И хотя, судя по всему, мертвецы висели здесь уже давно, крупные хищники еще не успели их потревожить, иначе, после своего посещения, они оставили бы просто груду перемолотых зубами костей у корней уродливого кедра.
— Их мучили, — как из-под земли донесся до меня голос мамы, что уже подошла к дереву вплотную. — Им пальцы резали и... и глаза...
Я всмотрелся в лица покойников: из пустых глазниц, с которых птицы склевали даже веки, торчали острые оструганные ножом палочки, носы были почти начисто срезаны, как и уши. Я ужаснулся и взгляд мой скользнул вниз к зияющим дырам распоротых животов (о том, что животы были вскрыты ножом, свидетельствами ровные края ран, подходившие узким клином под ребра). Вокруг, на сучках, болтались сухие ошметки извлеченных из трупов внутренностей. При их виде я отвернулся и меня снова стошнило.
— Уходи отсюда, Сикохку, — вдруг закричала старуха, разворачиваясь и кидаясь ко мне. — Бежим отсюда! — завопила она, размахивая зажатым в руке посохом.
Меня упрашивать не пришлось. Я как стрела полетел назад по тропе и нырнул в поворот, слыша за собой отчаянный вой Ойты. Мимо пронеслась Со. С поляны кричала мама, но я не мог разобрать ее слов.
— Беги, беги, Сикохку! — орала совсем близко обезумевшая старуха. — Духи гонятся за нами.
Холодея от страха, я бежал во всю прыть. Корзина мешала и давила спину. Я сбросил её и тут же услышал громкий вскрик и звук падения чего-то большого.
Отбежав на всякий случай еще подальше, я остановился и посмотрел назад. На тропе валялась сброшенная мной корзина, а рядом корчилась и стонала старуха. Я сделал несколько неуверенных шагов к ней, но затем остановился. Ойты кричала про духов, что они уже где-то рядом и если я стану ей помогать, то они и меня схватят. Я попятился. Ойты продолжала хныкать.
Тут показалась мама. Она не бежала, но быстро шагала по тропе, помахивая копьем и неся на одном плече свою корзину. Поравнявшись с Ойты, мама поставила корзину в траву, отложила копье и наклонилась к ней, попробовала повернуть ее к себе. Ойты закричала, забила руками. Мама увернулась от кулака и позвала меня. Я, видя спокойствие мамы, позабыл о злых духах, что гнались за нами, и чувствуя за собой вину в том, что приключилось с Ойты, покорно пошел к ним.
— Ты что же корзину бросил? — укоризненно сказала мама. — Вот бабушка споткнулась и упала.
Я виновато шмыгнул носом.
Ойты начала затихать: перестала стонать и теперь лишь всхлипывала, лежа на боку, подтянув к подбородку ушибленную ногу. Мама положила руки ей на плечо и что-то тихо нашептывала. Я осмотрелся и увидел рядом со старухой выступающий из земли острый камень, заляпанный чем-то красным. Трава и облетевшая сухая листва вокруг, тоже были закапаны кровью. Я толкнул маму и показал на темные пятна на глыбе.
— Бабушка, бабушка! — заговорила мама испугано, — давай-ка, покажи, что там у тебя.
Я отодвинулся подальше, осознав, что последствия моего проступка куда как более серьезны, чем просто падение или ушиб: Ойты была ранена и, судя по обилию крови на камне и земле, достаточно сильно. Мама попыталась разжать руки Ойты, которыми она зажимала рану, но та вновь закричала. Мама вскочила и сердито топнула ногой.
— Да что же ты, бабушка! Как маленькая лежишь и хнычешь. Показывай скорей ногу.
Старуха замолкла и повернула к ней заплаканное лицо, стала потихоньку поворачиваться, все еще боясь расцепить пальцы, сомкнутые на голени. Я увидел, что все руки у нее перепачканы кровью. Мама вновь села около старухи, заслонила от меня её ноги.
— Да, плохо дело, — сказала мама, рассматривая рану.
— Кость... кость... — попыталась что-то сказать Ойты.
— Кость, вроде бы цела, — откинулась мама, — но рана большая, крови много течет. Сикохку, — позвала она. — Нарви с веток бородатого мха. Да побольше.
Я оглянулся и поспешил к ели, на нижних ветвях которой белели лохмы седого лишайника. Нахватав их полную охапку, я вернулся к матери.
— Хорошо, — сказала она, — теперь найди черпак у меня в корзине и принеси воды.
— А где же она? — осторожно спросил я.
— Найди сам, — резко ответила мама.
Я побежал в ельник, где, как мне казалось, мог течь ручеек. Но нашел, только пересохшее русло, по которому вода, по всей вероятности, текла только во время таяния снега. Вышел на тропу, выбрал лужу поглубже да почище и зачерпнул воды.
— Нет ручья, только лужи, — сказал я, подавая маме берестяной черпак.
— Плохо, — пробормотала мама. — Но промыть все равно надо.
Она склонилась над раной. Ойты уже лежала на земле, вращая глазами. Руки, покоящиеся у неё на животе, мелко дрожали. Я сел возле корзины.
Прибежала Со. Она обнюхала землю и заскулила, почуяв свежую человеческую кровь, подошла к маме и уселась рядышком, сочувственно глядя на старуху.
Мои мысли вернулись к страшному дереву у тропы. Страшный лик, сочащийся мутной смолой, тела трех изувеченных мертвецов, подвешенные на веревках, ужасный, невыносимый смрад, колышущийся над поляной. Я созерцал это ужасное зрелище всего несколько кратких мгновений, но и за это время успел узнать тех, кого здесь пытали и убили враги. У меня не закралось ни единого сомнения в том, чьи тела были прикручены к мрачному дереву у тропы. Не знаю, что помогло мне их опознать: клочки ли одежды, свисающие с полуразложившихся трупов, изувеченные ли лица, в которых еще угадывались черты некогда знакомых и близких людей, или, быть может, запах и дух родной крови. Сухая высокая Сэчжи, её сын, мой друг, Уныр, да старшая дочь покойной толстухи Мы-оль, что вместе с ребенком была убита на болоте вблизи стойбища. Вот кто они — эти мертвецы. Я вспомнил, как мы встретились с ними в лесу, как после отстали... Злая судьба. Почему-то мне думалось, что им, после того как мы расстались, повезло больше нашего, думалось, что это мы, такие неудачники, скитаемся по Ге-эрын, а Уныр с матерью и дочкой Мы-оль давно нашли наших охотников и ушли куда-нибудь подальше. А оказывается, их нашли. Нашли и зверски убили. Такой смерти нельзя было себе представить даже в самом ужасном кошмаре: внутренности, развешанные на обломанных сучках, отрезанные пальцы, лежащие на мху под ногами... Сколько пришлось им вытерпеть, прежде чем смерть желанной заступницей пришла на помощь. Я представил себе, как все это совершалось: размалеванные черно-белым лица воинов, потрясающих оружием перед искаженными болью и страхом лицами пленников; стоны, крики, молчаливые вершины деревьев; хищный кровожадный взгляд какого-то чужого бога, вместе с ликом вселенный людьми в древнее дерево; кровь, брызжующая из ран на увядающую траву...
Стало жутко. Я покосился в сторону поворота тропы, где за молодыми елками затаилась в погребальной тишине маленькая поляна, ставшая свидетельницей совершившегося злодеяния, кровавого пира людей-демонов.
Мама промыла рану Ойты, приложила к ней мазь, какие-то травки, сверху покрыла их принесенным мною мхом и, оторвав от своей юбки кусок кожи, обмотала им ногу. Кровь все еще не свернулась и продолжала тонкой струйкой вытекать из глубокой раны, что очень беспокоило маму. Она качала головой и что-то бормотала сама себе. Ойты впала в какое-то оцепенение: она лежала, не шевелясь и не говоря ни слова, лишь из груди её вырывалось тяжелое дыхание. Мама управилась с раной и устало откинулась спиной на корзину, закатив глаза к небу. Я сидел, потупив взор: мне было неудобно смотреть на старуху, увечье которой, хотя бы частью, было на моей совести. Я пытался убедить себя в том, что она сама виновата: зачем было подымать весь этот шум и бежать от покойников, ведь никто на нас не нападал, а она... Видите ли, духи за ней гонятся. Так-то оно так, но вот только корзину, сбившую её с ног, сбросил с плеч никто иной, как я, а значит и вина моя.
Мы долго так просидели. Со от скуки стала поскуливать и тыкаться носом в пятки, желая заставить нас подняться. Ойты даже задремала, но собака, толкнувшая в больную ногу, вернула её к действительности.
— Что ж, — заговорила она, пытаясь улыбнуться, — будем валяться на траве? По-моему, это глупо, да и опасно.
— Как нога? — перебила её мама. — Болит?
Ойты подтянула правую, пораненную ногу и скуксилась, заскрипела зубами. Мама нахмурила брови.
— Значит, болит, — выдохнула она. — А как думаешь — идти сможешь?
Ойты пожала плечами.
— Надо попытаться...
Мы с мамой взяли её за руки и подняли с земли. Старуха стояла на здоровой ноге, не решаясь опустить больную. Она нервно облизывала губы и смотрела то себе под ноги, то на маму.
— Опускай потихоньку, — шепнула мама, немного отстраняясь от Ойты, но продолжала крепко держать её за плечо.
— Ой-ой! — взвыла Ойты, едва её нога ткнулась о землю. Но, тем не менее, она устояла. Я заметил, как из глаз её брызнули две тонкие струйки и просочились куда-то в складки у носа. — Вот, стою...
— Плохо! — мама подлезла ей под руку. — Придется тебя так вести.
Мы снова посадили старуху на траву. Я стоял, растерянно глядя то на ее сгорбленную спину, то на маму, которая стояла возле, переминаясь с ноги на ногу. Ойты подняла голову и, заглянув маме в глаза, спросила упавшим бессильным голосом:
— И что теперь?
Глава шестнадцатая
Я смотрел в темную воду под берегом, подернутую прозрачной корочкой хрупкого льда, цепко сковавшего торчащие над поверхностью стебли трав. Склонившись пониже, я вытянул руку и потрогал пальцем узорчатый ледок, постукал, поскреб ногтем: холодный и твердый. Я надавил сильнее: лед промялся, под ним забегали пузыри, заскользили в разные стороны. Я улыбнулся и отдернул палец. Во льду осталась крохотная дырочка, протаявшая от тепла моего тела. Подняв глаза, я взглянул на круглое озерцо. Тонкое ледовое покрывало едва затянуло крохотные заливчики, а там, где прибрежные травы кончались, колыхалась и переливалась серо-синими отблесками открытая вода, отражавшая мрачное небо. Воздух, холодным потоком, спускавшийся по долине, шевелил верхушки кедров и гнал по воде мелкую рябь. Из низких туч сыпал мелкий снег, вперемежку с дождем. Я втянул замерзшие руки в короткие рукава; мама еще до холодов успела пришить их к безрукавке, правда, шкурок добытых зайцев на всю длину не хватило — левый рукав получился короче и едва прикрывал локоть. Мерзли голые коленки и выглядывавшие сквозь расползшиеся швы на обуви пальцы. Я резко подхватил толстую палку, что принес с собой, и хлопнул по льду; с дальнего, лесистого берега сорвалась напуганная куропатка и с пронзительным криком понеслась над землей. Я проводил её взглядом, а затем стал расширять отверстие во льду. Тонкие льдинки со звоном разлетались во все стороны. Я взял бурдюк и наполнил его водой. Потом, зачерпнув полные пригоршни, умылся и, громко отфыркиваясь, стал обтирать лицо об одежду. "Вот и зима подошла", — подумал я, поднимаясь с колен и с грустью оглядывая унылую мокрую низину. Трава совсем полегла, и теперь кочки походил на лохматые головы, высовывающиеся из земли. Деревья казались особенно потрепанными и жалкими. Только скалы, громоздкими утесами выпирающие из крутых склонов, — равнодушно и безучастно взирали в небо: им были нипочем ни ветер, ни дождь, ни колючий снег.
Я затянул шнурок на бурдюке и пошел по узкой тропинке вверх по ручью, мимо одиноких островерхих елей. Ручей весело шумел, перескакивая с камня на камень, брызги опадали на травинки и тонкие ветки кустов и застывали на них, превращаясь в ледяные гроздья. Под ногами хрустела прихваченная ночным морозцем земля, но стоило чуть замедлить движение, как в дырки в обуви проникала влага; поэтому я торопился поскорее вернуться в тепло. Тропка, вьющаяся у подножия острых скал, вывела меня к высокому утесу. Вход в грот, давший нам надежное пристанище, теперь был перегорожен стеной, сделанной из жердей, лапника и пластов коры, содранной с засохших кедров, сквозь которую просачивались лохмотья голубоватого дыма. Скорей в тепло! Трясущейся рукой я отодвинул небольшой плетеный щит, закрывавший отверстия входа и торопливо полез в полумрак, пропитанный едким смолистым дымом, от которого саднило в горле. Я сунул бурдюк в протянутые руки, высунувшиеся из этого дыма, и прикрыл за собой заслонку. Из глаз потекли слезы. В глубине отсвечивал огонь, и я пошел на его мягкий свет. Пригнувшись, пролез в маленький шалаш, что стоял у дальней стены и сразу оказался у жаркого очага, где полулежала на охапке сухой травы Ойты, а мама суетилась у огня, поджаривая на вертеле заячью тушку. Со при моем появлении, лениво потянулась, закрыла морду передними лапами и перекатилась на другой бок. Здесь, внутри шалаша, дыма почти не было, его весь вытягивало, и он скапливался у перегородки, удушливым облаком скапливаясь под каменным сводом.
Скинув промокшие чи, я подсел к огню, жадно поглядывая на преющее в собственном соку мясо и облизнулся, поймав слюну, готовую сорваться из уголка рта. Мама поворотилась ко мне и велела натянуть чи на прутья, воткнутые вокруг очага для просушки вещей. Я немедля исполнил её повеление, так как боялся вспышки ее негодования в случае промедления, как это часто теперь случалось. В последнее время все мы вообще мало разговаривали между собой, все больше молчали. Очень часто Ойты и мама начинали спорить, кричать друг на друга, хотя видимой причины этому, казалось, не было. Старуха, мучаясь приступала болей в суставах и ране, полученной на тропе, стала совсем злобной и замкнутой: когда мы к ней обращались, она отвечала коротко и сухо, огрызалась, точно мы были виноваты в том, что она чувствует (от части, это было так: ведь именно я бросил на тропу корзину, о которую она запнулась и ударилась о камень). Нередко и мама выходила из себя под воздействием слов старухи, срывалась, начинала ругать Ойты. Во время таких перепалок я старался куда-нибудь удалиться, лишь бы не слышать потоки бранных слов. Я боялся этих внезапных и сильных ссор, не мог смотреть на искаженные гневом лица близких людей.
В это утро мы, по обыкновению, молчали, чтобы лишним словом не задеть друг друга. Я взял нож и стал подстругивать затупившиеся копья. От этих палок было немного проку, но я все равно ухаживал за ними, помня наказы тхе-хте, которые говорили, что у хорошего охотника оружие всегда должно быть исправно. Соскребая каменным лезвием стружки с заостренной деревяшки, я мечтал о настоящем оружие, которое, как я думал, когда-нибудь у меня обязательно будет: в моем воображении возникало то прекрасное, увенчанное искусно выделанным наконечником, копье, то стройный, круто изогнутый лук и полный великолепных стрел берестяной колчан впридачу.
Еда поспела, и мама прервала ход моих мыслей призывом к вкушению пищи. Она сняла тушку с вертела и, взяв у меня нож, начала кромсать её на мелкие кусочки, сочащиеся расплавленным жиром. Ели в полной тишине. Ойты ножом отрезала от мяса мелкие крохи и долго их пережевывала, мяла беззубым ртом. Со не поворачивалась и продолжала спать: с раннего утра она уже успела поохотиться в кустах у ручья и теперь была сыта и довольна.
Посасывая нежное заячье мясо, я думал о том, как неплохо мы устроились: добротное, сухое и теплое жилье, неплохая охота ( мы расставили много петель по округе и они с достаточным постоянством снабжали нас добычей) — в общем, все что и было нам нужно. Мы с мамой, с первого дня пребывания в долине у озера, успели запасти изрядное количество ягод, корневищ сараны и кедровых шишек: теперь все это лежало у стены грота, и мы в любое время могли воспользоваться своими запасами. Все было вроде бы неплохо, кроме одного: мы все еще были в Ге-эрын, хотя ранее надеялись к этому времени дойти до стойбища Ге-ч"о в Бодойрын. Неожиданное ранение Ойты заставило нас пересмотреть свои намерения и в спешке искать какое-нибудь убежище. Через день после случившегося, когда мы стояли лагерем недалеко от тропы, Ойты стало хуже. А тут еще пошел дождь. Тогда-то мама и предложила идти в ту самую долину с круглым озером, где мы недавно ночевали под защитой скального навеса. Мы сделали волокушу из жердей и лапника и, водрузив на нее бабушку, пошли назад, уже пройденным путем. Но до озера добирались целых три дня, так как у Ойты начался сильный жар, она бредила. Мы соорудили шалаш на берегу лужи, где наткнулись на останки старого стойбища и здесь провели более суток. Мама избегала весь лес, собирая лечебные травы, снимающие жар и изгоняющие черную смерть из ран; варила их, готовила отвар, делала примочки, отсасывающие гной из раны. К утру Ойты стало лучше: со лба ушла испарина, дыхание стало ровным. Мы дали ей хорошенько выспаться, и лишь к вечеру продолжали путь. Вот так мы и очутились снова в пещере. Ойты пролежала несколько дней и все это время мама ухаживала и убирала за ней, нянчилась со старухой, будто с ребенком. И маме, в конце концов, удалось вырвать её из цепких лап смерти: рана перестала гноиться, а затем, закрылась и начала зарастать. Силы начали возвращаться к старухе, но ходить она все еще толком не могла: прыгала на одной ноге, едва касаясь земли больной. Конечно же, ни о каком походе не могло быть и речи. Это понимали все. Понимала и Ойты: из-за этого и злилась. Уже несколько раз пыталась отправить в Бодойрын нас одних, но мама твердо заявила, что мы не оставим её на верную смерть и если и пойдем к Ге-ч о, то только все вместе, когда она оправится от недуга.
