Возможно, еще лучше был тот факт, что высившаяся над ним башня была заполнена специализированными магазинами, финансовыми офисами, поставщиками медицинских услуг, а также более чем дюжиной различных правительственных и корпоративных офисов, обеспечивавших достаточное прикрытие для прихода и ухода работающих в Центре семисот с лишним ученых, инженеров, администраторов и людей службы безопасности, ответственных за наблюдение за ними.
Соответствие, однако, давно усвоило, что уровень троглодитов не способствовал получению наилучших результатов от творческих людей. Вот почему подземные палаты Центра могли похвастаться удивительно высокими потолками и большими, просторными помещениями и офисами. Коридоры были шире, чем они должны были быть, с умными стенами, сконфигурированными таким образом, чтобы создавать удивительно убедительные иллюзии открытых лесных полян или — на втором этаже — залитых солнцем сахарно-белых пляжей. Потолки общественных зон были также спроектированы так, чтобы создавать впечатление нахождения людей в них снаружи, но отдельные рабочие места и офисы исследователей сохраняли вид внутренних помещений, поскольку довольно многим людям, казалось, было трудно полностью сосредоточить все свое внимание на работе, когда они были "снаружи".
С другой стороны, решение, как именно настроить рабочую область любой команды, оставалось за членами этой команды, и большинство из них выбрали "окна", чтобы глядеть на декорации, представленные в их общих коридорах. Более чем в половине из них были добавлены большие "световые люки", чьи небесные пейзажи соответствовали очевидному времени дня коридоров, которые, в свою очередь, согласовались с реальным временем суток за пределами Центра.
Результатом была рабочая среда, не создававшая впечатления запертой в бункере (несмотря на то, что это так и было) и одновременно приводившая умственные и физические часы исследователей в соответствие с остальными часами Мезы, когда они, наконец, возвращались домой по окончании рабочего дня.
К сожалению, этого было недостаточно, чтобы все они были сосредоточены и продуктивны, мрачно размышлял МакБрайд и нажал виртуальную клавишу, которая выбрала обзор команды Херландера Симоэнса, вывела ее в центр стены его кабинета и увеличила изображение гиперфизика.
В некотором смысле, Симоэнс действительно выглядел лучше, чем во время своего первого разговора с МакБрайдом, почти шесть стандартных месяцев назад. Сейчас, по крайней мере, он больше следил за собой, и, насколько МакБрайд мог судить, на самом деле и спал больше. Но приступы депрессии все еще присутствовали. Они казались менее частыми, но, по словам его психотерапевта, они были еще глубже и темнее, чем раньше, и сам МакБрайд заметил в течение последних нескольких недель, что эти случайные вспышки ярости Симоэнса — которые никогда не были частью его дружелюбной, спокойной личности до смерти его дочери — становились все более жестокими.
Он еще не подошел — пока — к фактическому рукоприкладству по отношению к своим коллегам, но его красное лицо, злобные вспышки, часто сопровождаемые глубоко личной ненормативной лексикой, полностью оттолкнули их от него. Многие из них были близкими друзьями его и его жены перед смертью Франчески, и некоторые из них, казалось, пытались поддерживать с ним хотя бы какой-то личный контакт, но даже они отступили за защитный барьер формальности. Другие члены его команды, однако, несмотря на любую симпатию, которую они могли бы испытывать, обходили его всякий раз, когда это было как-то возможно.
Когда они не могли избежать его, они ограничивались минимально возможным количеством слов. Было до жути очевидно, что они списали его со счетов, и трое из них были на грани того, чтобы заявить, что они не сочувствуют ему. Лучшее, что МакБрайд мог сказать об этих троих, было то, что они, по крайней мере, пытались избежать выражения своего согласия с решением Совета в случае Франчески Симоэнс там, где, скорее всего, Херландер мог подслушать их. С другой стороны, он сомневался, что любой из них был бы убит горем, если тому и пришлось бы это услышать.
Их нынешний проект близился к завершению, что было и хорошо, и плохо. Улучшение межполосного двигателя, которое, вероятно, станет результатом их исследований и разработок, конечно, будет существенным плюсом. И то, что Симоэнс оставался в основном функционирующим на протяжении всего времени, было большим плюсом, как лично, так и профессионально, для Джека МакБрайда. Но печальная правда заключалась в том, что, несмотря на свои прошлые характеристики и очевидные способности, Херландер Симоэнс не был исключительно важен для исследовательских программ Соответствия. Он не был незаменимым — по крайней мере, в долгосрочной перспективе, какими бы разрушительными ни были последствия его отстранения от текущих проектов его команды. И у МакБрайда не было никаких иллюзий о том, что произойдет с Симоэнсом, по крайней мере, в том, что касается его работы в Центре, как только все эти текущие проекты будут благополучно завершены.
"Они собираются обгадить его, вот что произойдет, — мрачно подумал МакБрайд. — На самом деле их трудно винить. Он превратился в такое ничтожество, что никто в здравом уме не включил бы его в новую команду, если бы вообще смог найти кого-нибудь, кого можно было бы использовать вместо него. Он тоже это предвидит. Я думаю, что это одна из причин, по которым в последнее время его характер стал еще более вспыльчивым. Но что, черт возьми, с ним будет, когда он потеряет даже свою работу?"
Он поморщился, когда ему в голову снова пришла еще более мрачная мысль. Учитывая тот факт, что Симоэнс знал об обратном отсчете, и пока он не был отстранен от текущих обязанностей, вероятность того, что его гнев и отчаяние могут подтолкнуть его к некой саморазрушительной (и, в конечном счете, бесполезной) открытой попытке мести, все четче вырисовывалась в списке неотложных дел МакБрайда.
"А как насчет тебя, Джек? — спросил он себя, глядя на увеличенное изображение Херландера Симоэнса, работающего на своем терминале, в полном одиночестве в своем самостоятельно созданном кармане изоляции. — Ты не такой неудачник, как он... по крайней мере, пока. Но ты тоже заражен, не так ли? И Зак начинает беспокоиться о тебе, не так ли? Он не знает, что тебя гложет, но он знает, что что-то гложет тебя изнутри".
МакБрайд откинулся на спинку кресла, потирая закрытые глаза пальцами обеих рук, и его охватило чувство мрачного отчаяния. В этом отчаянии было больше чем немного гнева, и большая часть этого гнева была направлена на Херландера Симоэнса. Умом МакБрайд знал, что злиться на Симоэнса для него так же иррационально, как для Симоэнса впадать в раскаленную добела ярость из-за какого-то невинного замечания одного из его коллег. Это было не так, как если бы гиперфизик намеревался разрушить душевное спокойствие Джека МакБрайда. Если на то пошло, Симоэнс на самом деле не делал этого. Но то, что он сделал, должно было стать тем фактором, который выкристаллизовал собственную... двусмысленность МакБрайда в добровольном мрачном самопризнании.
Когда он наблюдал, как сантиметр за сантиметром распадается Симоэнс, то, что случилось с гиперфизиком и его дочерью, стало микрокосмом для всех его собственных сомнений, всех его собственных опасений по поводу мезанского Соответствия и его конечной цели. И это, думал МакБрайд, было потому, что судьба семьи Симоэнс была микрокосмом. Даже мезанский альфа-ум не мог по-настоящему понять — не на фундаментальном, эмоциональном уровне — концепцию столетий, тысяч обитаемых планет и буквально триллионов бесчисленных человеческих жизней. Масштаб, масштабы были слишком огромными. Разум отступал в концепцию "один, два, три, много" — концептуализацию, которой можно было интеллектуально манипулировать, учитывать в планах и стратегиях, но не понимать по-настоящему. Не внутри, где на самом деле жил человек.
Но Херландер, Харриет и Франческа Симоэнс представляли собой трагедию человеческого масштаба. Это было то, что можно было уловить, можно было понять. Нечто такое, что можно пережить, по меньшей мере, из вторых рук, и, что еще хуже, его нельзя было игнорировать. Нельзя было повесить ярлык "не мое дело" и спрятать под удобным ментальным ковром, пока человек живет своей собственной жизнью.
Во всяком случае, не для Джека МакБрайда.
И, поскольку он справлялся с эмоционально истощающей задачей сохранить функционирование Херландера Симоэнса достаточно долго для завершения его работы, новый набор линз, который дало МакБрайду его сочувствие к гиперфизику, продолжал безжалостно изучать то, во что превратилось Соответствие. В глубине души он знал, что пока привержен видению Детвейлера, принятому еще ребенком. Он по-прежнему верил, что общегалактический отказ от идеи генетического возвышения всего рода человеческого, чтобы стать всем, чем он мог бы, был глубоко, фундаментально и трагически ошибочен. Раса отвергла столь многое, отвернулась от стольких возможностей, обрекла столь многих людей на столь много меньшее, чем они могли бы быть. Он верил в это всеми фибрами своей души.
"Но, — признался он себе тут же, впервые позволив себе по-настоящему заглянуть правде в глаза, ты больше не веришь, что мы имеем право заставлять тех, кто не согласен с нами, подчиняться нашему видению их будущего. Это слишком много для тебя сейчас, не так ли, Джек? И именно то, что Совет сделал с Франческой — и Херландером — сделало это таким образом".
Нет, это было не совсем справедливо, подумал он. Это была не просто трагедия семьи Симоэнс. Было много вещей, в том числе осознание, сколько миллиардов людей Соответствие должно было неизбежно убить по пути — "сопутствующий ущерб", который готова была принять основная стратегия Соответствия.
"И тот факт, который ты, наконец, осознал, что ты лично будешь нести прямую ответственность за эти смерти", — в отчаянии подумал он.
Он знал, что это обвинение несправедливо во многих отношениях. Он мог быть альфой, но он все еще был только одним крошечным винтиком в огромной машине мезанского Соответствия. Его личный вклад в то, что должно было произойти, был немаловажным, но статистически незначимым. Да, он внес свой вклад — эффективно, с энтузиазмом и с чувством удовлетворенности — в волну смерти, которая вот-вот прокатится по всей галактике, но его прямой вклад в убийства никогда не будет даже замечен в великой схеме вещей, и с его стороны было бы в высшей степени эгоистично думать иначе.
Но на самом деле суть была не в этом, ведь так? По крайней мере, не тот момент, который начинал нарушать его собственный сон. Нет, суть в том, что он внес в это свой вклад. То, что он неторопливо двигался, посвятив свою собственную жизнь совершенствованию, защите и — в конечном счете, — запуску Джаггернаута мезанского Соответствия. Ему даже не приходило в голову не делать этого, и именно это он действительно не мог простить себе. Это было даже не так, как если бы он столкнулся со своими сомнениями, своими заботами, и прошел через них к решению, что конечная выгода для расы значительно перевешивала затраты для одного человека. Он не сделал даже этого.
Он ввел еще одну короткую команду, и крупный план Симоэнса и его команды исчез с умной стены. Его заменило другое изображение — файл с изображением одного лица, с огромными карими глазами, оливковой кожей и огромной улыбкой с ямочками, которую она предоставила для своего отца и его камеры. Он посмотрел в эти смеющиеся глаза, на всю радость и всю любовь, которая была украдена у них и у родителей Франчески Симоэнс, и понял, что должен был ответить на эти вопросы. Он даже никогда не встречался с маленькой девочкой, улыбавшейся ему из центра его стены, и все же сердце его скрутило, и глаза его горели, когда он смотрел на нее сейчас.
"Она была всего одним ребенком, всего одним человеком, — сказал он себе. — Как много на самом деле может значить одна-единственная жизнь в битве за дальнейшую судьбу всей человеческой расы? Это безумие, Джек. Невозможно, даже рационально, сравнить то, что случилось с ней и ее родителями, со всеми буквально немыслимыми преимуществами, которые мы можем предоставить всему остальному человечеству!"
Это было правдой. Он знал, что это правда. И все же, несмотря ни на что, он знал, что эта правда на самом деле не имеет значения. Потому что, в конце концов, он был сыном своих родителей, и он знал. О, да, он знал.
"Дело не в преимуществах, в "благородстве" нашей цели — предполагая, что Совет действительно помнит, какой когда-то была эта цель, — подумал он. — Эти вещи все еще имеют значение, но так же важна и твоя душа, Джек. Так же как и моральная ответственность. Есть правильное, а есть неправильное, и есть выбор между ними, и это тоже часть наследия человеческой расы. И это помимо того, что, если мы действительно правы — если Леонард Детвейлер был действительно прав — о том, как целый вид может выбрать собственное совершенствование и возвышение, то почему мы не выделили хотя бы часть ресурсов, которые тратим на строительство Соответствия, чтобы убедить в этом остальную галактику? Может быть, это было бы нелегко, особенно после Последней войны.
И, возможно, потребовались бы поколения, века, чтобы добиться какого-либо прогресса. Но Соответствие уже вложило все эти поколения и все эти столетия в наше великое и славное видение... и оно отказалось от идеи убедить других людей, что мы были правы, в пользу убийств, сколько бы их ни потребовалось, чтобы заставить их признать, что мы были правы еще до того, как прекратились функции мозга Леонарда Детвейлера. Строго говоря, то, как мы выпестовали и использовали "Рабсилу" и генетическое рабство, фактически способствовало предубеждениям против "джини", черт возьми!"
Джек МакБрайд посмотрел на это улыбающееся лицо и увидел зеркало высокомерия своего народа. Не высокомерие, в котором обвиняли Леонарда Детвейлера, не высокомерие веры в то, что было достижимо лучшее, здоровое, более способное, более долгоживущее человеческое существо. Не это высокомерие, но другое, более глубокое, более темное высокомерие. Высокомерие фанатизма. О способности — о готовности, даже стремлении — доказать остальному человечеству, что Детвейлер был прав. Утереть нос остальной галактике тем фактом, что, как потомки Леонарда Детвейлера, они также были правы... и что все остальные все еще были неправы.
Что в своих собственных личностях они уже представляли того лучшего, более способного человека, что было доказательством их собственного превосходства и собственного права диктовать будущее человечества всем остальным бедным, отсталым, неполноценным "нормальным" во вселенной. Что они были правы — имели право — на самом деле расширять торговлю генетическими рабами, и что все человеческие страдания, которые она влекла за собой, были не ради прибыли, а просто как прикрытие, отвлекающий щит для высокой и благородной цели, оправдывавшей любые средства, к которым они могли прибегнуть.
И создавать, оценивать и "отбирать", сколько бы маленьких девочек ни пришлось выкинуть, чтобы достичь этой славной цели.
