— Что ты несешь? — уже не сдерживая крика, одернул Ван Ален, вновь шагнув к брату, и снова замер, будто налетев на незримую стену в двух шагах от него. — Ты же сам отказался уехать в этот свой университет! Ты говорил, что без труда возвратишься к учебе, когда мы найдем отца, и я дал слово, что не стану тебя держать, и я не держал! Ты, ты сам не захотел бросить эту жизнь!
— Да, потому что втянулся! Ты этого хотел? Чтобы я проникся, вовлекся? Так это случилось! Мне понравилось! Я был готов выть от восторга, вонзая меч или пуская стрелу в вервольфа! Ощущал упоение всякий раз, выпуская кровь очередному колдунишке! Мне нравились наши ночевки в полях, безликие постоялые дворы, часы засады в холодных грязных оврагах, сражения, из которых чудом выходили живыми — потому что это, как оказалось, и есть настоящая, человеческая жизнь! Не просиживание штанов на университетской скамье, а это!
— Так это единственное, что ты воспринял — возможность подраться и убить?! Разогнать кровь опасностью драки — это все, что ты вынес из дела, которому вся наша семья...
— Да брось! — оборвал его Лукас, скривившись почти с отвращением. — Нет нашей семьи! Нет и не было! Была мертвая мать, полусумасшедший отец, свихнувшийся на спасении мира старший брат, закисшее в своих принципах братство и я — никому и никогда не интересный и не нужный иначе, чем в виде боевой единицы!
— Это неправда, — вдруг сорвавшись с крика на шепот, возразил Ван Ален. — И ты это знаешь. Не смей вешать выверты собственного разума на меня, отца и людей, которые столько лет считали тебя другом. Это тебе больше ничего от жизни не стало нужно, кроме разбойничьего азарта. Никто другой в этом не виноват. Хватит. Я не один год верил в то, что твои несчастья — моя вина, вина обстоятельств, врагов, неправых друзей, кого угодно, кроме тебя; хватит. Больше ты этого финта не провернешь.
— И что теперь? — скривился в усмешке охотник, тоже снизив голос. — Скрутишь меня и отдашь своему приятелю-инквизитору — на виселицу, костер или куда он там решит?
— Нет, — сухо отозвался Ван Ален и, сделав один широкий шаг навстречу, коротким точным движением ударил Лукаса в живот его же кинжалом, который все еще держал в руке.
Клинок впился точно в чревное сплетение, уйдя в тело почти по рукоять; охотник сипло выдохнул и застыл на месте, парализованный болью, стеклянно уставясь прямо перед собою — туда, где было лицо его брата, но где, это Курт знал доподлинно, он сейчас не видел никого и ничего, кроме темного, как ночной омут, тумана перед затухающим взором. Еще два мгновения Лукас стоял неподвижно, точно скованный горным морозом заплутавший путник, а потом ноги подогнулись, перестав держать тело.
Ван Ален подхватил его, прижав к себе, и медленно опустился на колени, бережно, точно боясь ненароком ударить, уложив брата на пол. От тихого запоздалого вскрика Нессель он вздрогнул, но на ведьму даже не обернулся, оставшись сидеть, как был — все еще сжав пальцы на рукояти кинжала, сидящего в уже мертвом теле, глядя на болезненно-удивленное лицо Лукаса и мелко-мелко, хрипло, точно загнанный до пены конь, дыша сквозь плотно сжатые зубы.
Неширокая густая струйка крови, пропитав одежду, сбежала на пол и неспешно устремилась к прочерченным ведьмой кругу и знакам; Ван Ален, точно очнувшись, вдруг подхватился, метнувшись к угольному рисунку, и торопливо затер его ногой на пути ручейка, горящего темным рубином в свете свечей.
— Нет смысла, — разомкнул, наконец, губы Курт, и охотник обернулся, глядя на него пустым оторопелым взглядом человека, внезапно перенесенного неведомой силой из шумного города в отдаленную безлюдную пустыню. — Эти символы ничего не значат. Пустышка. Fictio.
Глава 26
— Так что это за знаки?
Голос Ван Алена был похож на шепот у постели больного — смертельно больного, которого выхаживал из последних сил и средств, рвал из рук смерти, на чье выздоровление надеялся до последней минуты, и вот, наконец, осознал, что конец неизбежен; осознал — и смирился...
За огромным пустым столом на первом этаже дома судьи Юниуса охотник долго сидел без единого звука и движения, не задавая вопросов, ничего не говоря, не требуя, не объясняя, лишь неотрывно смотрел на единственную свечу посреди столешницы, плотно сжав губы и стиснув в замок испачканные в крови пальцы рук. Нессель молчала, как и все время с момента появления братьев в комнате наверху, Курт тоже не говорил ничего — просто сидел так же неподвижно и безмолвно ждал...
— Ничего, — ответил он негромко, следя за ровностью голоса так тщательно, как доводилось не на каждом допросе. — Готтер просто придумала их на ходу.
— Понятно... — медленно произнес Ван Ален и, глубоко переведя дыхание, продолжил: — Стало быть, так, Молот Ведьм. Я только что собственными руками убил своего брата. И если сейчас ты скажешь мне в ответ хотя бы на один мой вопрос, что не можешь мне этого открыть, что это тайна следствия, или просто соврешь мне — я положу тебя рядом с ним, или тебе придется положить там меня. Я достаточно ясно выражаюсь?
— Вполне, — согласился Курт все так же сдержанно, коротко кивнув: — Спрашивай.
— Прежде чем узнать, какого черта происходит в этом проклятом городке, я хочу знать главное. Ты не намеревался устраивать здесь никаких вызовов духов, все это — свечи, благовония, знаки на полу — ничего не значащая чушь. Так?
— Так.
— Так... — повторил Ван Ален тускло. — Стало быть, это была ловушка, рассчитанная именно на нас с... — охотник запнулся, точно подавившись словами, и с усилием договорил: — с Лукасом?
— Нет. Только на него.
— Я хочу знать, когда ты понял. Хочу услышать, что и когда тебе, постороннему человеку, который видел моего брата впервые, сказало о том, что он предал дело, семью, людей, честь. Хочу знать, по каким, черт подери, тайным знакам ты это вычислил, чего я не увидел и не понял, почему я оказался слеп, а ты, твою мать, всё этак вот пророчески прозрел!
— Ничего я не прозрел, — по-прежнему ровно возразил Курт. — Лишь заподозрил.
— Рассказывай. Когда и почему.
— В первую минуту нашего знакомства, — помедлив, пояснил Курт. — Для охотника он слишком благодушно отзывался об Официуме, а для человека, пробывшего несколько дней в городе и не успевшего толком ознакомиться с делом, слишком уверенно заявил 'не похоже на то, что местным служителям было что скрывать от своих проверяющих'.
— И? — нетерпеливо подстегнул его Ван Ален. — Что это значило, по-твоему?
— Что в Официуме не все в порядке, а Лукас пытался выгородить сообщника. Впрочем, это могло означать всего лишь склонность к поспешным выводам по молодости лет, а то и личную приязнь к Конгрегации, и этот вариант я рассматривал тоже.
— Дальше.
— Наш разговор об убитой пьяным любовником девице и слова Лукаса 'мы с Яном могли бы себе позволить убить ненужного свидетеля, если б имели отношение к злоупотреблениям в Бамберге'. Снова попытка выгородить кого-то в Официуме и это внезапное допущение — о вашей причастности; с чего? Вы явились в город несколько дней назад, когда дело уже было в разгаре, и узнали о происходящем за пару недель до того; и главное — о том, с кем именно я собирался говорить, никто из вас двоих не знал. Как вы могли бы быть замешаны даже теоретически? Допускать это — все равно что допустить соучастие кельнского обер-инквизитора или пражского раввина.
— А для красного словца, скажем? — хмуро уточнил Ван Ален; он кивнул:
— Это я допустил как версию. Что был использован просто ближайший пример, а также сработала привычка пусть несостоявшегося, но все же юриста — рассматривать всех участников дела вне зависимости от вероятности вины. Туда же, к отголоскам его прошлого, я отнес и другие слова, которые все же меня зацепили и запомнились. Лукас тогда сказал: 'Среди охотников так говорят: 'почему мы этим занимаемся? — потому что другие не могут'. И они правы'. 'Они', — повторил Курт мягко, когда Ван Ален непонимающе нахмурился. — Это резануло слух. Никогда, ни при каких обстоятельствах, я не скажу о Конгрегации 'они'. О другом отделении, подчеркивая разницу в области или методах работы — да, но не в целом о Конгрегации, тем более — когда речь идет о едином правиле, принципе, девизе. 'Мы' — и никак иначе. 'Они' — так не говорят о своих. Так говорят о тех, кто мыслится как нечто стороннее, не имеющее отношение к собственному бытию. Но опять же, это можно было списать на то, что парень все еще мучается выбором — а кто же он, охотник или студент, будущий добропорядочный бюргер, лишь временно сменивший образ жизни... Однако три этих загвоздки вместе уже насторожили.
— Бред... — нервно засмеялся Ван Ален, уронив голову на руки, и вцепился пальцами в волосы, зажмурясь. — Какой бред... Обмолвки, пустые слова, ни о чем не говорящие, это могло вообще ничего не значить!
— Могло, — все так же следя за тем, чтобы голос звучал как можно спокойней и выдержанней, согласился Курт. — И будь ситуация другой — скорее всего, я не обратил бы на это внимания. Встреться мы с вами где-нибудь в трактире на дороге, не будь вокруг этого города, не будь я в нем в поисках предательства, не пытайся я увидеть в каждом человеке вокруг врага и заговорщика... Все могло быть иначе.
— Дальше, — глухо произнес охотник, не поднимая головы. — Не на этом же основании ты решил, что мой брат — убийца.
— Да, не на этом, — согласился Курт. — И даже не на том, что в качестве версии он выдвинул совершенно нелепую — о заговоре Официума и Гайеров подставлять горожан под казнь ради перепродажи домов. В конце концов, он не инквизитор, он даже юрист — и то недоучившийся, просто охотник, вояка, думать — не его ежедневная работа... Мог и попытаться ляпнуть первое, что пришло в голову, лишь чтобы показать мне, что не намерен мириться с положением мальчика на побегушках, а является полноправным участником расследования. Тогда я и это принял как вариант... Но потом был пожар и была смерть Адельхайды — в ту ночь, когда ты отсутствовал, а Лукас был предоставлен самому себе. Можно вопрос?
Ван Ален приподнял голову, взглянув на собеседника искоса, с тяжелой кривой ухмылкой, и мрачно уточнил:
— Молот Ведьм испрашивает дозволения задать вопрос, а не требует ответа немедленно? Что-то явно не то происходит в этом мире... Спрашивай. Может быть, я отвечу.
— Кто решил, что к подруге Катерины Юниус идешь именно ты и именно тогда, в ночь?
— Да никто, — не сразу отозвался охотник. — Так сложилось. Мы говорили с ней накануне — вдвоем, но побеседовать полноценно не удалось, зато мне удалось закинуть к ней удочку. И...
Он запнулся, сжав губы и распрямившись, и Курт осторожно договорил:
— И Лукас предложил не упускать возможность совместить приятное с полезным. Ведь так, Ян?
Ван Ален несколько мгновений сидел неподвижно, глядя в стол перед собой, и, наконец, медленно, через силу, разомкнул губы, вытолкнув:
— Дальше.
— Хорошо, — легко согласился Курт. — А дальше я рассказал о том, кем была Адельхайда. Разумеется, я и делал это для того, чтобы спровоцировать соучастника Каспара на реакцию, но не думал, что она будет немедленной и настолько... неосторожной. 'Она работала на Императора и сотрудничала с инквизитором' — сказал тогда Лукас. И добавил: 'Вдвоем они отправляли на костер еретиков и малефиков'.
— И что?
— Я рассказал о том, что Адельхайда работала на Императора и искала предателей в его окружении. Ни о какой нашей совместной работе по отлову малефиков не было сказано ни слова, и из самого факта нашего с нею знакомства этого тоже никак не следовало, Ян; все, что было известно о нас с нею — это наша личная связь. Еще, быть может, то, что она сдавала мне информацию о политически неблагонадежных представителях знати. И все. Сказать так, как Лукас, мог лишь тот, кому рассказали, кем на самом деле была Адельхайда.
— И кем она была? — уточнил Ван Ален хмуро, и Курт вздохнул:
— Нашим агентом, который был приставлен наблюдать за Императором, дабы тот не вздумал свернуть не туда в своих решениях.
— Мне сейчас ты рассказал об этом тоже в надежде спровоцировать на что-то? Я тоже под подозрением?
— Нет, — коротко качнул головой Курт. — Я рассказал это тебе, потому что это ничего не изменит. Ты никому об этом не скажешь, потому что незачем; а даже если и скажешь — что это изменит? Она мертва, и эта информация, даже будучи раскрытой, никому не навредит; Император, полагаю, и сам о многом догадывался, а наши противники и без чьих бы то ни было рассказов знают об Адельхайде и ее работе побольше тебя. Как оказалось — даже Лукас знал больше тебя... То, что после всего случившегося он попытался убедить тебя покинуть Бамберг, было ожидаемым и лишь подтвердило мои подозрения.
— И остался он лишь потому, что остался я... — тихо проговорил Ван Ален; Курт кивнул:
— Да. Как он и сказал сегодня сам — проконтролировать, дабы ты не натворил бед. В его понимании.
— Есть что-то еще? — не ответив, спросил охотник негромко.
— Есть, — согласился Курт. — Когда погиб Хальс, он сказал мне — 'из всех жителей этого городишки молния выбрала именно инквизитора, который тебе показался самым благонадежным в здешней кодле'.
— И что? — хмуро уточнил Ван Ален. — Я подумал точно так же, просто не сказал вслух.
— А с чего ты взял, что Хальс показался мне самым благонадежным?
— Ни с чего. Я просто подумал — подозрительно, что молния убила именно инквизитора, замешанного в деле; остальное детали.
— Ты ведь знаешь, в чем Дьявол, да? — со вздохом возразил Курт и пояснил: — Не с чего это было взять: я вам об этом не рассказывал и своими мыслями о степени виновности каждого члена Официума не делился. А уж о Хальсе я почти не говорил вовсе. Было одно событие, которое могло хотя бы позволить предположить, что я выделяю его среди прочих, но увидеть само это событие мог только тот, кто однажды ночью следил либо за моим трактиром, либо за Хальсом.
— Он приходил ночью к тебе?
— Да. Пытался выяснить, что мне известно о происходящем и кого я подозреваю. Времени за беседой мы провели прилично, и наблюдателю со стороны это могло показаться обоснованием моего к Хальсу особого расположения... Но для чего Лукасу было становиться этим самым наблюдателем? Охотнику, который помогает брату, который помогает приятелю-инквизитору, это совершенно ни к чему. Да, — подытожил Курт со вздохом, — все это в отдельности ничего не стоит, все это можно было бы объяснить... Да как угодно можно было бы объяснить. Но все вместе... Тогда я решился на проверку, которая бы все подтвердила.
— И никакого призыва бродячих душ не планировалось...
— Нет, — впервые за последние четверть часа разомкнула губы Нессель. — Я не умею ничего подобного.
Ван Ален медленно кивнул и остался сидеть молча, тяжело опершись о столешницу и глядя на свечу перед собою; долгая минута протекла в тишине, и охотник, с усилием складывая слова вместе, спросил, не поворачивая головы:
— А я? Почему ты не заподозрил меня?
— Я напомню тебе одну историю, — не сразу отозвался Курт, и Ван Ален поднял голову, глядя на него вопросительно-ожидающе. — Шесть лет назад ты готов был зарезать мальчишку четырнадцати лет — за то, что он был ликантропом. Он не причинил зла ни одному человеку, он сам тяготился собственной сущностью и боролся с ней, но ты был готов убить его на месте.
