Тогда я и встал опять к наковальне. Вот уж не думал, что смогу — после того, что было, но все-таки встал! И снова стал ковать клинки — себе и своим братьям. У них у всех на левом боку висят мечи моей работы.
Я бил молотом по каленому железу, и мне виделось, будто я опять в Стреженске на княжеском дворе, и что снова передо мной стоит Затворник и кряхтит свои заклинания. И каждый раз, поднимая молот, я мечтал опустить его на плешь колдуну, один раз только — пусть последний удар в жизни, но никакими своими премудростями и чарами, никакими страхами Ясноок бы не смог отвести этого одного удара!
Ковал я — и думал о тех черных мечах, об всех страшных смертях — начиная с несчастных, в чьи живые тела вонзались железные колки, из мучений и страха которых колдун черпал силу для своих чар. От них — и до наших стреженских мастеров, которых Ясноок погубил по одному моему пустому слову. И думал о том зле, которому теперь черные мечи служат в черных руках!
Ковал, и думал, что пока не переломлю всех пяти мечей, и рук, которые держат мечи, не выверну из плеч, и голов с этих плеч не сниму, то не искуплю моей вины — вот, что точно знаю. Верно, что это так!
— А я думал, что Клинок — это воинское имя! — сказал Хвостворту, когда Рассветник закончил рассказ.
— Нет. Это мы его прозвали Клинком, за его ремесло. — ответил витязь. — Раньше, в Стреженске, его звали по-другому. В кузнецкой сотне клинками не называют, а то там бы каждый второй был Клинок. А мы его так назвали, когда он нам мечи отковал.
— Поэтому он и говорил по дороге, как будто у него в руке жар? — догадался Пила.
— Да. — сказал Рассветник — словно его рука, которая держала молот, почувствовала поблизости свою работу. Я Клинку скажу, что вы теперь знаете, а сами случайно при нем не заикнитесь — чего он терпеть не может, так это когда болтают о его прошлых делах, а еще больше — о том, что у него на душе!
4.6 ВЛАСТЕЛИН СТРАХ
Следующие два дня малый полк петлял по опустевшим полям между Малочерокском и Сонной, нигде не встречая и следа неприятеля. На третий день решились снова послать разведчиков к Горбунову, и оттуда князю с воеводами принесли странную весть: Оказывается, в Горбунов добрались пленники, взятые ыканцами в Черновом Городище, и рассказали, что все войско кагана, бросив имущество, скот, и невольников, в полчаса снялось и ушло куда-то. Эта новость насторожила всех в дружине. О хитрости врагов хорошо знали, многие — не по наслышке, и ждать от них могли только какого-то неожиданного маневра. Рассветник с Клинком каждую ночь также слушали теневую сторону, и слышали одну только тишину, а присутствия мар никак не ощущали. Но и это могли приписать только коварству злыдней, которые, почуяв опасность, спрятали личины и действуют незаметно...
На четвертый день в очередной раз сменили стоянку, перебрались поближе к Каяло-Брежицку, и Месяц посоветовал князю отправить гонцов в саму столицу. Наутро посланники ускакали прочь, и дотемна вернулись с тремя известиями сразу:
Во-первых, Хвалынский Халат с табунами благополучно достиг Струга-Миротворова, на следующий день добрались до места и подводы с раненными. Самому городу весть об этой первой, хотя и не решающей, победе была нужна как воздух. Каяло-Брежицк ликовал, и вдвойне молил Небеса о своих защитниках.
Во-вторых, на следующий день после сражения, чуть не ровно через сутки, в город пришел боярин Кречет, и привел с собой из Стреженской земли шесть сотен воинов.
В-третьих и в-главных: Из Степного городка-заставы Бугор в столицу донесли, что одним ясным днем мимо их острога с полуночи на полдень, поднимая тучи пыли, пронеслась в степь целая орда табунщиков. Пронеслась — и исчезла за горизонтом.
Все опешили, и не знали что думать. Но если бы князь с боярами, или Рассветник с товарищами, или кто-нибудь в малом полку, могли хотя бы подумать, что произошло вслед за их делом у Волихиного Хутора, то удивились бы еще больше.
Ыкуны, бежавшие из побоища, загоняя насмерть лошадей, мчались к большому стану под Черновым Городищем, что на каильской стороне. И первые из беглецов достигли лагеря еще дотемна. Если бы их сразу встретил кто-то из злыдней, то все могло бы обернуться иначе. Но из двоих бывших тогда при войске быръя-ирек-каган, один находился в отдаленном полку, а второй — за какой-то нуждой отлучился в восходную часть становища. Не успел этот второй злыдень вернуться и тогда, когда один из тысячников, не спрашивая ни чьего разрешения, взбежал мимо стражи на холм каганской ставки, и влетел в юрту повелителя. Оттуда, едва отворился полог, раздались пронзительный женский визг и ругань. Через миг две голые женщины, с охапками одежды в руках, вылетели наружу стрелами. Еще спустя мгновение из юрты выбежал невысокий упитанный ыканец с круглыми полными щеками и комочком шерсти на месте усов. Рот человечка был широко распахнут от испуга и удивления, глаза — и того шире. Задергивая на бегу халат поверх голого тела, и крича по ыкански на все стороны, он ринулся вниз с холма. Следом переваливался на кривых ногах тысячник.
А лагерь уже гудел и выл на все голоса. С заката приносились все новые всадники на взмыленных конях, и орали в голос, что передовой полк истреблен, что откуда не возьмись на них обрушилось неведомое ратайское войско. Что мудрый, непобедимый и всем страшный быръя, могуществом которого вознесся чуть ли не до небес сам великий каган — этот самый богатырь сражен сегодня днем, и лежит где-то в пыли, как лежит всякий обычный мертвец.
И еще — что за ними, спасшимися чудом, по пятам мчится огромное полчище ратаев, и сию минуту будет здесь!
Ыкуны бросали все — кибитки, волов, взятую в Каили добычу, юрты, бунчуки и оружие. В одном том, что было надето на себя, они вскакивали в седло — а иные и без седла — и мчались в поле, куда глаза глядели. Множество бойцов в войске Ыласы были с Тыр-Саем на броде Кульят, когда громом среди ясного неба на них обрушился князь Тур. Были и такие ветераны, кто помнил резню у Порога-Полуденного — еще при Затворнике. А кто не был ни там, ни там, те знали оба дела по рассказам, которыми полнилась Степь. Пережитый тогда страх был слишком памятен всему Дикому Полю. Тревога разливалась по стану волной, от западной окраины к востоку, слово превращалось в десяток слов, крик одного подхватывали сто человек. Страшная весть о побоище у Волчихиного Хутора передавалось из уст в уста, но звуча с каждым разом все громче и страшнее. Восемь тысяч ратаев мигом превращались в шестнадцать, а шестнадцать — в четырежды шестнадцать. Каждый прибавлял к общей панике свою толику страха, и набираясь его с каждым мгновением, обрастая испугом сотен людей, паника росла, как растет, обрастая снегом, спущенный с горы снежный ком!
Заслышав шум и крики, быръя оставил свои дела и выглянул из шатра. Он увидел, как кругом мечутся и орут толпы людей, конных и пеших, как носятся напуганные криком лошади. Злыдень подбежал к первому попавшемуся ыкуну, схватил его за грудки, встряхнул и приказал отвечать: что твориться?
— Беда! Беда, могучий герой (а именно так — "могучий герой" переводится слово "быръя") Стреженские полки кругом!
— А!? — воскликнул могучий герой — Говори, что ты видел!
— Ничего не видел! Ратайское войско разбило сторожевой отряд и идет сюда!
— Чт-о-о-о-о!? — заревел злыдень — А ну беги к барабанам, пусть бьют тревогу! Быстро!
Быръя швырнул табунщика в ту сторону, в которой должны быть барабаны, поддал ему для скорости ногой под зад, но ждать, пока тот выполнит приказ, было нельзя. Кругом творилось что-то неимоверное.
— Всем стоять! Всем стоять! — кричал колдун — Всем приказываю стоять!
Но бесполезно! Силы, которую хозяин давал колдуну-маре для всяких поручений, сейчас у него не было, собственная власть злыдней днем умалялась. А главное — страх поразил и его.
Даже злым демонам ведом страх, а в человеческом облике — и подавно. А уж память у них тем более хорошая. Кем бы злыдень не был — возрожденным ли к жизни слугой Ясноока, или заново вызванным с той стороны духом, или человеком, душу которого темные силы превратили в призрак, но он помнил все. Какая-то общая память соединяла всех злыдней, старинных, вчерашних и нынешних, словно общая память Цариц волшебной долины — только извращенная и изуродованная; как память самой Земли, что доступна величайшим мудрецам, но обезображенная, обугленная, искалеченная великой Тьмой. Злыдень сохранил воспоминания — свои, или своих предшественников — о том утре, в которое закончились Позорные Годы. Пережитый тогда ужас был для колдуна-мары знаком и жив — и снова завладел им.
Потому-то злыдень не был сейчас тем грозным повелителем, которого знал ыканцы — он был лишь человеком, которого охватил страх. Он бегал взад и вперед, крича бессмысленные призывы, отдавая бесполезные приказы. Если теперь кто-то из ыкунов и слушал его — то лишь когда быръя хватал пробегавшего мимо за шиворот, но вырвавшись — тут же забывал, и бежал дальше. Никто не обращал внимания на повеления, еще полчаса назад бывшие для всех непреложным законом!
Еще была возможность — садиться в седло, и мчаться в другой лагерь, к другому злыдню, чтобы тот успел принять меры у себя, и не дать панике поразить оставшееся войско. Это еще могло бы изменить многое — но быръя был слишком испуган и растерян. Он решил, что предан хозяином, как тот предавал, рано или поздно, всех, кем повелевал. Как степняки, вместе с их каганом, были обречены оказаться преданными и оставленными, но в свой срок. Демон не подозревал, что срок этот настанет так скоро, и тем более, что его самого, злыдня, хозяин принесет в жертву вместе с остальными слугами...
Злыдень выхватил из орущей бестолковой толпы одного степняка, отхлестал его по бледным щекам, и закричал:
— Коня мне! Приведи коня!
— А... — крикнул ыканец
— Коня!
Два испуганных взгляда встретились глаза-в-глаза. Мгновение двое стояли, замерев, второе мгновение, третье... Потом табунщик сбросил со своих плеч руки злыдня, и попятился назад, неотрывно глядя на великого полководца, мага и мудреца, грозу Великой Степи. Злыдень с хрипом выдохнул. Из-под его ребер, из самой печени, торчала кинжальная рукоятка. Ноги быръя подкосились, и он, будто сворачиваясь в падении в комок, осел на землю. Степняк глянул на него еще раз, пробормотал охранную молитву, и побежал прочь.
В полчаса стан вблизи разгромленного Чернова Городища опустел. Брошенные быки ходили между пустых юрт и кибиток. Потрескивали недогоревшие костры. Аромат баранины, который разлетался от них, быстро сменялся вонью горелого мяса.
4.7 СВЯЩЕННАЯ НОЧЬ
Быстрый по приказу князя взял двадцать лучших наездников, переправился через Сонную и зайдя с севера, осмотрел черновскую округу. Вернувшись к дружине, он сам с немалой растерянностью подтвердил правду давешних донесений — ыкуны ушли. И не просто ушли, а сбежали, бросив свой скарб, волов, юрты, телеги с награбленным добром, даже наложниц, пару которых разыскал Быстрый в пустом лагере. Но добиться от них ничего путного не смог. "Все ушли" — только и могли они сказать. Вокруг стана с опаской бродили, не веря своей удаче, вчерашние пленники и селяне, вышедшие из лесных укрытий. "Все вдруг ускакали!" — слышали от них разведчики, и более ничего. На вершине холма стоял каганский шатер, устланный изнутри заморскими тканями и мехами, стояли ларцы с драгоценностями. Перед юртой ветер поигрывал шестнадцатью черными хвостами бунчука. Торчали на кольях головы ратайских воевод, и на самом видном месте, на самом длинном шесте — голова, в чертах которой и сейчас ясно узнавался облик князя Мудрого...
Полк подошел с Чернову Городищу. Месяц с боярами осмотрели лагерь, и только плечами пожали — все было так, как было, но поверить никто не мог даже своим глазам. Рассветник с Клинком к тому же обнаружили заколотого военачальника, в котором без сомнения признали бывшего злыдня. Рубец от ожога на его челе был старым, значит, рассудили витязи, "сбросить кожу" он не успел, и умер злыднем.
Смирнонрав тогда послал еще разведчиков вдогонку орде, на полдень, и на восход. Ответ отовсюду был прежний: ратаи везде находили следы вражеского нашествия, разгромленные поселки и брошенные лагеря, следы же самих врагов, толпами и порознь, уводили в степь. Наконец в лагерь вернулся последний отряд. Кроме разведчиков в нем приехали двое связанных ыкунов. Загнанные кони пали под ними в голой степи, и оба табунщика прощались с жизнью, когда их встретили ратаи. Они-то и рассказали перед сбором дружины, как было дело.
Ликования не было. То, что вся страна могла избавиться от смертельной угрозы одним скоротечным сражением, казалось таким невероятным, что никто в дружине еще как будто не смел радоваться. Осознание приходило лишь со временем — осознание и облегчение. Оно приходило, когда человек, ночью еще видевший тревожные военные сны, проснувшись наутро убеждался, что вчера было не в грезах, что удивительное спасение не привиделось, что все действительно позади...
Смирнонрав велел десятку расторопных отроков брать обоих пленных, и к вечеру быть с ними в Каяло-Брежицке, чтобы там, перед всем миром, они повторили свой рассказ. Также приказал передать Стройне — с величайшим почтением — голову Мудрого для прощания, и головы других витязей. Сам князь поехал на восход, взглянуть на Каиль и прочие города той стороны.
Пепелище Каили черной шапкой торчало на вершине бывшего городского холма, а ныне — кургана. От города осталась огромная груда угля, завалы потухших головешек. Думать нечего было кого-то там разыскивать.
Рассветник поднялся на восходный склон холма, и встал здесь, в нескольких шагах от края пожарища. Он смотрел на угли, словно чего-то пытаясь углядеть в них. Рядом молча стояли Коршун с Клинком и оба братья-дубравцы. Князь и Месяц сидели в седлах поодаль. Дружина ждала у подножия вала.
Рассветник опустил глаза...
— Молний, да? — спросил его Коршун.
Рассветник кивнул головой.
— Да. — коротко сказал он — Здесь наш брат погиб...
Он повернулся и зашагал с холма.
— Проводим его, может... — сказал Коршун, нагнав по склону названного брата.
— Нет! — сказал Рассветник — Нет... Его погребальный костер давно отгорел. Вот он — смотри! — он показал рукой на пепелище — Здесь вот он и горел! Само Небо оплакало нашего брата, и пропело над его костром! Пойдемте, братья!
Следом за Рассветником, спутники спустились с вала. Князь и второй воевода поворотили коней к полку.
Неподалеку от холма, у кленовой рощи, наполовину вырубленной топорами ыкунов, дружинники натолкнулись на горстку живых людей.
На бревне сидела, сложив на подол руки, худая старушонка, рядом с ней, как показалось вначале Пиле — еще одна, но ростом и фигурой как девочка лет десяти, и почему-то с гладкой кожей, с невыцветшими волосами, торчавшими из-под съехавшего на затылок платка. Но глянув на нее сблизи, дубравец с изумлением понял, что и правда видит ребенка! Но можно ли было назвать этого человека ребенком, девочкой! Не успевшая расцвести, и уже увядшая навсегда, не больше десяти годов от роду — и старая! Взгляд обоих женщин, одинаково пустой и безучастный, глядел прямо, но словно ничего не видел. Обе были серые как пепел, и одеждой, и лицами. Старушка не шевелилась, девочка мерно, без остановки, покачивала младенца, укутанного в такие же серые пеленки.
