказывать. Начал учить его, с самых первых начал — как жечь уголь, как печь растапливать, как огонь раздувать. Дальше — больше: как молоток с клещами держать в руках, как с молотобойцем за работой разговаривать, как железо подбирать, как нагревать, и дальше, дальше...
Колдун был ученик прямо-таки на диво, какой способный. То ли он колдовством в себе создал такие способности, то ли отроду таким был, только схватывал он быстрей, чем стриж налету — на то, что с другим и правда, заняло бы годы, с ним уходила неделя. Ему раз стоило показать, объяснить, и он уже не переспрашивает, а делает так, как будто всю жизнь простоял у наковальни. В первый раз скажешь — он послушает, да только головой тряхнет — мол, дальше давай. Второй раз сам покажешь, как делать — он опять, тряхнет плешивой башкой. В третий раз сам возьмет молоток и клещи, да так сделает, как я бы сам сделал — кто у знаменитого мастера проучился целые годы, а то и лучше! Месяц еще не прошел, он уже был самым умелым подмастерьем, еще месяц — как будто молодой кузнец! И все ему было мало. Ночи напролет мы с ним работали. Днем я отсыпался. В город меня не отпускали, да и у самого не было бы сил уходить. Прислуга меня чуралась, уже потому, что я к Яснооку ходил по ночам. Все обходили стороной, как чумного, слово боялись сказать. А мне и плевать — без них было тошно!
Я понял, почему Затворник требовал для своей работы много сил — была эта работа страшно тяжкой! К утру я еле-еле ногами передвигал, падал чуть живой на лавку, засыпал и мерещились мне во сне ужасы всякие. Словно уже от того, что просто стоишь с ним рядом, от тебя силы уходят, от его бормотания к полночи уже голова раскалывалась, а еще до рассвета надо было стоять! Так осень прошла, зима прошла.
Никого из знакомых я за все это время не встречал, только через одного доброго человека меня известили, что мой учитель, Шмель-старик, тихо скончался в своем доме в кузнечьем конце. А я даже не посмел отпроситься, проводить его...
Тем временем учеба подошла к концу, и колдун сказал мне, что пришло время начинать настоящую работу. Дал он мне семь дней на отдых, и через семь дней мы с ним снова встретились в его проклятой кузнице.
Сам Ясноок встал на место мастера, меня поставил молотобойцем. Достал откуда-то мешок и вывалил из него целую груду железных колков, каждый — все в засохшей крови по самую шляпу. Куда эти колки перед этим заколачивали, у меня, понятно, и мысли не было спрашивать.
Принялись за работу. Расковали каждый гвоздь в прут, потом стали прутья скручивать меж собой в косу, рубить, снова расковывать и снова скручивать, и снова рубить, и так без конца. Каждый вечер с заходом солнца колдун своими чарами вливал в меня силы, и то мне иной раз не помогало проработать с ним до зари — такая страшная была эта работа! Яснооку и самому, по всей видимости, было нелегко всю ночь торчать возле огня и света, ненавистных ему, но он был — не мне чета. Знай бьет молоточком, да бормочет своим собачьим языком бесовские слова себе под нос — ничего почти было не слыхать, а что слыхать — того не понять. А чего понять — того, клянусь, лучше бы не слышал никогда! Бьет вот так, и бормочет:
— На страх...
— И на муку...
— И на боль...
— И на раны...
— И на лихо...
— И на беду...
— И на гибель...
— И на пропасть...
Я дням и ночам счет потерял. Сам уже не знал, когда работаю с ним, а когда сплю и мучаюсь горяченным бредом. Едва отходил только к самому вечеру, хватало моих сил — выпить кувшин воды да проглотить каши миску, и опять плелся в ненавистную мастерскую. Рожу его черную в огненном отсвете видеть, глаза эти белесые... слушать, как он кряхтит свои заговоры трижды проклятые — не было сил моих! А работе, казалось, все не было конца...
Пришел, однако, и ей конец.
Всего мы с ним отковали пять клинков. Как закончили пятый, то Ясноок велел идти на мое место в людской, отдыхать три дня. А через три дня в последний раз позвал к себе.
Сказал, что я ему очень помог, что он с моей помощью сделал большое дело, а я — молодчина, и оказался на редкость крепким. После спросил, чего я хочу за услугу. Добавил еще, чтобы я просил о самом сокровенном, чего другим путем никак не получить, а уж для него мол, почти что нет невыполнимого.
Небо видит, ничего я от него не хотел! Сам бы все, что хочешь, отдал бы, только не никогда его больше не видеть, а лучше — и не слыхать о нем. Но слишком боялся ему сказать слово поперек. Никакого золота, сокровищ никаких не стал бы брать из его рук. стократно запачканных кровью, но не корысть, а страх меня толкали. И я решил от страха, что не другим, так хоть себе сделаю, может быть, его руками добро, дурак! Что за дурак был!
Вот, что меня бес дернул сказать:
— Сделай — говорю ему — так, чтобы я стал лучшим клиночником в Стреженске.
Ясноок тогда мне говорит:
— Будет так, как ты сказал. Года не пройдет, как никто в Стреженске не будет ковать клинки лучше тебя. Иди теперь, и помалкивай о том, что у меня видел.
Этого последнего, чтобы помалкивать, ему и не стоило добавлять. Вернувшись домой, я узнал, что пропадал почти год, и друзья меня уже не ждали увидеть живым, да и друзей, на самом деле, у меня не стало — все, кого я знал, начали меня сторониться. И уж понятно, что спрашивать никто ни про что не стал. Сам я даже по пьяному делу не проронил бы ни слова — от одного поминания колдуна сам бы мигом протрезвел! Спать ложился — и то запирался получше, как бы во сне не сболтнуть чего лишнего. Но чуть ли не каждую вторую ночь просыпался с криком и метался как лихорадочный. Спать в темноте совсем не мог, а на улицу ночью без огня даже по нужде не смел выйти!
Но со временем начал успокаиваться. Из ужасной яви моя "работенка" стала мутным сном, а из сна — делом прошлым. Снова взялся за работу. Про мою жизнь на княжьем дворе старался не вспоминать, а про яснооково обещание и вовсе думать забыл. Снова стал выходить на кулачный бой, и скоро уже мало, кто смел против меня вызваться. Всякий страх у меня напрочь исчез, зато злости — люди со стороны замечали — прибавилось вчетверо...
Жизнь на кузнечьей стороне шла не хорошо-не худо, по крайней мере, не намного хуже, чем по всему Стреженску и по всей ратайской земле. Рождались, помирали, как водится. Горя было много в Позорные Годы, но и радости тоже были. А как-то раз случилось нешуточное дело:
Следующей зимой, без малого через год после моего ухода с княжеского двора, по кузнецкой сотне прошла неведомая зараза. Заболело много людей, и хотя одни отлежались, но и перемерло немало, в особенности — стариков, и вообще народу в возрасте. И многих видных мастеров тогда проводили. Ну, и малышей, конечно.
Прошло с этой поры некоторое время, месяц или два, и приезжает ко мне человек от богатого купца Безвинника, который, кроме прочего, торговал нашими клинками. И этот человек делает мне большой заказ от своего купца, на полгода работы.
Я удивился: почему это ко мне? Раньше Безвинник связывался только с кузнецами поматерее меня. А этот его подручный возьми да скажи мне:
— Так ведь с тех пор, как по вашей улице прошла болезнь, так лучше тебя, говорят, в Стреженске клиночников и не осталось никого!
Меня этими словами как обухом по голове! Вот чего я, оказывается, выпросил у черного колдуна, вот какого добра, и вот, чем он меня пообещал наградить!
От такой беды я ни спать, ни есть, ни плакать не мог! Волком выть — и то не мог! Часу не прошло, как меня не было в Стреженске, и шел я куда глаза глядят. Много дней я скитался, проклиная и себя, и свой длинный язык, и короткий ум, а больше всего проклинал черного затворника! После я прибился к людям, что шли на закат, так попал в город Хворостов, где меня приютил учитель Сыч. А когда руки Ясноока дотянулись и до Хворостова, то мы с Сычом и с другими подались в Засемьдырье. Там я уже встретился с самим Старшим, и услышал от него Златое Слово.