Выехали к станции, встали за сарайчиком, под дерево, все тщательно осмотрели через пушечный прицел — и просто невооруженными глазами. Ни людей, ни составов, паровозов не видать, слева что-то дымит, но так, жидко.
Мотор заглушили. Послушали. Сам знаешь — разведка — она разнообразная. Если собаки лают, стрельба идет, люди орут и скотина мычит — значит противник в населенном пункте. А тут тихо. Для железнодорожной станции — странно. Они шумные, обычно.
Волков согласно кивнул. В сырой весенней утренней мгле показалось, что вроде что-то шевелится за палаткой с немцами, пригляделся — нет, показалось.
— Тут смотрим — пара немецких самолетов, как положено — со стороны солнца выскочили и туда где дымилось — спикировали. Нас не заметили, а там за станцией мелкие бомбы сыпанули, развернулись — и опять туда — из пулеметов добавили. И еще. Из пикирования выйдут, кружок спокойно сделают — и опять туда палят. Раз долбят — значит там наши. Странно, что оттуда даже из винтовок никто не стреляет, не говоря про зенитки — станция же, ПВО положено быть. А тут — только самолетные пушки — пулеметы трещат.
Не видно — что там. Насыпь высокая.
Фрицы отштурмовали, боезапас весь спустили, улетели. Тихо стало. Поехали туда аккуратно. Гляжу — там под насыпью паровоз вверх колесами, вагоны кучей валяются — уже выгорели, но как раз от них дымок. Дальше на рельсах — тоже завал из вагонов, громоздятся кучками, словно спичечные коробки. Но бомбили не их. Ничего не понятно — никого не видно, кого тогда долбили? Опять мотор заглушили. Стали слушать. А оттуда из-за насыпи какой-то шум.
— Какой? — заинтересовался Волков.
— А даже и не объяснишь. Вот было у нас в разведбате два парня из Сибири, да еще якут. Они, бывало, так пели. Горлом этак, знаешь, не как у нас принято. И еще вот как бы туда добавить звук — у нас артисты были с концертом, одна мадама на такой скрипке здоровенной пилила. В пол уперла — и давай смычком наяривать. Вот какой-то такой звук — постарался максимально понятно объяснить ситуацию танкист. Волков кивнул. Пение такое он не слыхал, но что такое здоровенная скрипка, которую на руках не удержать — в кино видал. В фильме "Веселые ребята" как раз из такой музыкант словно из лука дудками стрелял. Кивнул, дескать — понял. Глухой продолжил задумчиво;
— Совершенно непонятная обстановка. Пылища с той стороны после бомбежки и звук этот. Словно отовсюду. А время поджимает. Завели — поехали, я танкошлем на палке поднял из люка — чтоб торчал. Завлекуха — если враг увидит — обязательно бахнет, цель приятная. Но — никто не стреляет. Добрались до насыпи. Шум сильнее. Хочешь — не хочешь, а надо лезть. Вылез из люка, встал на башне. Такое, знаешь, ощущение, словно голый на площади стоишь. Жарища, а по спине холодный пот. Чертова насыпь все равно выше — ничего не видно по-прежнему. И звук этот. Ниоткуда — а отовсюду. И вот еще запахи тут добавились. И странный набор очень. Понятно — взрывчатка горелая, пыль, гарь, падалью смердит, кровью свежей, рвотой, говном и еще чем-то странным. И мухи откуда-то тучей налетели. Отдал приказание экипажу:
— Иду в разведку. Оставляю за себя красноармейца Балакирева. Сержант Чуков остается на месте, ведет наблюдение за обстановкой, готовит машину к обратному движению. В случае обнаружения противника — сигнализирует выстрелом из пистолета. Балакирев берет взятую нами на танк трехлинейку и прикрывает меня огнем в случае возможного нападения противника. Все ясно, вопросы есть? Ну, нет вопросов. Залез на насыпь, до рельсов. Покашлял, посвистел. Выставил шлем. Никакой реакции. Рядом кто-то зашуршал — Балакирев приполз. Я ему — приказано же прикрывать меня! А он глазами хлопает — ты ж меня свистом позвал! Ну, ладно. Вместе посвистели — покашляли. Опять ничего. Тогда поднялись во весь рост — и обомлели. У меня ноги ватными стали... Дышать нечем, глаза из орбит полезли, башка заболела. Чуть не кинулся обратно к танку... И чтоб долой отсюда из этой жути! Переглянулись с Балакиревым, он как мел белый, тоже глаза выпучил, рот раскрыл и видно — вот — вот блевать будет. А знаю, что храбрый парень, на арапа не возьмешь. Если бы не он — я бы удрал. Честно скажу. А тут...
— Понятно, при подчиненном — лопни, а держи фасон — кивнул понимающе Волков. Сам по себе знал, каково оно — держать фасон перед подчиненными. Доводилось. Не раз.
— Вот, ты понимаешь! Нельзя убежать... Потом что доложишь? Что убежал? В общем и не убежать и идти — ноги не идут, хоть руками их передвигай. Сколько мы в очумении простояли — не знаю. Дух перевел, боец так и не сблевал, удержался. Переглянулись и пошли с насыпи вниз. А там — ад кромешный. Всю волю в кулак собрал, а все равно — шатало. В страшном сне не увидишь, а тут наяву. Сейчас передергивает, словно током. Там в зеленой полосе отчуждения наших раненых собирали. Много. Сотни.
В тенек от деревьев. Был, наверное сначала. А теперь деревья все повалило, расщепило, раскидало. И сколько глаз видит — наши. Тяжелораненые бойцы, сержанты, политработники, командиры — на носилках, на земле, на траве, изодранные, окровавленные, засыпанные землей и пылью, разорванные взрывами, простреленные, искуроченные, лежат вплотную плечом к плечу, слоем, лужи крови — в землю уже не впитывается. Сотни уже мертвых, и сотни — еще живые. И мухи тучами, слепни всякие, сволочь воздушная. И те кто живы — стонут, ругаются, просят помочь, молятся и проклинают — тут-то отчетливо слышно, не сливается, как с той стороны насыпи было. Спросить надо кого — гляжу между лежащих рядами раненых, не обращая на нас внимания, люди ходят. Раз со шприцами в руках и сумками с красными крестами, значит, медицинские работники, дело свое делают, хотя как-то странно на первый взгляд. Две женщины, а вдали — мужчина, наверное, врач. Я к ближайшей из них: два кубика на петлицах — военфельдшер. Представился, как положено, рассказал о своей задаче. Попросил рассказать, что случилось. Она сквозь меня смотрит, но отвечает. Видно, что смертельно устала и не спала суток несколько. Красивая девушка — обалдеть, только словно умерла уже. И кожа какая-то серая, неживая и взгляд пустой. И смотреть на нее — страх берет, и слушать — мороз по коже. Но ответила четко, внятно.
— На подходе к станции Клевань в позапрошлую ночь фашистские самолеты разбомбили санитарный эшелон с тяжело ранеными бойцами. Силами уцелевшей после бомбардировки части медицинского и обслуживающего персонала произведена эвакуация раненых в прирельсовую посадку. Сюда же доставляли раненых для эвакуации из частей. Вчера на рассвете к месту катастрофы подошел еще один эшелон с ранеными. Так как дальнейшее продвижение по железной дороге оказалось невозможным, было принято решение перенести в посадку раненых и из второго эшелона. Несмотря на четко видимые огромные полотнища с красными крестами, разложенные по обеим сторонам посадки, бомбардировки и обстрелы из пушек и пулеметов продолжаются регулярно через каждые два часа. Днем и ночью. Можно проверять часы. Погиб почти весь персонал — санитары, фельдшеры, медицинские сестры, врачи, повара. Полностью сгорели медикаменты и продовольствие. Раненые не получают пищу более суток. Воды нет. Некому оказывать им элементарную помощь. И нечем.
Я гляжу — а шприц у нее пустой в руке. И сумка санитарская тощая — тоже висит плоским мешком, только и медицины в ней — красный крест на боку. Спросил об этом — сам тут же пожалел. Девушка тем же спокойным, мертвым тоном мне говорит:
— Это психотерапия: даже простое прикосновение иглой к телу вызывает у больных чувство облегчения: "нас не забыли". Только и остается ходить успокаивать. Два часа. Потом снова прилетают.
Глухой помолчал. Потом нехотя признался:
— У меня даже сейчас ком в горле, как вспомню. А тогда — сам не знаю, как удержался, глаза на мокром месте. Каждые два часа. По расписанию. Как на полигоне. По лежачим безоружным раненым. Которые ползти даже не могут. И по медикам, которые раненых бросить не могут. Каждые два часа. Я тогда, как смог, эту фельдшерицу постарался обнадежить, ободрить, что доложу, мол, помощь пришлют. И — бегом к танку. Сил больше не было там находиться. И тут гляжу — Мишка Глазов лежит, друг моего детства. Его в пехоту призвали в Луцк, как и я — демобилизоваться был должен этим летом. И на меня смотрит, глаза у него голубые — голубые. У меня сердце оборвалось — у него рук нет по локти и вместо ног какое-то красное тряпье лохмотьями. Сосед его еще страшнее — лицо сорвало осколками, Ни глаз, ни носа, ни рта, полголовы, считай, осталось только — затылок да спереди месиво запекшееся и с грязной коркой, но шевелится еще, затылком по земле возит. А Миша — смотрит и что-то шепчет. И глаза. Большущие, голубые и такие чистые посреди всей этой жуткой грязищи. Я на колени упал, платком пыль, землю с лица ему смахнул, мух разогнал — гляжу, нет, не Миша, хоть похож очень. А он шепчет все что-то. А — не слышно. Я — ухом к губам, тогда — то я слышал хорошо. А он меня просит: "Братишка, пристрели!.."
Глухой перевел дух. Глянул на собеседника. Волков слушал внимательно, но взглядом местность все время прочесывал. Но точно слушал — танкист видел, как напарник желваки катает.
— Меня как ошпарило. Я вскочил и, что есть силы, командирским голосом заорал:
"Ребята! Герои! Держитесь! Я — танкист. Разведчик. Имею задачу определить местоположение противника. Мой танк ожидает меня здесь, за насыпью. Противника поблизости нет. Через час я буду в штабе. Доложу обстановку. Командование не оставит вас в беде. Вы стойко сражались на фронте! Вы — герои! Держитесь, ребятки! Держитесь, дорогие!"
И галопом — к танку. Час до полудня остался. От всего виденного я словно обалдел, как оглушило меня, сам не свой. А сзади кто-то сил в себе нашел, после моего рева — кто-то запел "Интернационал"... На последнем дыхании, из последних сил. Мне посейчас стыдно, что я не задержался на минуту, хоть бы фамилию у человека спросил, обнять бы его, расцеловать, ободрить... А я — удрал без оглядки. Теперь как вспомню, так бледнею и краснею, угрызения совести одолевают... Но там нечем мне помочь было, мы, шалопаи, даже фляжки не удосужились наполнить утром. Потом я всегда с собой в танке воду возил, раненые первым делом пить просят...
— У тебя был приказ — сказал тихо Волков. Танкист сказанное увидел, кивнул:
"Так-то оно так. Но все же... Обратно неслись со всей поспешностью, сзади облако пыли, мы с заряжающим из люков торчим, болтаемся на ухабах, во все глаза смотрим — а перед глазами — только что виденное. Не выходит из головы. Т-26 на всех парах прет, ну и долетались — гусеница соскочила на полном ходу. В другое время это не беда: пять минут — и все в порядке. Но времени-то у нас и нет. Как там комбат сказал: "минута решает судьбу баталии..."
Повыпрыгивали из танка, тянем гусеницу, потеем, тут над головами — фить, фить — очередь над нами кто-то дал. Глядим — мотоциклист. Метров двести до него — на холмике, как статуй конный встал. И не наш — сразу увидели, каска, форма. Немец! Стоит, ноги врастопыр, голенища широкие, трубами, мотоцикл промеж и рукой нам машет — иди сюда, Иван! Мы его и не увидели, вот он очередь из автомата и пустил, чтоб внимание обратили. Может и промазал — метров двести до него было, но думаю, что позабавиться решил. И видим, что ржет, сволочь, зубы скалит. Мы перед ним как на блюдечке.
— Да, наглые они поначалу были. Дурачье — кивнул Волков.
— Я мигом очутился в башне, вот когда пригодилась отработка посадки и высадки из танка, так нелюбимая нами в мирное время, казавшаяся издевательством над танкистом, но благодаря настойчивости наших командиров доведенная до установленного норматива — шести секунд. За эти секунды ни один снайпер не успеет сделать прицельного выстрела! Много пота пролили мы, отрабатывая эту задачу, зато теперь — это жизнь! Стал башню разворачивать, он сразу мотоцикл за рога и с бугра свинтил. Мои бойцы сообщили фашисту наше решение, помахав кулаком правой руки, предварительно обхватив ее левой повыше локтя: вот тебе, гадина! Готовый открыть огонь, мотоциклиста я не обнаружил. Кричу бойцам — а они уже опомнились и за танком стоят, под прикрытием.
— Где он? — кричу из башни. А они в ответ:
— Развернулся и исчез за бугром!
А я думаю: "Врешь, милый. Никуда ты не уедешь. Все равно появишься, захватить танк, пусть даже с мертвым экипажем — разве это не заманчиво для тебя? Гусеницу — то мы будем все равно на место ставить, деваться нам некуда. Бойцам крикнул, чтоб тянули. Сам прикинул — куда бы сам выехал, будь на его месте? Навелся туда, снаряд осколочный в пушке.
И он появился, но чуть левее, как раз в поле зрения моего прицела. Осталось только немного подвернуть башню и нажать педаль. Не знаю, как он сам, но мотоцикл вспыхнул моментально. Это удача была, хотя я стрелял очень неплохо! Наверное, мы перекрыли все временные нормативы надевания гусеницы, и наш танк снова в движении. Спешим, как можем. Пока возились — мыслей особо не возникало, а как тронулись — так я и сообразил, что мотоциклист — не сам по себе. Мы же тоже — разведчики, у нас тоже мотоциклисты есть. За этим наглецом должен идти разведдозор, как положено, дальше — авангард, разведотряд, а там и основная колонна. Враг за нами прет, останавливать его там некому. На хвосте у нас враг! Глядь — еще мотоциклист — навстречу, этот наш, сразу признали, знакомый. Белый от пыли, словно мельник в разгар помола. Ручищами машет, как пропеллерами — знак "убыстрить движение!" Оказалось — комбат навстречу нам послал. Здесь уже можно было и по шоссе нестись, так что выжали все, что можно из машины.
Доложил комбату, кратко, без эмоций. Он нам — благодарность, за службу.
И тронулись.
И вся дивизия тронулась.
А исходной позицией как раз и стала эта станция Клевань. Все перед атакой впечатлились. Немцам врезали с ходу, частью они и развернуться не успели. Так их и давили. Танки им выбили не меньше десятка — чешские были и французские, несколько артбатарей, убитых фрицы около тысячи оставили. На дюжину километров их отогнали. Сами тоже сотни две своих потеряли, ранеными и убитыми. А пленных их постреляли, когда пришлось опять отходить. И не растягивали это удовольствие на два дня, а сразу всех, не мучая. И этих вот, страшина, тоже надо было пострелять. Чтоб боялись к нам ломиться и наших убивать людей. Чтобы навсегда забоялись! До смерти!
Волков пожал плечами. За разговорами время пролетело быстро. Светало. Из палатки вылезло, зевая, два немца, изобразили руками, что до ветра надо. Глухой чертыхнулся и выбрался из окопчика, зябко поводя плечами. Повел немцев к кустам, где они сделали свои дела и загнал обратно в палатку. А старшина смотрел на него, а видел красивую девушку среди изуродованных и искалеченных людей, медичку, которую прилетали убивать бравые вояки каждые два часа. Как по расписанию.
Капитан Берестов, начальник штаба медсанбата.
— Так точно товарищ капитан — вот жена пишет — в посылке были кирпич и веревки! Вес, как указан — 5 кило. А должно было быть мыло и тетрадки для школы, да еще иголки стальные — санитар протянул кусок бумаги с корявыми крупными карандашными почеркушками. Адьютант письмо брать не стал, не верить этому мужику не было оснований. Второй случай уже такой. Опять придется в политотдел рапорт посылать. Сделал пометки в своем блокноте, кивнул стоящему перед ним, дескать, можете идти. Тот неуклюже маханул лапищей, как бы козырнув, так же неловко повернулся и выскочил из комнаты с облегчением. Да и сам капитан чувствовал себя в этом зале, где работал, как-то не в своей тарелке. Вот как если бы расселся в одном из залов Эрмитажа. Больно уж роскошно.
