Лезли бандиты и революционеры, якудза и SIS, гангстеры и частные сыскные агентства, юридические конторы с высосанными из пальца исками и полицейские агенты на откупе бандитов.
Дельцы, чтобы купить, небогатые жулики, чтобы полечиться на халяву, воры, чтобы украсть, — если уж не деньги, то хоть что-нибудь! — шпионы, чтобы раздобыть "секреты", и религиозные фанатики, чтобы устроить погром.
Это помимо необозримых полчищ желающих попасть вне очереди, на льготных основаниях в плане оплаты, а также на особых условиях.
Происшествия такого такого множились день ото дня, словно черви в гнилом мясе, нарастали половодьем, как будто где-то прорвало плотину, и жить дальше, не решая в этом смысле ничего принципиально, было нельзя. Вот тогда-то и был выработан всеобъемлющий комплекс мер, обеспечивающих относительно безопасное и свободное функционирование компании. Тут было и то самое островное расположение филиалов, и объявление компании рабочим органом ВОЗ с "особым статусом", — в силу особого статуса, — и "двойная" охрана акватории. И, кроме того, гуманисты — доктора бы-ыстро вспомнили мудрое предложение Алексея Николаевича о немотивированных отказах и "черных списках". В них, помимо непонятливых зарубежных политиков с магнатами, с подачи начальства, угодили и те, кто провинился перед самой "Панакеей" и ее отдельными работниками.
Хлеб Насущный III: сегмент Большого Круга
— Но это же невозможно, — Эшенбах развел руками, — даже если мы прямо сейчас как-нибудь их промаркируем, — мы же все равно не сможем быть уверены, кто из них — кто... Если их просто переложить справа — налево, то они же опять, в очередной раз, перепутаются.
— Слышь, герман... ты что, — взаправду? Старшая — вот, которая толстая. Видишь — щеки?
— Ах, та-ак... — протянул он, и вдруг, ухватив толстую, которая со щеками, за левую ногу, ловко вздернул ее на руки, подхватил, по всем правилам, под мышки и присмотрелся к красной мордочке, — ну разумеется! И где только были мои глаза. Толще на целых сто граммов. Даже, пожалуй, на сто десять.
Молодая мамаша, совершенно ошалев от его выходки, опомнилась только сейчас. Время от времени какая-нибудь выходка мужа, шутка, фраза сама по себе или в контексте разговора вдруг выбивалась из ряда, как дырка на месте отсутствующей доски в аккуратном штакетнике, напоминая, что он все-таки чужак, порождение совсем иных норм культуры. В такие минуты его в пору было убить. Так и подмывало, между прочим.
— Да ты што творишь-то, ирод?!!
— Не беспокойся, я хорошо умею. Видишь, она даже не напугалась, ей хорошо. Хотя, — согласен, шутка глупая, прости. Я сам слишком глупый сегодня. Это от смущения, что у меня, такого старого, дети. Самый глупый и самый счастливый день в моей жизни.
— Дай сюда!!!
— На..., — и, передав "старшую" матери, осведомился, — договор — в силе?
— Да называй, ладно! Только, — слышь? — не выдумывай там. Попроще как-нибудь. Чтоб не смеялись потом.
— О, не волнуйся. Проще не бывает. Ты будешь Луиза, — слышишь меня, дитя? Но только мать и подруги непременно будут называть тебя Лизой или Лизаветой. А твою младшую сестру, еще проще, назовем Марией. Так — пойдет? Нормально?
— Всяко пойдет. Привыкнем. О-хо-хо... Послал же господь, на старости лет...
Ну, тут она несколько преувеличила. К примеру, ее мать, невысокая, худощавая и тихая нравом, последнего ребенка родила, будучи на пять лет старше. Да и, глядя на нее саму Дарью Степановну, как-то не верилось, что старость догонит ее в ближайшие двадцать-тридцать лет. С какой стати-то? Голодовкам, похоже, больше не бывать, так что жить бы и жить. А он опять понял ее слова несколько не в том смысле, который она в них вкладывала.
— Ты права, Мама. Я, конечно, плохой христианин. И раньше не был слишком прилежным, а уж после всего того, что довелось увидеть... Он, отвернулся, махнув рукой. — Но теперь в пору уверовать снова: девчонки, да еще сразу две. Обе, значит. Так что ты права. Не иначе, как Бог, больше некому. Это, конечно, глупо, но я со временем непременно найду какого-нибудь пастора и возьму на прокат специальный парадный жилет, чтобы прийти к нему на причастие по всем правилам. Как, бывало, ходил на воскресную службу мой батюшка. Этого сейчас просит моя душа.
— А крестить?
— А! Это не есть важно. Окрести здесь, все равно Иисус узнает своих.
"вууУУХХ-х!!!" — на улице взвыло, стремительно нарастая до максимума и стихло, остался только сдержанный, постепенно слабеющий звон турбины, как в бочку, бухнул и сразу замолк серьезный, флегматичный Карзуб, скрипнула-шарахнула калитка, а следом что-то с грохотом обрушилось уже в сенях. Совокупность звуков удостоверяла личность гостя не хуже личной подписи. Анфиска. Явилась глядеть сестер за сорок два километра спустя какой-то час после появления матери с новорожденными дома. По обыкновению, ворвалась, как вихрь, гоня перед собою волну слегка спрессованного уличного воздуха.
— Ну, где?! Ух, ты...
Увидав, уменьшила мощность, сбавила обороты и намного, намного приглушила звук, с ходу заворковав с мелюзгой. В такие моменты весь остальной мир для нее переставал существовать, а сама она разительно менялась. Младенцев — обожала совершенно безумно, причем не только своих. Герр Эшенбах, с его привычкой давать всему точные определения, глядя на нее сейчас, нашел подходящее уточнение: она была до младенцев как-то... жадной, что ли? Их общество просто не могло быть для нее лишним.
— Фи-ис...
— А?!
— Говорю: благоверный-то твой — где?
— А! Че, не знаешь его, что ли? Сроду шагу не прибавит. Сейчас будет...
Как таковых, шагов слышно не было, несколько раз ритмично скрипнули, прогибаясь под грузом, половицы, без шума, неспешно, даже как-то степенно отворилась дверь, и в комнату боком вплыл глава семьи Панковых. В правой руке, — чудовищных размеров торба, на сгибе левой, — младший отпрыск семейства, девица Маргарита, четырех месяцев от роду, у правой ноги, держась за штанину, семенит старший Василий, двух лет двух месяцев, на спине — рюкзак. Столь же колоссальных размеров, что и торба. Впрочем, на фоне самого Николая Васильевича вся кладь казалась вовсе небольшой, изящной и почти игрушечной.
— Здорово, мам, — прогудел он мягким, на грани инфразвука, басом, — это — куда?
— На кухню давай. К погребу, к холодильнику. Чего у тебя там?
— Сало. Окорок копченый, лопатка. Грудинки килограмма три...
— Свинью колол? Кабанчика?
— Не. Пусть подрастет покуда. Свинью. Фроську. Такая свинья разумная, — аж жалко. Хотел на свиноматку оставить, а потом подумал... Некогда нам счас. Еще лещи там, с десяток, орехи, каштаны. Ну и по мелочи... Здорово, дядя Гера.
И с привычной осторожностью пожал немцу руку. Он вообще двигался осторожно: подчиненные шутили, что, когда Коля задумается, ему все равно, в какую сторону открывается дверь или откручивается гайка. В этом была своя сермяжная правда, вот только рассеянностью он не отличался. Не мог себе позволить такой роскоши. Отсюда и привычка поспешать медленно, что все вокруг такое легковесное, хрупкое, хлипкое.
Мама Даша с удовольствием посмотрела на него, потом на дочку. Статью, понятно, не в нее, помельче, но все равно справная бабенка. Сбитая, как камушек, плечи круглые, не поймешь, где шире, в плечах или в заду... Харя свежая, хоть и обветренная, под солнцем зажаренная, глаза наглые... — все в порядке! Отошла девка, слава тебе, Господи, слава тебе, Царица Небесная... заступилась, Пресвятая Заступница, опасла непутевую.
— А ты, чадо непутевое, заблудшее, — собирайся... В отпуску ты с понедельника, по закону, двенадцать ден. Две, стало быть, седьмицы... Баловство, понятно, похоть дьяволова, господь дал человеку день седьмой для воздержания от мирских трудов, да и то не для праздности, для молитв искренних и благочестивых размышлений, святые подвижники и вовсе день и ночь труждались, день седьмой с колен не вставали, били поклоны земные... однако с инспектором по труду мне спорить не с руки. И так смотрят косо. Так что езжай давай, мать навести. О-хо-хо... грехи наши тяжкие.
Мать ошиблась, утверждая, что чадо выдержит скитскую каторгу, именуемую "Послушанием" не больше полугода. Чем дольше она была тут, тем дальше уходили в прошлое воспоминания, а с ними потихоньку гасло и все остальное. Чувства, которые еще оставались, и даже обычные потребности тела как бы сжались до минимума, вообще позволявшего жить. За полтора года, без малого, она похудела на шесть килограммов, как от нормальной такой, не слишком скоротечной чахотки, и выглядела лет на двенадцать-пятнадцать старше своего возраста. Жила, как в полусне, бездумно, почти не общаясь с другими людьми, но качественно работать это ей не мешало. Инспектор — инспектором, но Питирим всерьез начал опасаться, что послушница вконец себя уморит..., а скандал ему был вовсе ни к чему.
По старой памяти вернувшись, она нашла землянку брошенной и пустой, воняющей стылой золой, плесенью и запустением. Впрочем, оставшиеся соседи сообщили, куда именно отбыла Дарья Степановна с домочадцами, а также где находится автобусная остановка. В позапрошлом году ничего подобного не существовало даже и в мечтах.
Место, куда отвез ее новенький автобус, официально именовалось "РТ 112", и там вовсю шла стройка. Немцы попросили разрешения построить выселки на отшибе, немного, да в сторонке от поселенческих бараков, и без особых проблем разрешение получили. Оно, конечно, национальная рознь жестоко пресекалась, но люди были всякие, и настроение у них бывало всякое, так что лишнего мозолить глаза все-таки не стоило. Место, как место, есть небольшая ложбинка, таких в степи совсем немало, но только рыжий, веснушчатый Хохбауэр с белыми ресницами, который первым набрел на это место, насторожился. Сделал рогульку из лозы и обмерил ложбину шагами вдоль и поперек. Потом подошел к Эшенбаху, и вдвоем они составили обращение к властям. Надо отдать должное, те отреагировали быстро, поскольку дело выходило серьезное, а к Эшенбаху прислушивались. Позвали геологов, те подтвердили предположение, и вскоре в низине установили буровую установку. При всей своей флегме рыжий Хохбауэр порядком волновался: в том, что вода тут есть, особых сомнений не было, он не мог так ошибиться. Но вот только она могла оказаться соленой, и тогда толку от нее чуть.
Обошлось. Чуть минерализованная, но и для питья, и для полива годится вполне. И, главное, линза громадная, воды полным-полно и хватит на долгие годы. Когда немцы начали строиться, выселки, казалось бы, резонно было бы обозвать "Берлином", но с чьей-то легкой руки к ним приклеилось прозвание "Мюнхен". И вовсе уж непонятно, почему только чуть погодя все чаще в обиходе начало звучать название "Мухин". Так он и остался "Мухиным", под этим названием его и зарегистрировали несколько лет спустя.
Селились широко, скорее, по-русски, а вот с домами не заморачивались. Домостроительный комбинат "Восток" вырос в колоссальное объединение со множеством филиалов. Он обеспечивал потребности всего востока страны, в значительной мере обеспечивал потребности СРК и вывозил продукцию на экспорт. После катастрофического землетрясения в Фукуи шесть с половиной тысяч комплектов на двухквартирные коттеджи было отправлено в пострадавшие районы бесплатно, в качестве бескорыстной помощи. Со временем он, понятно, начал выпускать широкую номенклатуру изделий, но специализация на одноэтажное строительство все-таки сохранилась. Сохранил свое ключевое место в руководстве и Сун Ю, так что о качестве комплектов не стоит даже и говорить: в домах можно было жить, пока не надоест. Это бесконечно ускоряло и упрощало стройку, но, разумеется, дела и забот все равно было через край. Дарья Степановна со своим немцем работали на диво слаженно и эффективно, как будто бы дополняя друг друга, но было и еще одно существенное обстоятельство. По вечерам приходил помощник, который один стоил, пожалуй, трех-четырех. Приходил, Мама Даша ставила перед ним миску щей, он молча ел, так же безмолвно съедал солидную, на двоих, порцию каши или картошки на сале, выпивал с литр квасу, сидел минут десять и переходил к делу. Работали при ослепительном свете калильного фонаря вдвоем с Эшенбахом, а женщина принималась за хозяйство. Когда Николай Васильевич Панков, дотемна и до предела занятый на своей МТС, в этот период своей жизни спал, — непонятно.
Вот и в самый первый день пребывания Анфисы в отпуске он тоже пришел.
— А это, Кольша, дочка моя, Анфиса Афанасьевна, так что будьте знакомы.
От него не укрылось, что слова эти Мама Даша произнесла с едва заметной чопорностью, а, сказав, — поджала губы. Скорее всего, — безотчетно. По всему, отношения между матерью и дочкой не были вполне безоблачными, но это его никак не касалось.
— Николай, — услыхала она до предела сдержанный, мягкий, даже, наверное, ласковый рык очень, очень матерого медведя, — будем, значит, знакомы. Очень, значится, приятно...
Он стоял, возвышаясь над нею на целую голову, как башня, но это ничего не значило, видала она мужиков и повыше на ногах. Важнее, что стоял он слишком близко, и от него исходило ощущение мощи, как от нового трактора "КС-500", когда он спокойно стоит себе, едва слышно клокоча дизелем на пол-мегаватта. Как от танка "Махайрод", который ей однажды довелось видеть в Чите, в одной из немногих в ее шоферской карьере дальних поездок. Рядом с таким человеком ощущаешь, что твоя сила просто не имеет значения, а он стоял, смотрел на нее благожелательно... и без всякого интереса!!!
... Представив себе, только на секунду вообразив, как выглядит, как смотрится со стороны, она содрогнулась от омерзения. Захотелось зажмуриться, а потом, наверное, взвыть: это ж надо так попасть! Нашла момент рядиться смиренницей, идиотка!!! В тряпки, которые уже и потом-то не пахнут, а какой-то затхлостью, будто в прабабкином сундуке. Которые добрый человек и на чучело-то постыдится надеть!!!
Но Фиса теперь была другая. Фиса теперь была большая и умная. Взрослая. Никто со стороны и не заметил мгновенно пронесшегося, сокрушительного шквала. Пластмассовая полу-улыбка на бескровных губах.
— Анфиса. И мне приятно...
Ночью кипятила воду, — помыть под утро голову. Утром как следует поела, — аппетитик, казалось, очнулся вместе с ней, — и отобрала у матери платок, чтоб был, хотя бы, более-менее, взамен своему старушечьему. Следом в небытие канула черно-серая юбка до полу: мол-де неудобно по дому хлопотать. На его место надела еще девчачий сарафан, некогда пошитый матерью, который, по нынешней худобе ее, пришелся почти в пору.
— Фи-ис, — с сомнением глянув, с сомнением проговорила мать, — а не коротко?
Действительно... Чуть того. Ну, значит, так тому и быть. Может, оно и к лучшему.
— Сойдет. В городе сейчас еще короче носят. Чуть ниже колена.
Она окрутила бывшего эвакуированного сироту, бывшего детдомовца, бывшего беспризорника, фронтовика (они не бывают бывшими), de facto разведчика и штурмовика и вообще бывалого, неглупого человека в считанные дни. Для этого не потребовалось предпринимать усилия до конца скоротечного отпуска. Как получается у женщин в несколько суток перейти от состояния "почти чахотки" к буйному цветению, — одна из самых непостижимых тайн бытия. И пропал казак. У Мамы Даши прямо-таки язык чесался раскрыть Кольше, — можно сказать, — родному! — глаза на истинную суть непутевой дочери, остеречь его, не дать испортить себе жизнь, но помешало то, что это была ее дочь. Такой вот когнитивный диссонанс. И, кроме того, Николай Васильевич решительно не походил на человека, которому может испортить жизнь непутевая бабенка. Когда они уже прожили какое-то время, Мама Даша пробовала осторожно расспросить его, и наталкивалась на искреннее недоумение:
