Ширяй равнодушно повел плечом и сузил глаза. Млад поморщился — ну почему, почему он сразу не отвел шаманенка к отцу?
— Ты иди, Лютик, — вздохнул отец и положил руку ему на плечо, — нечего тебе тут делать.
— Нет уж, — покачал головой Млад. — Это мой ученик... Мой единственный ученик... Я его не оставлю. И... мне не пятнадцать лет, бать.
— Как знаешь, — ответил отец. — Ну... ты поговори с ним, подготовь...
Ширяй поднял голову и пристально посмотрел на отца:
— Да я готов. Чего со мной говорить? Мстиславич, ты, главное, смотри, чтоб они мою руку не выбросили...
— Так и будешь с собой носить до конца жизни? А? — отец посмотрел на шаманенка безо всякой жалости. — Тогда ее высушить надо, а то ведь наутро вонять начнет.
Ширяй сглотнул и приподнял верхнюю губу:
— Не твое дело. Это моя рука!
— Твоя, твоя, — усмехнулся отец.
Млад отвел глаза — он так и не научился понимать отца, хотя не мог с ним не соглашаться. Так и не принял его непробиваемой безжалостности, граничившей с жестокостью, хотя видел, что без этого нельзя.
Даже когда смотрел на острый нож, разрезавший живую плоть, — не принимал! Но отдавал должное хладнокровию.
Отец шептал на рану долгий, бесконечный заговор — он говорил, что боль от этого заговора не становится слабей, потому что существует и вне сознания, но меняется отношение к ней, ее немного легче переносить.
Зыба держал правое плечо Ширяя, крепко прижимая к широкому и гладкому столу, стоявшему за загородкой, куда Млад до этого ни разу не входил. На столешнице проступали пятна крови, хотя, похоже, ее каждый день старательно выскабливали ножом. Млад придерживал Ширяю левую руку, а врач с медицинского факультета сидел у парня на ногах. Ширяй сжимал в зубах обмотанную тряпками короткую палку, сильно стонал и жмурил глаза, по лицу его ручьями катился пот, по телу бежали судороги, и Млад не верил в заговор отца: парень прошел пересотворение, ему хватало мужества терпеть боль и не вырываться, но боль от этого слабей не становилась.
Зыба нашептывал что-то Ширяю на ухо, но не заговор — он не был волхвом, — и, прислушавшись, Млад понял, что тот шепчет всего лишь слова утешения, бессвязные и теплые. Сам же Млад ничего не мог выговорить: в горле стоял ком, и на лбу выступали капли пота — он ощущал боль ученика почти как свою. И по телу тоже пробегала судорога, и стоны едва не срывались с губ, и голова кружилась, и зубы скрипели: он надеялся, что его волховская сила принимает хоть немного страданий Ширяя на себя. И если в бою время летело быстрей ветра, то теперь вытянулось в тонкую бесконечную нитку, как капля густой смолы... Лучше бы Млад поменялся с ним местами — ему было бы легче.
Когда отец перестал шептать заговор, Младу показалось, что за окном скоро начнет светать, хотя на самом деле прошло не больше часа.
— Ты очень сильный парень, — сказал отец и погладил посеревшую щеку Ширяя. — Мне осталось только перевязать.
Млад едва не расплакался от облегчения, но Ширяй не разжал зубов и продолжал вздрагивать.
— Ничего, ничего... — вздохнул Зыба, — скоро отпустит. Вытри ему лицо.
Млад не сразу понял, что это ему.
— Что тебе нужно для твоего шаманского настоя? — спросил отец.
— Зачем? — снова не понял Млад.
— Хорошая вещь, — улыбнулся отец. — Шаману больше подойдет, чем кипяток. А ему надо пить много воды.
— Можно просто сладкий чай, — пожал плечами Млад. — В настое несколько медов и десяток трав.
— Где бы еще достать чаю! — подмигнул ему отец. — Я-то надеялся приберечь для других...
Он выдернул палку из зубов Ширяя и швырнул в кадку с мусором. Зыба с любопытством крутил в руках окровавленный обрубок руки, интересуясь срезом, сделанным отцом, поворачивая его под разными углами к свету, — Млад прикрыл глаза, чтоб не видеть этого.
— Ты мастер, Мстислав, — сказал Зыба и хотел отправить обрубок туда же — в мусор, но Ширяй замотал головой и потянулся правой рукой к рубахе Зыбы. И не сразу понял, что схватить рубаху ему нечем...
— Отдай мне, — сказал он зло и твердо, глухим, надтреснутым голосом, — это мое.
— Да зачем оно тебе? — усмехнулся Зыба.
— Не твое дело.
— Забирай, — хмыкнул он и водрузил кусок мертвой плоти Ширяю на живот. Тот вцепился в обрубок левой рукой, и по лицу его прошла корча.
— Мстиславич, пожалуйста... — шепнул Ширяй и посмотрел на Млада с надеждой, — возьми, пожалуйста... Упадет...
Млад кивнул и сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну.
Он кутал Ширяя в свой плащ — тот дрожал от холода, и горячий чай не помогал ему согреться.
— Мстиславич, если я засну, ты им не отдавай мою руку, ладно? — шептал шаманенок. — Я знаю, они ждут, когда я усну.
— Не отдам, — кивал Млад. — Спи, ничего не бойся.
— Холодно...
— Это из тебя много крови вытекло. Заснешь и согреешься, — Млад положил руку ему под голову, обнимая оба плеча. — Так теплей?
— Теплей.
— Спи.
Когда Ширяй наконец задремал, к Младу неслышно подошел отец.
— Спит? — спросил он шепотом.
Млад кивнул.
— Больше я никогда не пущу тебя туда, — отец кивнул на загородку в углу палаты.
— Почему? — спросил Млад.
— Потому что я думал, тебя вынесут оттуда. Мне хватало одного больного, чтоб еще возиться с тобой, — отец поморщился.
— Но меня же не вынесли? — улыбнулся Млад.
Отец пожал плечами — он не сердился, он переживал. С тех пор, как Младу минуло шестнадцать лет, он научился понимать, когда отец сердится по-настоящему, а когда просто ворчит.
— Давай руку у него заберем, — отец кивнул на Ширяя. — Нехорошо это. Правда, вонять начнет.
Млад покачал головой:
— Не надо.
— Лютик, ты как ребенок! Я понимаю, ему очень тяжело. Да, ему будет больно, но так надо. Ему будет еще больней, когда вместо своей руки он увидит разлагающуюся плоть. Многие так делают, я сотни раз это видел: поплачут наутро и успокоятся.
— Не надо, — повторил Млад, качая головой. — Он не такой, как все. Он шаман, он... Он гораздо уязвимей остальных, понимаешь? Я боюсь за его рассудок.
— Я тоже, — отец сжал губы. — Если бы он бился головой об стену, или кидался на всех, или нес какую-нибудь ерунду — я бы не боялся. Но он становится одержимым, только когда речь идет о том, чтобы забрать руку. А это нехороший знак.
— Бать, оставь его. Не надо делать этого против его воли. Я завтра с ним поговорю.
— Смотри. Если хочешь, я принесу тебе тюфяк — все равно ведь не уйдешь.
— Принеси. Я его еще немного погрею — он мерзнет.
Перед рассветом Млад ушел к своей сотне, а вернулся в больницу незадолго до полудня. Он ни разу не был тут днем и замер, открыв двери: солнечный свет широкими полосами проходил через цветные стекла множества окон, ложился на стены, дополняя тонкий узор, и словно раздвигал своды — палата показалась огромной и удивительно светлой. Деревянные нары уродовали ее, но не могли затмить великолепия.
— Красиво, правда? — неожиданно спросила его женщина, стоявшая у входа, — высокая и одетая с роскошью.
— Очень, — кивнул Млад, оглядываясь вокруг, и даже не успел удивиться, что здесь делает эта женщина.
— Зимой особенно красиво, когда солнце стоит не так высоко. Эти палаты нам строили греки, а они понимают толк в красоте. Надеюсь, новгородцам здесь уютно.
Млад посмотрел на женщину внимательней: так это посадница?
— Да, — он смущенно кивнул, — спасибо тебе.
— Ты пришел к кому-то? — спросила она деловито, и Млад вдруг заметил, что в палате кроме нее еще пять женщин. Они, по всей видимости, ухаживали за ранеными.
— Да, там мой ученик. Ему отрубили руку.
— Ширяй? — спросила посадница, и Млад едва не раскрыл рот от удивления: в больнице было не меньше трехсот человек, неужели она знает каждого?
Он растерянно кивнул.
— Я знаю всех, — посадница словно прочитала его мысли, — их имена сами собой откладываются у меня в голове. И имена, и лица. И не заметить шамана я не могла. А ты тот самый волхв, что предсказал войну? Сын Мстислава-Вспомощника?
Млад снова удивился: неужели Ширяй оправился настолько, что начал говорить обо всем подряд, как обычно?
— Да. А откуда ты узнала об этом?
— В новгородском ополчении только один волхв, а волховскую силу я чувствую. Иди к мальчику, он нуждается в учителе, а не в нашей заботе и жалости.
В других палатах тоже было много женщин — кто-то сидел возле раненых, кто-то проходил мимо с корытом в руках, кто-то разносил воду и чай.
Ширяй дремал, но открыл глаза, как только услышал шаги Млада. Тюфяк, на котором Млад проспал половину ночи, заботливо свернули и положили к стене, доспехи же — и Млада и Ширяя — спрятали под нары. Он присел рядом с парнем и посмотрел ему в лицо — хотел понять, что происходит у того внутри. Лицо Ширяя оставалось бесстрастным, и только в глубине глаз шевелилась горечь — он давил ее, прятал от самого себя. Он хотел плакать, но не плакал.
— Сейчас я чай принесу, — Млад погладил его по плечу.
— Принеси, — ответил Ширяй.
— Ты согрелся?
— Наверно. Я хотел встать, но голова кружится — сразу упал. И дышать тяжело почему-то, воздуха не хватает.
— Это пройдет. Пей побольше и ешь. Тебя покормили?
— Да. Здесь хорошая еда. Мне мяса дали. Женщины приходят, жалеют, — Ширяй говорил односложно, словно выдавливал из себя слова.
Млад направился в угол палаты, где на столе кипел трехведерный самовар, но его опередила какая-то бойкая девчушка — кинулась ему навстречу с кружкой в руках, словно ждала.
— Вот, с медом, сладкий и крепкий, как велел доктор Мстислав!
— Спасибо, — кивнул ей Млад. Ее готовность быть полезной тронула его до слез.
Он хотел помочь Ширяю сесть, но тот сказал ему: "Я сам", — и начал неловко приподниматься, толкаясь левой рукой.
— Все равно надо учиться, — парень посмотрел на учителя исподлобья, когда, запыхавшись, оперся спиной на стенку. Лицо его скривилось от боли, и Млад спросил:
— Болит?
— Не поверишь, Мстиславич... — глаза Ширяя на мгновение расширились и стали испуганными, — пальцы болят.
— Сильно?
— Ага. Сильней, чем рана... Как будто отмороженные.
— Такое бывает, — Млад покачал головой: говорили, от такой боли нет лекарства.
Удержать в руке кружку оказалось Ширяю не по силам.
— Ты не можешь найти мне деревянный ящик? — спросил он, сделав два глотка.
— Зачем?
— Не твое дело, — ответил парень.
— Найду, — пожал плечами Млад, догадываясь, о чем тот ведет речь.
— Только ты сейчас найди, ладно? Я сам хотел, но не смог встать.
— Ты чай допьешь — и пойду искать, — кивнул Млад.
Ширяй помолчал, а потом спросил — несмело, тихо:
— Мстиславич, а как же я наверх буду теперь ходить?
Млад потрепал его по плечу:
— Нормально будешь ходить. Научишься. Ничего в этом сложного нет.
— Я в университет хотел, — Ширяй сжал губы и отвернул голову.
— Никуда от тебя университет не денется.
— А писать?
— Научишься писать. Всему научишься.
Ширяй всхлипнул и скрипнул зубами.
— Она теперь на меня и не посмотрит... — сказал он надломленным голосом, но сдержал слезы.
— Дурак ты, парень, — Млад сунул кружку к его губам. — Она еще больше будет тебя любить.
— Почему? — он спросил это от любопытства, испытующе глядя на Млада.
— Они почему-то любят нас... такими...
— Да, я заметил, — согласился Ширяй со знанием дела, — добрыми становятся сразу. То все ломаются, а потом вдруг — раз! Вот Дана Глебовна, все строит из себя что-то, а как тебя любит, оказывается.
— С чего ты взял? — Млад не хотел обсуждать с учеником свои отношения с Даной, но Ширяй явно ожил, когда переключился с мыслей о своем увечье на отвлеченный вопрос.
— Сам ты дурак, Мстиславич, — проворчал он, — так только с любимыми прощаются.
— Много ты в этом понимаешь, — Млад отвел глаза.
— Да уж побольше тебя... Я давно хотел тебе сказать, да все повода не было.
Млад понял, что задумал Ширяй и для чего ему деревянный ящик, поэтому не стал его искать, а направился к плотникам, сколачивавшим щиты из бревен возле стены. Те, конечно, тут же отослали его к столярам, в мастерскую, находившуюся неподалеку.
— Домовинку, говоришь? — усмехнулся столяр, выслушав сбивчивый рассказ Млада. — Сделаю. Через пару часов зайди.
И через два часа действительно сделал — без прикрас, как Млад и просил, но добротно, из сухого толстого теса, с двухскатной кровлей и петушком на коньке.
— Не удержался, — улыбнулся столяр, когда Млад перевел взгляд с петушка на него. — Без петушка как-то не смотрится.
— Ладно. Пусть будет с петушком.
По дороге в больницу Млад еще подумывал петушка отломать, но потом решил, что столяр прав: домовина так домовина. В больничном дворе он набрал сена и набил им ящик доверху — это немного расходилось с обрядом, но ему показалось соответствующим настроению Ширяя.
В больнице все удивленно оглядывались, когда он прошел через палаты с домовинкой под мышкой.
— Мстиславич, ты что-то долго как, — вздохнул Ширяй — без упрека, скорей с беспокойством. — Ты хоть пообедал?
— Да, я пообедал, — кивнул Млад, поставив домовинку на пол.
— Это чего? — спросил Ширяй, свешивая голову вниз.
— Ящик, — Млад пожал плечами. — Ты ж просил.
Парень с минуту пристально смотрел вниз, а потом откинулся на подушку и поднял лицо повыше, закатывая полные слез глаза к расписному потолку. Млад испугался, что сделал что-то не так, и опустился на нары рядом с Ширяем.
— Мстиславич, — всхлипнул тот, хватая Млада за руку, — я думал, никто не поймет... Я думал, смеяться будут...
— Да что ты, мальчик мой... Что же в этом смешного? Давай-ка положим ее на место. Не под одеялом же, право, ее столько времени держать.
Ширяй кивнул и проглотил слезы.
— На мороз надо потом вынести, — сказал он, хлюпая носом, — но я боюсь, собаки утащат.
Вечером Ширяй отправил Млада в терем, к студентам, чтобы тот спал нормально, а не на тюфяке на каменном полу. Млад начал собирать доспехи, вытаскивая их из-под нар, когда понял, что брони, подаренной Родомилом, под нарами нет. Он посмотрел вокруг, нагнулся, глядя под соседние нары, но ничего похожего не увидел.
