Юра засмеялся и сказал:
— Вы думаете, что я это не предвидел? Ну-ка, убирайтесь все отсюда, — и он махнул рукой помощникам. Как только все вышли он продолжил, приглушив голос, — я не собираюсь убираться в прошлое или в будущее. Вы правильно обрисовали перспективу, но все-таки главной ценностью машины остается ее возможность омолаживать человека и обеспечить ему практически вечную жизнь. Вот что главное. И я хочу, чтобы эта машина была только в моем распоряжении. Только в моем и только я мог использовать ее и больше никто. Что стоят земные блага по сравнению с жизнью? Ничто? Какой-то дурак сказал: увидеть Париж и умереть... Вы думаете, что он умер сразу, как только увидел Париж? Вот уж нет. Он судорожно цеплялся за жизнь. Призывал самых лучших врачей. Пил всевозможные лекарства. Делал немыслимые физические упражнения. Питался всякой гадостью. Молился всем Богам одновременно. Призывал на помощь Нечистого. Дудел в трубу, чтобы с выдохом ушла болезнь, и все было напрасно. Он умер точно так же, как если бы он не видел этого Парижа. Может быть, если бы он не видел Парижа, то прожил бы намного дольше. Посмотрите на бродяг и нищих. Просто невозможно представить, что в таких условиях можно жить. Но они строят себе царства из картонных коробок, из объедков накрывают шикарный стол, из обносков делают одежду от кутюр и счастливы, и никто из них не собирается променять грязную, полуголодную, но искреннюю жизнь на сытую и двоедушную. Нет. Тем более никто из них не собирается отказываться и от жизни вообще. А я буду единственным, кто владеет тайной бессмертия. Я — Юра Башенный!!! А Ольгу мы сейчас же отправим к отцу, он очень о ней беспокоился и просил сразу же привести ее к нему.
Глава 32
Интересно. Похоже, что я уже приговорен. Авторитету не нужен свидетель. Ему единолично нужна машина времени и никаких свидетелей. На Ольге тоже поставлен крест. Она тоже свидетель.
В ночь мы отправились в сторону башни. Идти нужно было долго, километров десять. Мы с Ольгой как ночные пропуска. Охрана нас пропустила без расспросов.
— Ты понимаешь, что нас ждет? — шепотом спросил я девушку.
— Ничего хорошего, — ответила она.
— Ты хочешь вернуться в башню? — спросил я.
— Нет, — ответила она, — я буду с тобой.
— Тогда покрепче прижмись ко мне, — сказал я и крутанул кольцо на полтора оборота.
У меня померкло в глазах и когда я начал что-то различать, то увидел, что мы стоим на улице, на окраине города зимой и без теплой одежды. Вечерело, и где-то вдалеке виднелся огонек. Мы бегом побежали к домику и стали стучать в ворота. Открыл мужик с бородой:
— Кого там несет под вечер?
— Пустите обогреться люди добрые, ограбили нас лихие люди, — заголосил я.
Мужчина посмотрел на нас, покрякал, покачал головой и открыл калитку пошире:
— Заходите. Смотрите, не споткнитесь, там порожек высокий.
Мы вошли в избу. В горнице было тепло. Под потолком висела керосиновая лампа, в красном углу у икон мерцала лампадка, за столом сидела хозяйка с рукодельем, маленькая девочка что-то писала в тетради и девочка постарше, лет четырнадцати читала книгу, вероятно вслух, потому что держала палец на том месте, где остановилась. Я сразу перекрестился на икону, моему примеру последовала и Ольга, точно скопировав мое движение щепотью от люа к животу, к правому плечу, а потом к левому.
— Люди добрые, — сказал я, — разрешите нам остаться до утра, а завтра проводить нас к дому купца Николина, где я с вами щедро расплачусь за оказанную помощь.
— Это к какому Николину-то? — деловито поинтересовался хозяин.
— Да к тому, к Николаю Семеновичу, — сказал я.
— Николай Семенович-то сейчас не купечествует, — сказал хозяин, — на покое старец, почитай годов девяносто ему сейчас и в уме здравом, а главным сейчас купец первой гильдии Семен Николаевич, старшой сын его. В самый трудный для них период кто-то помог им, и выросли они, пожалуй, до самых крупных купцов в Сибири. А Вы не в курсе, что сейчас в столицах-то делается? Говорят, волнения идут, царь в ставке, в столице Хабалов какой-то командует, а царица без Гришки Распутина вообще умом тронулась.
— А число-то сегодня какое? — спросил я, — а то после волнений сегодняшних все из головы напрочь вылетело.
— Число-то второе февраля месяца года одна тысяча девятьсот семнадцатого от Рождества Христова с утра сегодня было, — усмехнулся мужик.
— Точно, — сказал я, — все стараются царя-императора от власти отстранить, а что народу от этого будет, никто и ничего не говорит. Когда власти никакой не будет, вот так вот и будут на улице людей раздевать и никакой управы на них не будет.
— Да, без царя-то жизнь будет худая — согласился мужик. — Грамотеям доверять во всем нельзя. Марья, — сказал он хозяйке, — собери-ка людям повечерять, да рюмочки принеси лекарственные, чтобы девушка с мороза не простудилась. А вы, огольцы, — обратился он к детям, — давайте спать укладываться, а книжку твою, Дарьюшка, мы завтра дочитаем, — и он ласково погладил дочерей по головам.
Сытые и согретые щами, "казенкой" и крепко заваренным чаем мы легли на постеленный нам на двух сдвинутых лавках овчинный тулуп, накрылись шубой и провалились в тяжелый сон за сто пятьдесят лет до того времени, где мы были два часа назад.
Нам показалось, что прошло всего пять минут, а нас уже стали будить:
— Вставайте, ночевальщики, — ласково сказала хозяйка, — сейчас хозяин придет, зоревать будем, и поедете к знакомцу вашему в город. А белье-то у тебя, девушка, такое, какие наши барыни не носят.
Мы умылись из рукомойника в уголке за печью, вытерлись чистым рушником и сели к столу, где уже стояли стаканы с чаем и были отрезаны ломти хлеба.
— С богом, — сказал хозяин, и мы приступили к чаепитью. — Хлеб да вода будут всегда, — продолжал балагурить хозяин, как бы пытаясь прикрыть отсутствие сахара, которое в большинстве семей было роскошью и заменялось сушеной свеклой, которая при рассасывании становилась мягкой и вкусной как мармелад.
— Ну, что, — хозяин встал из-за стола, перекрестился на образа, — спасибо этому дому, пойдем к другому, — и стал одеваться.
Нам дали старенькие валенки, мне какой-то треух на голову, Ольге коричневый с белыми полосками шерстяной платок, мне в руки тулуп, на котором мы спали. Мы быстренько вышли на улицу, бросили тулуп в сено на кошеве, хозяин укутал нас тулупом, сел впереди и мы поехали. До города было еще километров пять. Мы подъехали к зимней переправе через реку и переехали примерно в том месте, где сейчас находится мост, ведущий в старый аэропорт, и выехали прямо в центр города. Пресекли Любинский проспект, Атаманскую улицу и остановились у двухэтажного деревянного дома с резными наличниками. Дом я узнал сразу и сказал нашему возчику, чтобы подождал здесь. Хозяин привязал лошадь к железному кольцу у ворот, насыпал лошади сена и пошел нас проводить до дверей, чтобы забрать тулуп.
Нас встретила девушка в одежде курсисток того времени.
— Вы к кому? Папа сейчас занят, — спросила она.
— Да мы, собственно, к Николай Семеновичу, — сказал я.
— К деду, — удивилась дедушка, — а по какому вопросу?
— Скажи, милая, что по купецкому делу к нему почетный гражданин Иркутянин Владимир Андреевич с супругой, — сказал я.
— Подождите здесь, — сказала девушка и ушла.
Через какое-то время она вернулась с мужчиной лет за шестьдесят, с окладистой бородой.
— Здравствуйте, — сказал он, — а чем вы докажете, что вы господин Иркутянин, ведь вам лет должно быть столько, сколько и папаше моему.
— Резонный вопрос, Симеон Николаевич, — сказал я, — вот папаша ваш пусть и решит, правду я говорю или нет.
Семен Николаевич хмыкнул, — Симеон, это только папаша меня так называют, ладно, пойдемте со мной.
Глава 33
Комнатка Николая Семеновича располагалась на первом этаже. Старичок был обихожен. Передвигался сам. Был в уме здравом. Когда мы зашли, он стоял на коленях в красном углу и молился. Мы стояли и молчали. Старый купец встал, опираясь на табурет, стоявший рядом, повернулся ко мне, внимательно посмотрел на меня, снова перекрестился и сказал:
— Вот, Симеон, посмотри на спасителя нашего, не изменился ни чуточки. Бог нам его послал, чтобы он спас дело наше своими деньгами, молился я Господу нашему, что не могу отплатить достойно ему, так сподобил Бог еще раз с ним встретиться. Сейчас и помирать можно спокойно, Володюшка.
Старик подошел ко мне, и мы обнялись.
— Что вы, Николай Семенович, — сказал я, — это я вас благодарить должен за то, что приютили меня у себя как дома, хозяюшке вашей за доброту и ласку, и Семушка с книжками своими мне все эти годы помнился.
Не люблю я всех этих нежностей, но в комнате плакали все. Плакал старик, слезы текли и у меня, плакал бородатый Симеон, чуть не навзрыд плакала младшенькая Симеонова дочка, подошедшая жена его и Ольга.
— Давай-ка, Симеон, закрывай дела на сегодня и накрывай стол для гостей дорогих. Никого не приглашать и рот на замке всем держать, — строго сказал Николай Семенович, — да гостей переоденьте так, как сегодня одеваются. И справочку Владимиру Андреевичу спроворь в полицейском управлении, что паспорт он потерял. И супружнице его тоже.
Старика посадили в глубокое кресло, и он потихоньку задремал.
Симеон еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Я же вас хорошо помню, как вы мне читали сказку про мальчика Филиппка, который был еще мал, но все равно пошел в школу. Разве можно забыть про это, но и быть такого не может, что прошло почти шестьдесят лет, а вы не изменились нисколько. Даже бородку испанскую сбрили.
— Наташенька, — обратился он к своей дочери, — найми извозчика и проедьтесь с супругой Владимира Андреевича по торговым рядам, подбери Ольге Николаевне модную одежду, а мы уж по-мужицки съездим по магазинам, потом в цирюльню, в баньку и вернемся часам к шести. За сколько сторговали возчика, Владимир Андреевич?
— Отблагодарите мужика как следует, спас он нас, думаю, что полуимпериала будет достаточно, — сказал я.
Все-таки купеческая жилка без торговли не может. Симеон поморщился, но достал золотую монетку и отдал мне. Я сходил и отдал деньги возчику.
— Купи детям подарков, — сказал я, — чем раньше ты это сделаешь, тем лучше вложишь свои деньги в дело.
Ошалевший мужик смотрел на золотую монету и ничего не мог сказать. Поклонившись мне в пояс, он отвязал кошевку и покатил в обратном направлении. Думаю, что не обидел я этих хороших людей.
Я не буду вдаваться в детали приема, оказанного нам в семье моего старого знакомца, скажу только, что через неделю мы садились в первый класс транссибирского экспресса, направлявшегося в первопрестольную. Я не появлялся здесь на людях, потому что с этим городом у меня связано очень многое. Я бывал в нем в разные времена и в разных ипостасях. Если читателю будет интересно узнать об этом, то свои записки об этих эпизодах я уже опубликовал в повестях "Кольцо фараона", Кольцо Нефертити" и "Кольцо распутья". Если не найдете эти книги в свободной продаже, потому что тиражи раскупались за неделю, то прошу пожаловать на мой сайт и прочитать их там.
Мы сфотографировались перед отъездом, и я с каким-то сложным чувством отметил, что Ольга в своей новой одежде и в своей новой прическе поразительно похожа на одну мою знакомую женщину, которую мне пришлось оставить по истечении времени моей миссии. И я нисколько не изменился в своих вкусах и пристрастиях. И женщин люблю лишь одного типа, хотя однолюбом назвать меня трудно. Конечно, я уже не узнаю ту женщину, с которой был знаком раньше, но если мы встретимся снова, то вряд ли мы узнаем друг друга, потому что она станет на десять лет старше и не поверит в то, что это тоже я, да и я ей в этом не признаюсь. Николаю Семеновичу я признался только потому, что был не один и находился в сложной ситуации, в которой мне никто не мог помочь.
Любил ли я своих женщин? Любил. И относился к ним нежно и трепетно, и готов был на все, чтобы сделать их счастливыми. Я буду циником, если не скажу, что я любил их временно, потому что не мог остаться с ними навсегда, связать с ними жизнь до последнего дня и потеряться во времени. Я так и так потеряюсь во времени. Ну, может быть, перемещения несколько продлят мою жизнь, но они не продлят ее до бесконечности.
Человеческий век не долог. Писатель или историк позволят этот век расширить, представляя для прочтения и представления в воображении картины прошлого и будущего, как будто они побывали там сами и сейчас спешат поделиться своими впечатлениями. Но быть там и не быть в соприкосновении с живущими там людьми невозможно. Любое соприкосновение людей вызывает симпатию и антипатию, любовь и ненависть. И я старался не противодействовать любви, уходил внезапно и навсегда, оставаясь в памяти то ли легким сном, то ли наваждением, которое со временем проходит.
Растворюсь я в дыму незаметно,
Поздней ночью, часов после двух,
И пойдут обо мне злые сплетни,
Что все женщины пьют сон-траву,
Ту, что я по весне собираю
Для напитка любовных утех,
Для прогулок с тобою по раю
И общенье со мною как грех.
Может, правы они в чем-то главном,
Что любовь это рай или ад,
И в течении времени плавном
Нам уже не вернуться назад.
Сейчас у внимательного читателя возникнет вопрос, зачем я поехал в Москву в начале февраля 1917 года? Тот, кто читал мои ранние книги из этой серии, такого вопроса не задаст, а тот, кто задаст, будет вынужден прочитать следующую главу.
Глава 34
Собственно говоря, Москва не была целью моего путешествия. Пусть москвичи не обижаются, но свидетельств о Москве того времени предостаточно, и я вряд ли мог что-то привнести новое, если новая история не будет связана с расследованием какого-нибудь загадочного происшествия. Вся наша жизнь соткана из тайн. Больших и маленьких. Важных и не важных. Личных и не личных. То есть, общественных. И в каждом доме, в каждой квартире, в каждой комнате, в каждом бабушкином сундуке спрятан свой скелет.
В домах сокрыты чьи-то тайны
И в каждом доме есть душа,
Мы узнаем о них случайно
В шкафу бумагами шурша ...
Я и так задержался во времени, почти год пробыв в нашем будущем. Одновременно с чувством разочарования у меня было какое-то чувство удовлетворения от того, что это не мое будущее. Если бы в странах мира существовала подлинная демократия, то народы мира не позволили бы хоронить себя в бетонных башнях на своей милой и цветущей родине — планете Земля.
Что сделалось с планетой? Кто-то присвоил себе право от имени народа решать за него все вопросы, совершенно не спрашивая его. Кто-то присвоил себе право начинать войны по своему разумению, и весь мир с готовностью набрасывался на того, кто смел противостоять этой агрессии. Бывшие друзья продавались за звонкую монету и становились в один ряд с теми, кто скупал души других и не имел собственной души, давно запроданной желтому дьяволу.
