— Я рад буду вам помочь. — Рау ослепительно улыбается. Не иначе решил, что я попрошу его самолично посвятить меня в высокое цетагандийское искусство любви, паршивец.
Чуть подавшись вперед и стерев с лица всякий намек на улыбку, я объясняю серьезно: — Через день наступит мой срок оправдать свое имя перед обвинением. Вы — один из немногих цетагандийцев, кто, кажется, не видит во мне исключительно дикаря и убийцу. Окажете ли вы мне честь произнести это вслух и свидетельствовать в мою пользу, Рау?
— В присутствии Небес, — договаривает Иллуми негромко явно установленную формулу.
За короткую задумчивую паузу я успеваю насторожиться, а Иллуми — обзавестись хмурой складкой меж бровей, но тут гем-майор степенно кивает: — Это честь — говорить перед Высоким судом. Я готов принести суду свидетельство в том, что видел, знаю и полагаю. Вы небезразличны мне, Эрик, а справедливость — тем более. — Увы, он портит пафосность момента, с улыбкой добавляя тут же: — Надеюсь, когда бремя этих забот будет с вас снято, вы сможете с легким сердцем обдумать мое предложение прогуляться по императорскому саду? И оно не встретит запрета вашего Старшего?
"Кто про что, а генерал — про Устав", как говорится у нас. Но я не отвечаю ни да, ни нет. Поведение Рау по всем статьям нахальное, но, что странно, оно не кажется мне ни оскорбительным, ни опасным. Он забавный собеседник, легкий нравом, он не видит во мне чудовище, и у нас с ним есть общие темы для разговора. Вопрос только в том, не придется ли мне теперь успокаивать моего ревнивца.
— Я уже сказал, — чопорно сообщает Иллуми, эхом отзываясь на мои мысли, — что я не имею ничего против ваших встреч, пока они не выходят за границы приличий и безопасности моего младшего; но помните, Рау, что мое согласие не означает автоматического "да" из его уст.
Рау, конечно же, понимает, и разумеется, надеется, ведь у нас есть все основания поладить, "из семечка растет цветок, а из симпатии — склонность", и его галантный интерес не посягает ни на чьи права, и на будущее он искал бы не только моего общества, но и моего Старшего, и прочая, и прочая... Через десять минут подобного разговора чайник пустеет и, изящно отправив в рот последнюю крошку печенья, Рау витиевато и ритуально извиняется за навязчивость и просит разрешения откланяться.Но на прощание все же делает последний выстрел в цель: — Вы не окажете честь проводить меня, Эрик?
Иду, как того требует долг гостеприимства. В спину летит сухое: "Младший, зайдешь потом ко мне".
Когда меня внезапно хватают за плечи, останавливая посреди коридора — слава богу, никого из слуг в пределах видимости нет, — я дергаюсь. Неужели я недооценил цетагандийскую эротическую безмозглость и этому идиоту Рау пришло в голову в отсутствие моего Старшего сорвать с моих, гм, прелестных уст поцелуй прямо в коридоре?
— Эрик! — жарким шепотом вопрошает он. — Что с вами произошло? Вы запуганы, я собственными глазами вижу следы рукоприкладства, а теперь вы еще упомянули о медикаментозном воздействии. Как он мог?!
Ох, кажется, я перепутал сказку. Вместо чувственных приключений Востока зрителю предлагается классическая рыцарская история про дракона, паладина и прекрасное создание, томящееся в неволе.
— Он — кто? — переспрашиваю тупо. — Рау, да вы никак хотите намекнуть, что мой Старший меня бьет?
— А что я еще могу подумать? — возмущается мой несостоявшийся защитник. Объятия, правда, разжал. И на том спасибо. — Я опасаюсь, что даже этот разговор может вам грозить очередным, э-э, витком воспитательных мер. А вы непохожи на человека, получающего удовольствие от безграничного терпения. Поймите, вы не обязаны выгораживать вашего Старшего... если он так явно преступает свои права. Если дело лишь в том, что вы одиноки и некому за вас заступиться, — хотите, это буду я?
Рау никак не понимает, почему я принимаюсь хохотать. Точнее, ржать, как полковая лошадь. И не в последнюю очередь потому, что его обвинения отображают в карикатурном виде то, что было правдой какие-то пару месяцев назад. Но теперь...Цетский рыцарь с копьем наперевес защищает хрупкого и беззащитного барраярского офицера. Лопнуть со смеху можно.— Прошу вас, мыслите логично, майор, — советую я, отсмеявшись. — Если я его не выгораживаю, ваши подозрения фантастичны. Если выгораживаю, значит, я к нему точно неравнодушен, и они — бестактны.
— А... вы неравнодушны? — слишком точно подхватывает он мою мысль.
— А это решайте сами, — хмыкаю. — Что до этого украшения, — потираю щеку, — я обрел его стараниями здешних полицейских, из рук которых именно Иллуми меня и освободил. Ваша забота трогательна, но выводы — абсолютно неверны.
— Это действительно так? — переспрашивает Рау.
Я ручаюсь ему своим словом, и наслышанный о барраярском отношении к этому вопросу майор кивает, а его недоверчивость сменяется облегчением. — Что ж, тогда я желаю вам удачи, — подтверждает он, улыбаясь, — и буду ждать, время от времени напоминая о своем существовании. И вы не стесняйтесь, прошу вас, если аскетическая жизнь затворника вам вдруг прискучит.
— В этом случае — непременно, — соглашаюсь, доведя, наконец, гостя до выхода. — Благодарю вас за визит, Рау, и за самоотверженное предложение помощи, пусть она и не понадобилась.
После чего спешно возвращаюсь туда, где за столом сидит мрачный Иллуми, катая по блюдцу чашечку и пощипывая со свежепринесенного букета лепестки.
Увы, рассказ о том, как Рау решил меня спасти, облачившись в доспехи и взобравшись на коня (полосатого?) с букетом наперевес, ожидаемого хохота не вызывает. Иллуми избегает глядеть мне к глаза, отворачивается, демонстрируя явную неловкость, словно злится непонятно на что. Он сейчас так неразговорчив, что чуть ли не клещами из него удается вытащить признание: он действительно ревнует меня к майору.
— У нас ревность — это признак низшей крови, — объясняет Иллуми неохотно, — и для меня внове. Но Рау молод, хорош собою, легконравен... Я не вправе лишать тебя выбора.Ну как же, вольготные развлечения приличны на Цетаганде, вдруг и я заражусь подобным легкомыслием? А он не хочет меня никому отдавать, черт возьми! — это он почти выкрикивает.
— Я слышал из-за двери, как Рау пытался меня просто-напросто одолжить, — признаюсь. — Ты что думаешь, это так лестно? Я, конечно, распутник, как все мужики, но не настолько. К тому же ты мне важней, поэтому гипотетическое случайное "хочу" сдержать ради тебя я всяко сумею. Выбор, ха. Имей в виду, что я выбираю тебя, чудовище, и не смей на это жаловаться.
Ревность... Так и начнешь думать, от какой "низшей крови" он ею заразился. Не надо было мне самому так старательно его ревновать. Похоже, мы слишком сильно меняем друг друга, трансформируем под собственные представления. И от привычного мне подхода к верности и интимной близости моего цетагандийца корежит, как от чужеродного вируса. Смотреть больно. А я, похоже, так незаслуженно сильно страдаю над осколками собственной личности, что никак не желаю той же катастрофы и дорогому мне человеку. Но как этого избежать?Определенно, надо поговорить с Нару.
* * *
Действительно, не проходит и полусуток, как я въезжаю в ворота особняка Нару. Безлистные ветви мягко шелестят по крыше машины, дверь стоит гостеприимно распахнутой.
Телохранитель, сидящий подле меня на заднем сиденье лимузина, бдительно озирается по сторонам. Это необходимая уступка опасениям моего Старшего, и хотя сперва я отбивался от предложения навязать мне вооруженную охрану, благоразумие взяло свое. "Если тебя похитят и ты не сможешь явиться на Высокий Суд", — объяснил Иллуми досадливо, — "я буду не в силах доказать, что не подстроил твоего исчезновения. Мы рискуем проиграть все, даже не вступив в судебную залу". То, что под угрозой окажется и его собственное старшинство в клане, Иллуми не сказал напрямую, но я догадался, и мне стало стыдно за собственное упрямство. Но не сидеть же мне все время дома взаперти, точно девице в башне? В конце концов, мы сошлись на списке разумных мер по моей безопасности — постоянный вооруженный телохранитель рядом, обещание не есть / не пить в общественных местах и не заводить новых знакомств, включенная брошь-монитор... Иллуми еще хмыкнул, что я прямо как его мальчишки: им он тоже подарил такие, но все равно под предлогом забывчивости они вечно стараются не включать следящий приборчик.
Хорошо, что мы с Иллуми оговорили меры безопасности заранее. Мне не пришлось отвлекать Иллуми просьбой и неизбежными спорами, когда я решился на визит к его патрону. Пока неотложная необходимость приковала лорда Эйри к парикмахерскому креслу на несколько часов, я могу распоряжаться своим временем. "Будь спокоен, я уж как-нибудь прощу тебе измену с парикмахерским гребнем и расческой", пошутил я, уходя к себе. Хотя какое там удовольствие — просто завтра он обязан выглядеть безупречно. Я могу лишь радоваться, что моя шевелюра ограничена уставной длиной в полпальца. Но как бы ни были длинны и капризны двухцветные пряди, их нельзя укладывать вечно, и, следовательно, в моем распоряжении только пара часов на разговор.
Надеюсь, я вернусь раньше, чем он зайдет в гостиную и обнаружит там мою записку на комме. Не то, чтобы я непременно хотел сохранить эту поездку в тайне (я уже давно не в тех годах, когда в побеге из дома по секрету от старших есть какая-то привлекательность), но он неизбежно спросил бы, о чем я хочу поговорить. А я еще не решил, что лучше — обидеть его неправдой или расстроить прямотой. Оба варианта хуже.
Нару встречает меня уже знакомой церемонией приветствия, приглашает к столу и ведет беседу ни о чем. Я с грехом пополам поддерживаю оную; талант вести светский щебет в нужном тоне всегда казался мне недостижимым искусством. Слава богу, это длится ровно до того момента, как подают первое блюдо, и слуга бесплотной тенью выскальзывает за дверь, где остался и мой охранник.
— Приятного аппетита, — разостлав на коленях салфетку, желает Нару. И добавляет с едва заметной усмешкой: — Приступим?
— Спасибо, и взаимно, — киваю, нацеливаясь вилкой в угощение. — Есть ли темы, на которые у вас не принято говорить за столом?
— Не думаю, что ты принес сюда одну из них на кончике языка, — отзывается гем-лорд. — Ты ведь пришел, чтобы поговорить со мной о своем ближайшем будущем? О твоих опасениях и завтрашнем суде?
Интересно, это у меня на лбу написано? Киваю.
— Главное вот что, — замечает Нару. — Необходимо, чтобы завтра представления о тебе как о барраярце вообще уступили место представлениям о тебе как о человеке. И чтобы ты представлял сам, что тебя ожидает. Иллуми успел просветить тебя относительно процедуры?
Совсем немного, как я теперь понимаю. — В основном его поучения сводились к "не дерзи почтенным людям и не лги, впрочем, первое у тебя получается непроизвольно, а второго ты просто не умеешь", — чуть улыбаюсь. — Я могу представить себе наши аналоги, но наверняка в них будет крыться ошибка.
— Аналоги, — кивает Нару. — Конечно. В критической ситуации — а для тебя предстоящее заседание, несомненно, таково, — человек забывает о логике и действует привычным ему образом. Потому осторожность и сдержанность — твое главное оружие. Потребуются немалые усилия, чтобы переломить предубеждение, невольно существующее в умах.
Усмехаюсь. — Скромность и осмотрительность, я понял.
— Далее, — воздевает он палец поучающе. — Кроме сторон, свидетелей и судей, в Небесных палатах не может говорить никто. Тебе придется действовать самостоятельно. Отвечать на вопросы, даже самые неприятные. Мой второй совет — избегай говорить "нет". Любой отказ от ответа производит дурное впечатление. Если ты посчитаешь, что дело коснулось чего-то чересчур деликатного, обходи острые углы и пользуйся любой возможностью иносказаний, но не отмалчивайся. И ни в коем случае не лги.
И не собирался. Опасное это дело. Честность — лучшая политика. Правду, ничего, кроме правды... но не обязательно же всю?
— И напоследок, — Нару отодвигает чашку. — Есть небезопасные моменты твоего прошлого, которые неизбежно всплывут в ходе разбирательства. Например, обстоятельства твоего брака. Никто по доброй воле не поверит в такой рассказ сразу и не станет относиться к тебе лучше, если поверить все же придется. Поэтому обдумай формулировку заранее.
— Мне тоже ни к чему репутация смиренной жертвы насилия, — признаюсь хмуро. — Говоря витевато, "полковник Эйри решил заключить со мной брак с целью загладить свою вину за недостойное обращение". Ни слова неправды в этом нет. — И все равно слова горчат на языке. — Черт, этот брак официально признали обе стороны, ваша и наша. Из-за него меня отправили сюда. Не знаю, как в вашей стране, но в нашей закон обратной силы не имеет. И он отнял у меня всю предыдущую жизнь, — замечаю без обиды, просто констатируя факт. — Я могу за это, скажем, требовать юридического возмещения с семьи?
— Будь ты кем угодно, кроме барраярца, и я бы не колебался с ответом, — постукивая пальцами по столу, отвечает Нару. — Но ты представитель враждебной стороны и пленный. Тут возможна масса вариантов, вплоть до принудительной депортации...
Где были эти добрые люди с их идеями, когда я был согласен освободиться от этого родства ценой собственной головы? А теперь, разумеется, заманчиво все вернуть в состояние как было, а меня отдать полиции, словно мелкого карманника. И дисбаланс выправлен.Отворачиваюсь, проглатывая внезапную горечь.
-... И это — лишь один из возможных поворотов; не самый худший, — договаривает Нару..
— Худший — это обвинительный приговор? — спрашиваю прямо. — И каковы мои шансы?
— Полагаю, — после долгой паузы, наконец с явным сожалением отвечает, — чуть больше половины, как это ни пессимистично звучит. Ситуация слишком беспрецедентна. Я до сих пор надеялся, что юный Эйри снимет обвинения: этот суд всем сделает только хуже.
— Всем? — уточняю.
— Да, — объясняет Нару, — потому что даже если тебя признают невиновным, то к исправлению допущенной ошибки приговорят сына Иллуми.
— Если не будет найдет тот, кто обманул его? — зачем-то уточняю. И так ясно, что не будет. Полиция убеждена в том, что убийца — это я, другого не ищет и победоносно закрыла бы дело, не выдерни мой Старший меня у них из-под носа. Нанятый Иллуми детектив исправно приносит счета и бумаги, но с подозрениями в адрес истинного виновника и у него негусто. А Высокий суд, как объяснил мне Иллуми, не занимается прозаическим следствием, а исключительно применяет свою небесную мудрость к разрешению семейных споров гем-лордов.
— Боюсь, что так, — кивает Нару. — Не думаю, что Лерой сможет отделаться отеческим порицанием. Может быть, наказание само по себе и не будет суровым, но на многих перспективах его карьеры можно будет поставить крест. Иллуми на сына рассержен чрезвычайно.
"Значит, ни сыну, ни мне Иллуми так до конца и не простит необходимости наказывать родную кровь", договариваю мысленно. Карьера молодого Эйри, признаться, меня не волнует. Руки-ноги будут целы, в семье останется, и ладно. У кого в молодости не было совершенных по глупости грехов?— А если виновным? — спрашиваю прямо. — Расстреляют или чего похуже?
