небесам и вознес богу благодарственную молитву. Поднимая
обломок за обломком с величайшей предосторожностью, люди
извлекли из развалин эту святыню, затем скамеечку для ног
Владыки и, наконец, обнаружили саму статую Энки.
Засыпанная битым кирпичом, она лежала на мокром, мягком
войлоке, покрывавшем пол центрального зала покоев Владыки,
между двумя огромными деревянными балками потолочного
перекрытия, защитившими ее от разрушительного удара морской
волны. К счастью, статуя бога оказалась цела, хотя спина ее была
в глубоких вмятинах, а от одежды сохранились лишь одни клочки,
Отстранив непосвященных, ибо тело Владыки неприкосновенно,
ликующие отец и сыновья подняли статую своего личного бога и
унесли к себе, в свое временное пристанище.
И благая весть мгновенно облетела жителей погибшего Города:
Энки с нами, он вновь вернулся к своему народу и убережет
шумеров от бед и невзгод. К вечеру следующего дня, срыв
вершину холма и сделав ее плоской, племя закончило строительство
небольшого святилища с одним внутренним двориком, комнатой
покоев Энки и молельней. И вот раздался торжественный,
исполненный радости, благодарственный гимн, и колонна жрецов Города, в центре которой эн Аннипад, бывший главный жрец Энки,
главный жрец Инанны и Энентур, первородный сын бывшего эна,
несли на простых носилках, покрытых голубым покрывалом,
восседавшего в золотом кресле, поставив ноги на скамеечку,
владыку Энки, облаченного в белый плащ, с белой шумеркой на
голове. Носилки опустили на землю у алтаря, и народ пал ниц перед
Всевышним, прося его о ниспослании племени благой судьбы, о
даровании изобилия и славы. Жрецы храма заклали на алтаре
пятерых овец, их тушами очистили новое святилище, звоном меди
изгнали злых духов и освятили новый дом Энки.
Из толпы выступили и преклонили колени перед Владыкой
судеб двенадцать юношей-добровольцев, дабы кровью одного из
них, избранника божьего, окропить алтарь и углы святилища, ибо
лишь тогда Энки приемлет жертвы и молитвы. Жребий указал
счастливчика, и эн в полной тишине заклал его на алтаре, а кровью
юноши, собранной в чашу, окропил здание святилища. Прежде чем
перерезать жертве горло, эн спросил юношу, что ждет шумеров
впереди, и умирающий, обретя дар прорицания, опустил веки и,
глядя в даль времен, произнес:
— Уплывайте, братья, уплывайте. Великие боги, изгоняя нас с
Дильмуна, благословляют детей наших! — и народ услышал
пророческие слова. Воспевая подвиг героя, его тело уложили на
красное покрывало, семь раз обошли вокруг священного холма и
зарыли у входа в святилище. И душа юноши превратилась в доброго
духа — хранителя здания. С радостными, ликующими криками народ
проводил Энки в его новые покои, где бога, по обычаю, усадили в
нишу. И двинулась вереница людей на поклон к Всевышнему, и
каждый возносил богу свое заветное желание, прося его об
исполнении. Жрецы ветками ясеня, омоченными в освященной воде,
окропляли входящих и благословляли их краткой молитвой.
Празднование завершилось раздачей народу слегка подмоченных,
солоноватых фиников, хранившихся в храмовых подвалах и не
перемешавшихся с грязью, подобно зерну разрушенных амбаров.
Шумеры начали обживать свои руины с расчистки внутреннего
дворика усадьбы и восстановления очага, ибо жизнь в доме
протекала вокруг него. Мешда с сыном сложили маленькую подовую гончарную печь из кусков обожженного кирпича,
скрепленных глиной, и оповестили соседей о том, что будут менять
чашки и миски на хворост. На следующий день, к вечеру, на их
дворике, лежала огромная куча хвороста, собранная для них всеми
жителями квартала. Мешда вылепил из глины массивный
гончарный круг и подпятник и оставил их сушиться на солнце в
течение недели. Решив, что топлива достаточно, гончар заполнил
топку печи, обложил ее хворостом снаружи и поднес огонь.
Следовало обжечь печь, чтобы она сделалась монолитной и
прочной.
И дома, и в дни общественных работ в храме и в Городе, где
Мешда с сыном раскапывали склады и хранилища, просеивали и
сушили зерно, стаскивали к морю разрушенные корабли и их снасти,
гончара снедала мысль о том, что его семье, по-видимому,
придется остаться на Дильмуне, так как эн возьмет с собой лишь
молодых и сильных, способных противостоять неизвестности, а
старые и малые надолго останутся здесь, ибо на всех не хватит
ладей. Мешда был особенно ласков с сыном, предчувствуя, что
вскоре расстанется с ним и, возможно, навсегда.
Став почти взрослым, Гаур сделался работящим, добрым и
обязательным человеком, и отец, глядя на него, радовался и
горевал, по нескольку раз в день прося Владыку судеб даровать
его единственному сыну благой жребий. Неожиданно для себя
Мешда понял, что его жена, однажды трагически утратившая
родину, боится покидать пусть разоренное, но насиженное место.
И однажды вечером, когда дети спали, а они по привычке сидели
вдвоем в темноте у теплого очага, Мешда осторожно спросил жену,
не хотелось ли бы ей остаться на Дильмуне. И Шеми не утаила
своих опасений, но твердо сказала, что если уплывают Пэаби и
Гаур, то и им придется последовать за детьми. Тогда Мешда
подсчитал ей, сколько кораблей, пригодных к плаванию, может быть
спущено на воду до нового года, и сколько человек на них
разместится, если нужно взять с собой и скот, и воду, и запас
еды. Получалось, что не менее трети из ныне живущих
соплеменников будут вынуждены остаться на Дильмуне.
— Конечно, — в раздумье вымолвил гончар, — Аннипад мог бы взять нас с собой, если дочь попросит его об этом, но кто знает,
как эн поступит, ибо таких просьб будет множество и от его
престарелых сородичей. Что делать, о мать детей моих, нужно
готовиться жить здесь, по крайней мере, год-два. — Мешда обнял
жену. — Мы ведь с тобой еще не старые, Шеми, и ты сможешь
родить мне другого сына. — Шеми беззвучно зарыдала, заранее
оплакивая потерю детей, и прижалась мокрым лицом к плечу мужа.
— Не сегодня-завтра начнутся холодные зимние дожди, — и гончар
поцеловал жену в грудь, — хорошо бы успеть построить хотя бы
маленький домик из двух комнат, пока Гаур с нами.
В течение трех недель вся семья гончара разбирала развалины
дома, аккуратно складывая обломки кирпичей в штабель. Мешда
сказал сыну, что они с матерью, наверное, как и многие другие,
поплывут во вторую очередь, и им придется зимовать на Дильмуне.
Это объяснение удовлетворило Гаура, ибо он, моряк, был уверен,
что кормчие смогут найти обратный путь на остров и забрать
остальных. Когда фундамент дома полностью очистился, Гаур
предложил отцу разобрать его и использовать для нового
строительства. Но Мешда, интуитивно ощущая, что и он когда-
нибудь будет лежать здесь, под домом, который со временем
восстановит, воспротивился:
— Пусть будет неприкосновенен фундамент дома отца моего. —
Оружейник Мебурагеши, со смехом спросивший друга, зачем ему
нужен дом на Дильмуне, или, быть может, он захватит его с собой,
выслушав соображения гончара, очень расстроился, ибо не был
уверен в том, что кто-либо из его взрослых, холостых сыновей
захочет остаться на острове. Не теряя надежды уплыть вместе с
детьми, осторожный оружейник, тем не менее, взялся за постройку
дома, пока сыновья были здесь и могли помочь ему и жене. Увидев
возведенные стены, Пэаби, явившаяся со своим малышом
навестить родителей, одобрила строительство, ибо она с мужем и
его родичами уже жили в новом небольшом восьмикомнатном
доме.
Подготовка к отплытию, поглощавшая дни эна и общинников,
складывалась из трех составных частей: ремонта и строительства
кораблей, изготовления впрок оружия и сбора провианта. Более всего Аннипада беспокоило то, что кораблей будет недостаточно,
чтобы забрать все племя, ибо он не знал, как отнесутся к этому
боги. И как-то раз, после утренней трапезы Энки, в которой отец,
как жрец высшего посвящения, был обязан принимать участие.
Аннипад обратился к нему за советом. Отец, поразмыслив,
пообещал, что они с Тизхуром отыщут верный способ узнать
божественное волеизъявление.
Уренки, воскресив в памяти облик отца своего и последние годы
его жизни, сам того не ожидая, легко перенес отстранение от
высшей власти. У него появилось много свободного времени,
которое он с удовольствием разделял с братом, не обремененным
после трагедии прислуживанием Великой богине, так как общее
собрание не сочло нужным тратить время на восстановление
храмов Инанны и Наннара. После долгих лет разлуки братья вновь
жили в одном доме, одной семьей. И это радовало и согревало их
одинокие, озябшие души.
По просьбе эна Аннипада и согласно обычая, Уренки, не
утративший уважения родичей, остался старейшиной рода, ибо эн
был еще молод занять и это место. Как и все общинники, Уренки
через день выходил на общественные работы, и ни один человек
не упрекнул его во всеобщей разрухе и не обидел развязностью
или открытым пренебрежение, за исключением бывшего друга —
великого дамкара.
Однажды, когда Уренки, великий дамкар, Тизхур и другие
старейшины, традиционно объединенные в одну рабочую группу,
очищали ячмень от грязи, извлекая зерно из-под обломков
хранилища, — Уренки, все еще старшине группы, показалось, что в
последние несколько кожаных мешков засыпано зерно, пере-
мешанное с мусором. И старейшина потребовал высыпать ячмень
и очистить его более тщательно.
— Если ты думаешь, что мы насыпаем в мешки грязь, —
бесцеремонно заявил ему дамкар, — то очищай зерно сам, а не
командуй. Не те времена! А то гонишь рыть канал, а сам канавки
не перескочишь.
— Мне бы никогда и в голову не пришло, Уркуг, что ты способен
уподобиться мангусту, кусающему хозяина, — Уренки осуждающе
посмотрел в глаза дамкара.
— А ты, о бывший друг мой, разве позабыл, сколь сильно ты
меня унизил? — глаза дамкара сузились.
— И было за что, Уркуг. У меня, слава богам, еще не иссякла
память! Но разве мало хорошего я, будучи эном, для тебя сделал?
А не ты ли с детства постоянно твердил, что лучшее в мире —
вода, а достойнейшее из благ — богатство? Лишь благодаря мне
все мечты твои осуществились! Так, где же благодарность, о
мой бывший друг?
Уркуг насупился, отвел глаза и принялся вытряхивать ячмень
из мешков. Груз каждодневной ответственности перед Энки за
благополучие племени и за заботу о нуждах богов больше не
отягощал искалеченные судьбой плечи Уренки, и он посвежел и
даже помолодел.
Вечером того же дня, когда все мужи дома Уренки, отдыхая,
сидели на скамье под разбитым дубом, глава семьи рассказал
Аннипаду о том, что они с Тизхуром вспомнили древний способ,
вынуждающий личного бога их рода вещать помимо его желания.
— Боги, сын мой, не любят, когда смертные требуют от них
что-либо, — строго и назидательно сказал бывший главный жрец. —
Заставить бога говорить дозволяется лишь в очень редких,
исключительных случаях. Мы с братом обсудили твою
обеспокоенность и пришли к заключению, что Всеведущий не
рассердится на нас за нашу нескромность и настойчивость, ибо
дни сейчас такие — любая оплошность может погубить племя.
Распорядись, сын мой, приготовить чистого, огненно-рыжего козла,
и завтра мы узнаем, как нужно поступить, и что ожидает народ
наш в будущем.
И эн Аннипад начал свой новый день с того, что повелел
отыскать в храмовом стаде нужное животное, ритуально очистить
его, освятить, и к концу вечерней трапезы Владыки подвести к
святилищу. Еще Наннар, украшение ночи, не озарил землю
благодатным серебристым светом, когда Энентур и Аннипад,
ухватив за рога, втащили козла в покои Энки, где отец и дядя уже
разожгли в курильницах кусочки священного кедра. Упирающегося
козла подняли над четырьмя поставленными в ряд курильницами,
и клубы густого едкого дыма окончательно изгнали из него все мирское. После того, как жалобно блеющее животное опустили
на кирпичный пол покоев, растянув за рога и за задние ноги, Тизхур
старинным каменным ножом, найденным при разборке развалин
дома энов, перерезал ему горло. Из широкой раны заструилась
красная, горячая влага, и бывший главный слуга Энки, встав на
колени, нагнулся, приник к ране губами и принялся размеренно
сосать кровь.
И душа зверя Энки вошла в него со свежей кровью и слила
воедино маленькую душу человека с необъятной душой родового
бога. Глаза у Уренки закатились, лицо изменилось, стало желтое,
восковое и неподвижное. Окружающее исчезло, он воспарил в
глубокую, яркую, черную бездну, и оттуда земля казалась ему
маленьким, хрупким, расплывчатым цветком. Наконец, Уренки,
оторвавшись от горла козла, глухо, как бы издалека, заговорил,
повторяя слова бога.
— Не печальтесь, дети мои, что Город ваш разрушен и часть
его провалилась в бездну Абзу. Здесь, на дне ее, я создам для вас,
о возлюбленное племя мое, новый, более счастливый, красивый
Город и вознесу его над поверхностью вод в одном из лучших
мест на земле. И засияет Счастливый город подобно вершине
горы в лучах утреннего солнца, и будут близки к нему боги. Туда
я приведу мощь вашу и навсегда останусь там с народом моим.
Но если Счастливый город будет кем-то занят, ибо корабли ваши
будут долго в море, не отчаивайтесь, дети мои, ибо я обращу в
бегство этих не ведающих, что творят, людей; и они разлетятся,
подобно испуганным птицам, покидающим свое дерево.
И будет вам жребий взять эту землю в дар. И будет Шумер —
земля великая среди всех земель Вселенной. Залитая не-
меркнущим светом, она на долгие времена определит бо-
жественные законы для всех народов от восхода и до заката.
Прекратив прорицать, Уренки еще некоторое время был бледен,
но затем цвет его лица восстановился, он вытер рот шерстью козла
и поднялся на ноги.
— Ты все слышал, о сын мой? — устало спросил он Аннипада, —
Слово, что сказано, бог не изменит. Слава Всевышнему, из любви
к народу своему бог предрекает племени благое будущее и жизнь в веках. И тебе, Аннипад, предстоит первым вступить в
Счастливый город, Эредуг, на дарованную нам Владыкой судеб
землю, имя которой названо — Шумер. И если, как определил бог,
мощь нашего племени должна занять или завоевать эту землю, то
и плыть должна сила племени, а такие старики, как я или Тизхур,
да еще дети малые, могут безбоязненно оставаться здесь, на
