"Пер-рреливание кр-ррови! — вновь зазвучал в ушах доктора хриплый голос Ларри Флинта. — Гар-ррвей! Кр-рруги кр-рровообр-рращ-щщения!" И вот это его открытие, государи мои, воистину сулит новую эру в медицине, а самому ему — европейскую славу!.. Гм... ну а чье же то открытие, как не его? — не безмозглого же попугая, право! Кстати, и Господарь Влад сразу проникся проблемами Кровообращения — настолько, что откомандировал в его распоряжение своего личного распробщика Ивашку: "Сматры у мэня, доктор — ат сэрца вэдь атрываю! Ат Балшова Круга, ха-ха!"
Доктор, правда, не сомневался, что на самом-то деле Ивашка приставлен к нему соглядатаем: Господарь желает лично контролировать — что там творится в Лабораторном блоке Лубянки. Но даже это в конечном счете пошло ему на пользу — да еще как!
Дело в том, что само-то по себе переливание крови — от человека к человеку — оказалось довольно несложной процедурой. Но вот беда: для части подопытных всё проходило нормально, и состояние их потом реально улучшалось, а вот часть, ни с того, ни с сего, умирала в жутких корчах — вроде этого, нынешнего. С этими-то ладно, а приключись вдруг такое с какой-нибудь будущей молодящейся герцогиней? — скандал, однако...
Именно это наверняка и стало причиной гибели папы Иннокентия VIII — "Джанбаттисты Чибо, в насмешку именовавшего себя Невинным, в чьи истощенные жилы еврей-лекарь влил кровь трёх юношей". Персонаж сей, надобно заметить, вообще являл собою своеобразное совершенство: клейма негде ставить. Именно он своей буллой "Summis desiderantes affectibus — Всеми силами души" дал отмашку всеевропейской охоте на ведьм, спустив с цепи полоумного извращенца Крамера-Инститориса с его "Молотом". Помимо красивых теток, папа вознамерился зачистить Европу от евреев (ну, это святое!..) и от кошек (а вот этих-то за что??); тот крестовый поход против котиков, надо полагать, весьма поспешествовал очередной по счету чуме (ибо о связи между "чумой" и "крысами" попугай говорил вполне определенно). Суммируя всё это с наклонностью одряхлевшего архипастыря питаться исключительно молоком из женской груди, принимать кровяные ванны, а главное — периодически впадать в непробудный сон, трудно было отделаться от соответствующих подозрений; Цепеш, однако, их отмел и на впрямую заданный ему вопрос ответил: "Очэн прасылся, но ми им пабрэзгавалы". Менгеле во всей этой истории особенно забавляло то обстоятельство, что папа, пребывая в мечтаниях о "Европе юденфрай", личным врачом-то всё равно держал иудея; который в итоге и сделал ему роковое переливание.
Однако евреи — евреями, но объективная-то проблема — как в будущем отличить среди "трех юношей"-доноров годных от негодных — никуда не девалась... Доктор безуспешно ломал голову над этой научной загадкой, пока не получил нечаянную подсказку от прикомандированного распробщика Ивашки: кровь-то у разных людей — разная; она бывает, если по вкусу, "сладкая, с кислинкой, с горчинкой и пресная", и еще в ней случатся какой-то поганый металлический "резус"...
Самое поразительное, что попугай те древние вампирские познания полностью подтвердил: "Гр-рруппы кр-ррови, четыр-рре! Р-ррезус фактор-рр!"; и предостерег, что иные из них сочетаются, а иные — нет: "Ф-фатально, ф-фатально!" Но теперь хотя бы задача стала ясна: установив, с помощью Ивашки, группы крови подопытных (для своих записей доктор обозначил их как "черви", "бубны", "трефы" и "пики"), методом проб и ошибок определить разрешенные и запрещенные комбинации "мастей". Сам, правда, определять те группы крови Менгеле пока не умел — ни на вкус, ни при помощи доступных химикалий, — и как раз на этом он сейчас сосредоточил основные усилия: не всегда же в его распоряжении будет вампир-подручный!
"Умный ты, доктор, умный — а дурак", — снова зазвучала вдруг в голове его фразочка на московитском наречии.
Менгеле поморщился. Уже не первый раз он ощущал, что и сами мысли у него тут становятся какими-то... русскими. И по большей части — неприятными. А самое неприятное было то, что в них всегда был резон — да такой, на который и возразить-то, по здешним обстоятельствам, нечего. Оставалось только гнать те мысли прочь. Но они возвращались — "ты их в дверь, они в окно". И в последнее время — всё чаще.
"Ты хоть себе-то мозги не парь, — на этот раз слова были почти слышны. — Кого ты тут лечишь?"
— Да нормально всё, — буркнул доктор себе под нос, промывая иглу. — Вот только закончу серию...
"Жадность фраера сгубила, — поучающе ответствовал внутренний голос. — Сейчас ты в выигрыше, это да. Только выигрыш свой еще унести надо из этого притона. Вместе с головой".
"Это мы уж как-нибудь!" — отмел Менгеле.
"Как-нибудь, говоришь? Да ты хоть понимаешь, что Цепеш твой — больной на всю голову? Пока ты ему интересен, верно. А вот случится у него настроение плохое — под влиянием приступа холецистита, к примеру..."
"Я ему нужен", — попытался возразить доктор.
"Он и от нужных избавляется на раз — хоть теперь, хоть в прежние времена. И самых близких своих тебе на опыты сдаёт. В любую минуту. По любому подозрению. Просто по капризу. Ты что, забыл, как он говорит? Нэт чэлавэка — нэт праблэмы!" — внутренний голос очень похоже передразнил Господаря.
Доктор сел за стол, сжав руками виски. Внутренний голос говорил правду, возразить ему было нечего. А главное — ради чего он, собственно, рискует? Он уже заслужил европейскую славу. Чтобы вкусить ее, нужно всего-то ничего — огласить и опубликовать результаты исследований общепринятым в науке способом. Но это возможно лишь в европейской, цивилизованной стране. А чего он выжидает здесь, в этом заповеднике унтерменшей? Еще чуток статистики добрать? А теперь еще и этот, кабан из Росмыла — наехал конкретно...
Пора, мой друг, пора, решительно сказал он себе. Как говорится — "Нет времени на раскачку". Кое-какие шаги им уже предприняты, и как раз сегодня многое прояснится.
...Менгеле прислушался: чей-то стон? или показалось? Нет, стон повторился: похоже, кто-то там забылся сном. В бодрствующем состоянии обитатели вивария боялись издавать какие бы то ни было звуки: слишком шумные очень быстро оказывались на лабораторном столе — вне общей очереди.
Подумал было — а не заложить ли как раз еще один острый опыт, но с сожалением понял: сегодня никак не успеть; кликнул Ивашку, распорядился прибраться и актировать (кивнув на подопытного), а прочим — задать корму (кивнув на ряды клеток). До конца рабочего дня оставалось еще почти полчаса, но его Лабораторный блок недавно отделили от остальной части Лубянских подвалов кирпичной стенкой (подвел это под "сов-секретность"; на самом же деле просто вопли чужих подследственных и его собственных подопытных вечно входили в неприятный резонанс, сбивающий с рабочего ритма), так что теперь он мог покидать рабочее место через отдельный служебный выход, не вызывая вопросов.
Оказавшись на улице, в промозглых зимних сумерках, доктор поплотнее запахнул шубу, после чего тщательно осмотрелся. В условленном месте Белого города — в популярном у средней руки купчиков трактире "Соловей-разбойник" на Кузнецком, где риск быть случайно узнанным тамошним контингентом минимален — его ждала важная встреча: не то чтобы секретная, но совершенно не нуждающаяся в излишней огласке.
— — -
— Вина, конечно, у тебя здесь нет? — брюзгливо осведомился доктор Фауст, разглядывая окошко кабинета, сделавшееся после недавнего внезапного ремонта совсем крохотным и почти непрозрачным.
Хозяин кабинета виновато развел руки.
Прокуратор Высшей патриотической школы экономики (ВэПэШа — Э, или попросту "Вышки") Кузьма Кузьмич, прозванный в кругах московской элиты "Камасутрой" за необычайную изобретательность в непростом деле ублажения начальства, давно пресытившегося ласками лизоблюдов старорежимных, "с капустой в бороде", был элегантным молодым человеком, чей облик один язвительный заезжий русофоб увековечил так: "Представитель творческой, но немного двусмысленной профессии: то ли элитный сутенёр, то ли карточный шулер, то ли преподаватель Высшей школы экономики".
Школа была некогда учреждена иждивением Годунова для идеологического обслуживания Фаустовой денежной реформы, с безвозмездной передачей ей обширного комплекса казенных зданий на Мясницкой. Однако по нынешнему времени Камасутра, чьи эрогенные зоны отличались необычайной чувствительностью к малейшим дуновениям в сферах, резко сменил ориентацию и переключился на бизнес-консультирование эффективных менеджеров из Влад-Владычевых госкорпораций вроде Росмыла и Роспепла. С понятным для их бизнесов результатом — ибо "экономика", коей торговала Школа, была даже более второй свежести, нежели ее "патриотизм", а этого, последнего, только-только хватало на поддержание в рабочем состоянии русской народной приметы: "Раз заговорили про патриотизм — значит, опять проворовались".
Впрочем, черт бы уж с ним, с патриотизмом — но вот экономика... Фаусту, автору бессмертной максимы: "Люди — это наша новая пушнина", было лучше чем кому-нибудь известно: экономике здешней пришел пушной зверек. И теперь одна надежда — на Премудрого попугая...
Доктор Фауст ничуть не сомневался: птица некогда принадлежала какому-то исключительному гению, причем взор того гения простирался столь далеко еще и потому, что тот "стоял на плечах гигантов". Надо полагать, сей муж был, как и все воистину одаренные люди, мизантропом и презирал толпу. Оттого и потрясающие открытия свои не поведал никому, кроме Ларри Флинта, который скрашивал его одиночество в "хрустальной башне" — и многое запомнил.
Счастье еще, что одноногий англичанин Иоганн Зильбер, неведомым образом завладевший чудесной птицей в своих странствиях, был как раз человеком толпы и просто не мог уразуметь тех тайн мироздания, которые попугай выбалтывал направо и налево. Латынью морячок, похоже, если и владел, то на уровне портового аптекаря, а главное — науками ничуть не интересовался, поскольку они не приносят барышей. О славе же и о месте в истории тот не думал вовсе; более того — одноногий неоднократно высказывался в том духе, что желал бы прожить остаток жизни в полнейшей безвестности, лишь бы только безвестность та была достаточно комфортной. Впрочем, близость англичанина к Годунову делала такие мечтания пустыми: вход в окружение триумвира стоил дорого, но выход обошелся бы еще дороже...
А вот он, доктор философии и коммерции советник Фауст, сумел таки расшифровать отрывочные попугайные откровения — все эти загадочные "монетар-рризмы", "ваучер-ррные пр-рриватизации", "фр-ритр-рредерр-рства", et cetera — и объединил их в целостную концепцию — что одна только, похоже, и может еще спасти дышащую на ладан экономику этой злосчастной державы. Выяснились и имена тех "гигантов", на чьих "плечах" стоял неведомый гений: "Бар-рронесса Тэтч-ччер-рр" и "Мар-рршал Пиноч-ччет"; где-то сбоку там, правда, присоседился еще какой-то "Фр-рридман" — наверняка еврей, но, похоже, полезный еврей, ein nЭtzlicher Jude...
Главным в вероучении Святой Баронессы (как он окрестил ее для себя) было: "Р-ррынок всё отр-ррегулирует!", а также "Истр-рребить соц-гар-ррантии!" и "Нищебр-рродов — в игнор-рр, в игнор-рр!" Но боярин Борис — который так славно начинал правление, с его, Фаустовой, денежной реформы, и на которого он, Фауст, возлагал такие надежды! — оказался на поверку человеком ограниченным, решительно неспособным воспринять эту новую государственную мудрость.
"Ну ладно, — самокритично подумал Фауст, — некоторые мои идеи и в самом деле несколько опередили время. Например, предложение ввести "налог на праздность", по образцу Империи инков — сиречь на старость, дряхлость и болезненность. Такие меры не только пополнили бы казну, но и избавили общество от нахлебников — всех этих стариков и увечных, которые сейчас сидят сложа руки и ничего не делают, чтобы изменить свое положение. А так бы у них появился стимул помолодеть и поправиться — или уж вовсе прекратить свое неэффективное существование, коли возможность бездельничать им дороже жизни... Согласен, мысль несколько непривычная — нельзя так сразу. Но вот что мешает ввести апробированную и прекрасно зарекомендовавшую себя в Европе торговлю индульгенциями? Что-что? — "Пимен возражает, ссылаясь на учение Церкви"? Ой, не делайте мне смешно!.. Воистину — всем им здесь лень нагнуться и поднять валяющиеся под ногами деньги!
Вообще социальная политика в этой стране ведется самая разорительная. Взять хоть создание государственных хлебных запасов. То есть это как раз мера понятная и правильная: чтобы в неурожайный год продавать тот хлеб по настоящей, рыночной, цене — втридорога. Если уж следовать учению церковному — не это ли советовал фараону Иосиф? Так ведь нет: эти олухи при голоде раздают хлеб бесплатно! А потом сами плачутся, как тот же Годунов: "Бог насылал на землю нашу глад, народ завыл, в мученьях погибая; я отворил им житницы, я злато рассыпал им, я им сыскал работы — они ж меня, беснуясь, проклинали!" И ведь талдычил я ему тогда, до мозоли на языке: "Незримая рука рынка всё сама отрегулирует!" — и что? Да ничего: как об стенку горох!
Или вот, совсем уж назревшее: оптимизация расходов на малопродуктивные слои населения. Чтоб, значит, отменить непроизводительные траты казны на все эти богадельные избы при приходах и традиционную тут регулярную раздачу милостыни. А что делает Годунов? — зарубает проект, произнесши высокомерно: "Невместно нам на дерьме сметану собирать!" Это вообще как? И что сказал бы на такое полезный еврей Фридман? Да он скорее отрекся бы от своего Иеговы! — хотя кто его знает, во что этот Фридман веровал, помимо эффективности...
А с любимым моим проектом интенсификаци труда через уменьшение госрегулирования — шаг в шаг по учению Святой Баронессы! — и вовсе скандал вышел. Тут ведь у них совершенно дикая практика по этой части сложилась: государство — совершенно по-бандитски! — попирает права лендлордов и ограничивает оброк и барщину, а за "сверхэксплуатацию" царские суды запросто могут отнять землю с мужиками даже у бояр-вотчинников, не говоря уж о помещиках. Уму непостижимо: "И впредь тому человеку, кто имал таких поборов через силу, поместья и вотчины не даны будут от века. А будет кто чинить таким обычаем над своими вотчинными купленными мужиками, у него тех крестьян возьмут безденежно, и отдадут сродственникам его, добрым людям, безденежно ж, а не таким разорителям", конец цитаты...
