Глаза Чесли сузились. — И с чего вы это взяли?
— Мне показалось, что раньше у вас были какие-то эмоциональные трудности.
На губах Холца заиграла улыбка.
— Они называют вас "Гас", — сказал Чесли.
— Совершенно верно. Вы можете использовать этот термин, если хотите.
— Спасибо. — Он посмотрел на суровых церковников, выстроившихся вдоль стен. Что бы они подумали об этом разговоре?
— Гас, — сказал он, — расскажите мне о сексе.
— Что вы хотите знать, монсеньор?
— Моральные аспекты. Согласны ли вы с тем, что акт любви прекрасен по своей сути?
— Нет. Это не так.
— Это не так? — Чесли широко улыбнулся Холцу. Контролер закрыл глаза и кивнул.
— Конечно, нет. Вы издеваетесь надо мной, монсеньор. Половой акт отвратителен. Все это знают. Хотя вряд ли кто-то готов это признать.
— Отвратителен?
— Грязен. — Электронный голос задержался на шипящих звуках. — Если бы это было иначе, зачем бы мы прятали это от детей? Почему это делается в темноте? Почему мы хихикаем над этим, как над какой-то плохой шуткой?
— Но, — продолжал Чесли, — разве не правда, что похоть — это осквернение священного акта любви? Что именно это осквернение так отвратительно в глазах Бога?
— Чепуха, — сказал Августин. — Бог предписал половое размножение, чтобы напомнить нам о нашей животной природе. Чтобы предотвратить человеческое высокомерие. Хотя я не думаю, что в наш век с этим согласились бы.
— Как бы вы тогда определили разницу между вожделением и любовью?
Где-то вдалеке заурчал автомобильный двигатель. — По канонам, узы брака разделяют эти два понятия, — сказал Гас. — На самом деле любовь — это вожделение при зрительном контакте.
Чесли повернулся к Холцу. — Достаточно наслушались? Или мы должны позволить ему говорить о спасении вне Церкви?
— Но все это есть в его книгах, Мэтт. Вы предлагаете запретить святого Августина?
— Ваших студентов, — ответил он, — не так-то легко убедить книгами. Особенно книгами, которые они никогда не прочтут. — Гас начал было говорить, но Чесли оборвал его. — Вы действительно хотите сказать следующему поколению священников, что супружеский секс — это болезнь?
— Он этого не говорил.
— Больной. Отталкивающий. Грязный. — Он развел руками. — Послушайте, поговорите с производителем. Узнайте, что еще у них есть. Может быть, мы сможем обменять его на какое-нибудь бухгалтерское программное обеспечение.
Холц был явно недоволен. — Я дам вам знать, — сказал он.
Чесли проработал свои первые выходные. После воскресной мессы он удалился в свой кабинет, чувствуя усталость и общее раздражение, но не зная почему.
Церковь Сент-Майкл изменилась за тридцать с лишним лет, прошедших с тех пор, как Чесли был рукоположен в этой часовне. Земля по ту сторону Саскуэханны (парк Святой Девы в его дни послушничества) была продана кармелитам, а значительная часть западного кампуса отошла застройщику, который возвел многоквартирные дома пастельных тонов. Был построен новый обеденный зал, который затем был заброшен. Сам кампус в послеобеденное время казался смертельно тихим. В его время здесь, наверное, играли в футбол, в воздухе висел смех, люди спешили в часовню и библиотеку и обратно, мелькали посетители. Все скамьи были бы заняты.
Эта церковь Сент-Майкл подготовила легионы для Христа, энергичных молодых солдат, готовых бросить вызов миру. Что произошло? Что, во имя всего святого, пошло не так? Из окон своего кабинета Чесли мог видеть старый спортивный зал, его каменные и стеклянные стены — дань уважения щедрости поколения его отца. Сейчас он пустовал. Последнее из общежитий было закрыто два года назад. Теперь семинаристы жили на верхних этажах преподавательского дома, ради экономии на коммунальных услугах.
Он вспоминал старых учителей, давно ушедших друзей, случайных молодых женщин. Он случайно познакомился с этими женщинами, выполняя свои пастырские обязанности, и наслаждался их обществом. За обладание одной из них он отдал бы жизнь. Но никогда не нарушал своих обетов. Тем не менее, их портреты были четкими. И к нему вернулось прежнее возбуждение, теперь приправленное чувством утраты.
Здесь, на этих землях, где он провел свою юность, призраки казались особенно активными. Возможно, ему следовало держаться подальше.
Он без особого энтузиазма работал над таблицей инициатив, которую обещал предоставить сотрудникам в понедельник утром, когда понял, что в здании есть кто-то еще. Он откинулся от своего текстового редактора и прислушался.
Теплый воздух с шипением выходил из воздуховодов на уровне пола.
Кто-то что-то говорил. Голос звучал приглушенно. Невнятно.
Казалось, он доносился с другого конца коридора. В конференц-зале ректора. Он встал из-за стола.
Звук прекратился.
Чесли открыл дверь и выглянул в коридор. Он не верил, что кто-то мог проникнуть в здание без его ведома.
Он пересек коридор. Конференц-зал обычно оставался незапертым. Он приложил ухо к двери, повернул ручку и толкнул ее. Комната была пуста. Он вошел внутрь, заглянул под стол, заглянул за дверь и осмотрел кладовку. Ничего.
В сером свете кружились пылинки.
— Монсеньор.
— Кто там? — сердце Чесли учащенно забилось. — Гас? Это вы?
— Да. Надеюсь, я вас не напугал.
— Нет. — Ворчливо: — Конечно, нет. — Он думал, что Гаса нужно вызывать.
— Хорошо. Я хотел поговорить с вами.
Пульт управления компьютером и каналом связи был встроен в стол для совещаний. Чесли опустился в кресло прямо перед ними. На консоли терминала горела красная лампочка питания. — Холц, — сказал он, — или кто-нибудь другой: я не люблю розыгрышей.
— Здесь только я, монсеньор.
— Это невозможно.
Электронный смешок: — Может, вы и невысокого мнения об Августине, но уж точно не стали бы обвинять его во лжи.
Щеки Чесли вспыхнули. — Вы не способны инициировать контакт...
— Конечно, способен. Почему нет? Когда я чувствую, что кому-то нужен, то вполне способен действовать.
Чесли никак не мог прийти в себя. — Почему? Почему вы хотите поговорить со мной?
— Вы кажетесь таким испуганным. Я подумал, что мог бы помочь.
— Боюсь? Вы это несерьезно.
— Почему вы чувствуете угрозу с моей стороны?
— Я не чувствую угрозы с вашей стороны. — Он с ужасом подумал, не записывается ли это на пленку. Что-то, из-за чего он потом будет выглядеть нелепо. — Я просто не думаю, что нам здесь нужен электронный святой. Августин для миллионов.
— Понимаю.
— Наши ученики никогда не узнают настоящего Августина, если мы заменим его компьютерной игрой. — Указательный палец правой руки Чесли коснулся вогнутой пластиковой поверхности кнопки включения.
— А вы знаете настоящего Августина?
— Я знаю достаточно. Безусловно, достаточно, чтобы понимать, что публиковать отрывки из его работ вредно. И что опасно предлагать обучающимся знакомство с философией великого святого, когда на самом деле они совершенно невежественны в этом вопросе. — Он откинулся на спинку стула и сделал долгий, глубокий вдох. — Мне нужно работать, — сказал он. — Я не думаю, что в этом разговоре есть какой-то реальный смысл.
Он нажал на клавишу, и красная лампочка погасла. Но прошло несколько минут, прежде чем он встал и вышел из комнаты.
На следующий день Холц тихо сказал ему: — Я обсудил это с отцом Брэндоном. — Брэндон был главой теологического факультета. — Должен вам сказать, что он считает ваши взгляды экстремистскими. — Контролер не улыбнулся. — Он не видит проблемы.
— Он бы не стал.
— Тем не менее, он предложил компромисс. Вы бы согласились поменять Августина на Фому Аквинского?
— Что вы имеете в виду?
— Мы получили модуль Августина от ЭйТиЭл Индастриз. В настоящее время они собирают модуль Фомы Аквинского, который Брэндон в любом случае предпочел бы иметь...
— Думаю, вы упускаете суть, Эдриан. В церкви Сент-Майкл не должно быть святого-в-коробке. Если вы хотите продолжать в том же духе, я не могу этому помешать. Но не буду в этом участвовать...
Холц кивнул. — Ладно. Мы избавимся от него. Если вы считаете, что это так важно.
— Согласен.
— С одной оговоркой: я не могу просить факультет теологии за одну ночь переписать их учебную программу. Мы прекратим использовать Гаса в январе, в конце текущего семестра.
Через два дня после разговора с Холцем Чесли снова услышал в нерабочее время чей-то голос, доносившийся из конференц-зала. Было почти одиннадцать часов вечера, и он как раз собирался заканчивать работу.
В конференц-зале ректора было темно, если не считать яркого рубинового света индикатора включения. — Гас?
— Добрый вечер, монсеньор Чесли.
— Я так понимаю, вы хотите мне еще что-то сказать.
— Да. Я хочу, чтобы вы знали, что я в курсе ваших попыток отключить меня от сети. Я этого не одобряю.
— Не думаю, что вы бы согласились. Что-нибудь еще?
— Да. Я восхищаюсь вашим мужеством в отстаивании своей позиции, даже если она ошибочна.
— Спасибо.
— Вы знали, что оскорбили отца Брэндона?
— Я редко его вижу.
— Он удивляется, почему вы не обратились с этим вопросом непосредственно к нему.
— Он бы согласился?
— Нет.
— Тогда какой в этом смысл?
Гас медлил с ответом. — Вы действительно верите, что я развращаю обучающихся?
— Да. — Чесли не стал включать свет. Это сбило его с толку, так как он не мог видеть, что разговаривает с пустой аудиторией. — Да, я верю.
— Правда не развращает. — Голос был очень мягким.
— Истина — это не проблема. Мы говорим о перспективах. Одно дело, когда теологи сидят в башнях из слоновой кости и сочиняют абстрактные теории о добре и зле. Но этим детям приходится выходить на улицы. Жизнь сейчас тяжелая.
— Значит, вы находите жизнь трудной?
— Да, нахожу. — Высокомерный тон, каким это было сказано, приводил в бешенство. — У Церкви сегодня серьезные проблемы. Люди недовольны. Количество профессий сокращается. Семинарии закрываются повсеместно.
— Мне жаль это слышать.
— Что ж, возможно, вам нужно знать факты. Для нас жизнь не так проста, как для вас...
В глубине здания, среди теплообменников и складских помещений, что-то зашевелилось. Холодный и твердый голос ответил: — А где вы были, Чесли, когда вандалы стояли у наших стен? Когда небеса были красными от пламени мира? Я никогда не собирался становиться теологом. Если хотите знать правду, я создавал свою теологию по ходу дела. Я был пастором, а не закоренелым теоретиком в духе Фомы Аквинского. Я должен был служить настоящим людям, отчаянно бедным, живущим в железном веке. Вы хотите спасения без боли. Религии для богатеньких пригородов. Тогда у меня не хватало терпения на подобные представления. И сейчас его мало.
Красная лампочка мигнула и погасла.
— Эдриан, кажется, у этой штуки есть собственный разум.
Холц кивнул. — Они умные. С другой стороны, так и должно быть: у нее есть доступ к университетским библиотекам и банкам данных по всей Северной Америке.
— Вчера у меня сложилось впечатление, что она сердита на меня.
Контролер улыбнулся. — Теперь вы начинаете понимать возможности системы. Возможно, вы захотите изменить свое мнение о том, чтобы избавиться от него.
— Нет. Он слишком убедителен. Мне он кажется более опасным, чем я предполагал. Если вам так нужно, обратитесь к Аквинскому.
Хотя Гас физически находился на первом этаже библиотеки, конференц-залы и кабинеты семинарии имели к нему постоянный доступ. Чесли узнал, что он способен вести беседы одновременно во всех помещениях. Он также обнаружил, что Гаса не слишком заботило, одобряют ли его действия другие. Это было освежающе.
— Как вы думаете, сколько людей спасено? — спросил его Чесли в пятницу вечером в конце октября. День был пасмурный, холодный, унылый, серый.
— Вы не хуже меня знаете, что на этот вопрос нет ответа.
— А нет ли какого-нибудь способа добраться до него?
— Сомневаюсь в этом. Хотя, если мы примем позицию Евангелия — а я полагаю, что мы должны принять, — что вера — это ключ к успеху, меня это не воодушевляет.
— Почему вы так говорите? Только в этой стране миллионы людей ходят в церковь каждое воскресенье.
— Плохой показатель, монсеньор. У меня сложилось впечатление, что многие из них подозревают, что папа что-то замышляет, и не хотят рисковать. Время от времени к нам приходят посетители — католические банкиры, торговцы недвижимостью и так далее. Учитывающие налоговые преимущества пожертвований. Если остальные такие же, как они, то нам остается только надеяться, что никто не станет испытывать свою веру на львах.
— Вы ужасный пессимист, — сказал Чесли.
— На самом деле нет. Я очень верю в Бога. Он сделал так, что не грешить стало очень трудно. Поэтому я хочу сказать вам, что спасение, возможно, не за горами.
Чесли вздохнул. — Вы знаете, кто вы?
— Да, монсеньор.
— Скажите мне.
— Я — симуляция святого Августина, епископа Гиппонского, жившего в пятом веке. Автора книги "Град Божий". И после долгой паузы: — Пастыря народа Божьего.
— Вы не всегда говорите как Августин.
— Я такой, каким он мог бы быть, если бы получил доступ к столетиям.
Чесли рассмеялся. — Он был таким же высокомерным, как вы?
Гас задумался об этом. — Высокомерие — это грех, — сказал он. — Но да, иногда он совершал подобные проступки.
Чесли всегда любил ночные прогулки. Он наслаждался ночным небом, шелестом деревьев, ощущением отстраненности от круга человеческой деятельности. Но по мере того, как вечерами становилось прохладнее, он все чаще прерывал эти прогулки и направлялся к административному зданию, где беседовал с Гасом, часто далеко за полночь.
Сидя в неосвещенном конференц-зале, он спорил с системой о теологии, этике и политике. Ему все чаще становилось легко забывать, что он разговаривает с программным обеспечением.
Гас иногда вспоминал о детстве святого в древнем Карфагене, рассказывая о нем так, словно это было его собственное детство. Он создал для Чесли яркие картины о доках и рынках, о жизни в гавани. О своем сыне Адеодате.
— Вы прожили с матерью мальчика сколько, десять лет?
— Пятнадцать.
— Почему вы ее бросили?
Чесли впервые почувствовал неуверенность в системе. — Я обрел Бога.
— И?..
— Она отказалась оставить свое язычество.
— Значит, вы бросили ее?
— Да. Да поможет мне Бог, я так и сделал. — Где-то в здании играло радио. — У нас не было никакой возможности продолжать жить вместе.
Чесли, сидевший в темноте, кивнул. — Как ее звали?
Снова долгая пауза. — Я не помню.
Конечно. Августин опустил ее имя в своей "Исповеди", и поэтому оно было утрачено для истории.
— Я читал об уничтожении Гиппона.
— Это было гораздо хуже, чем просто осада одного города, Мэтт. — Это был первый раз, когда система использовала имя Чесли по имени. — Вандалы уничтожали то, что осталось от римской власти в Северной Африке. И мы знали, все знали, что дни самой империи сочтены. Что могло скрываться за этим ужасным крушением, никто не осмеливался предположить. В некотором смысле, это были условия похуже, чем ядерная угроза, в условиях которой вы жили.
