...Прямое попадание. Был человек, и нету человека. Он хоть успел с Плешаком проститься, а Булану и остальным и этого не дали. Уходили на смену, был Плешак, пришли на обед — нету. На обеде и ужине Плешаку ставили его миску с кашей и воткнутой ложкой — на помин, объяснили ему, а вечером тихонько, чтоб не придрались: день-то будничный — женщины отвыли его. И всё. Был Плешак, и нету его. Ему дали три дня поработать с Салагой, а потом к Салаге поставили молчаливого новокупку, прозванного почему-то Глуздырём — он этого слова тогда не знал, а узнав, что так зовут либо за ум, либо за глупость, не мог понять. Ни особого ума, ни глупости у Глуздыря не было. Не Тукман понятное дело, но и... так, обычный работяга, буквы и цифры знает, читает кое-как, бланки и надписи разбирать будет, ну и... а на хрена больше-то? Ну, выучил он Махотку читать, а что тому читать, кроме надписей на банках и канистрах? А он вдруг с удивлением понял, что ему не хватает книг, газет, да чего угодно, но чтобы почитать. Он долго рылся на "бросовых" полках в кладовке Матуни, искал, хоть что-нибудь, может, завернуто что было, может от инструкции какой обрывок, но... ничего. Рабу, как он понимает, это никак не положено, ни под каким видом. Прописи для Махотки он делал сам. Писал по памяти стихи, обрывки прозы и заставлял парня читать и переписывать. Но рулон, что он тогда взял у Матуни, подходил к концу, и... и всё. А дальше что? Он жил, ел, работал, спал, учил Махотку и ещё желающих, но... но всё плотнее окружала его серая пелена тоски. И сознание бессмысленности всего происходящего. И память о Плешаке, ставшем маленьким и тихим. Он не видел, как того вывели босого, в одной рубашке и штанах, руки за спиной в наручниках и запихнули в серую, с зелёной полосой по борту машину Рабского Ведомства. Это всё ему рассказали потом. И не о Плешаке уже говорили, так трепались, это у него торги были первыми, а уж их-то всех повозили... И на последние торги так же везут. А там... утилизация. Это он уже представлял: слишком хорошо ему запомнился тот пережитый задним числом страх в душевой Большого Отстойника. А тут приехал как-то на склады, въезд был занят, и ему велели ждать. Он вышел из трейлера, был один, без бригады и просто стоял, смотрел в небо. И увидел странные, отдельными большими хлопьями облака, а потом понял, что за крышами складов и переплетением пандусов и развязок не что иное, как само Рабское Ведомство, Центральный Накопитель, Большой Отстойник. Зрение вдруг обострилось, и он разглядел и чёрточку высокой трубы, и выплывающие, отрывающиеся от неё клубы дыма. И всё понял. Он получил груз: серые с зелёной полосой мешки "натурального многофункционального продукта для садоводов", ну да, осень и многие именно сейчас, под зиму закладывают подкормку, утепляют пеплом нежные растения, осушают лужи на дорожках — мало ли для чего пригодится пепел...

...Гаор хорошо помнил, с каким холодным спокойствием он загрузил мешки в трейлер, ещё какие-то коробки, машинально расставив и увязав их так, чтобы ничего не помялось, и поехал обратно. Вокруг была серая пепельная пустота. И тишина. Такая же, как после контузии, когда он видел взрывы, чьи-то перекошенные в крике рты, взлетающие и падающие обломки блиндажей и обрывки человеческих тел, но ничего не слышал, а тело было странно лёгким, и он плыл в этой тишине как воздушный шарик, и было не страшно и даже не интересно. И опять он всё видел, и понимал, и делал положенное: останавливался у патрульного поста, выходил и вставал на обыск, ехал дальше, проходил обыск на въезде, сдавал груз на склады, мыл и убирал на завтра машину, даже вроде о чём-то говорил с Махоткой. Но всё это было где-то там, в другом мире, а он был здесь в холодной пепельно-серой тишине и пустоте...

...Выдача и выход на двор. Сумерки, но прожекторы почему-то ещё не включили. И серый сумрак, серые громады складов, серое, затянутое как тучами небо, мелкая изморось в воздухе, смутно, как издалека доносился гомон выпущенной погулять толпы, ругань курильщиков из-за гаснущих от ветра и сырости сигарет, вымученный смех и визг девчонок. И зачем-то, сам не помнит зачем, он пошёл к складской многоэтажной коробке, опоясанной длинной лестницей, по которой он в свой первый рабский праздник гонялся за девчонками, а потом катался на перилах с Кисой. Темнеет. Если зажгут свет, а он окажется вне светового круга, то откроют огонь на поражение. Ну и что? Сторрам понесёт убытки, ну и что? Он медленно поднимался по бесконечной лестнице, ведя рукой по холодной мокрой трубе ограждения. Всё было серым, пустым и тихим. Он поднялся на верхнюю площадку и подошёл к перилам, облокотился на них.

Далеко внизу двор, толпящиеся люди, широкий скат въездного пандуса, домик охраны, ворота, ограда, ещё дальше... да видит ли он это? Просто знает, что это есть. Сколько ему на это смотреть? В любой день продадут, прикажут остаться в спальне и за ним придёт машина, "чёрный ворон", да нет, "чёрный ворон" для свободных, а ему серая, с зелёной полосой, как те мешки, что лежат сейчас в торговом зале и ждут покупателя. И в котором из них Плешак? И Киса? И тот старик, которого он видел на сортировке? И ему... Стоять на торгах, пока не купят, а потом лежать пеплом в мешке, и тоже пока не купят. Так... а если рулетка? Окопная, а другие говорят "королевская", со старинным револьвером, один патрон, крутануть барабан, дуло к виску и нажать курок. А там уж как повезёт. Или встать в полный рост на бруствере, или пойти вперёд на минное поле, где не знаешь схемы, да способов полно. Когда уже не можешь выкручиваться, когда устал... Он устал. Годом раньше, годом позже... рулетка... Везёт, не повезёт... а что тут будет везением? Как сказал Ворон? Смерть не мука, а избавление от мук... умирать не больно... а это смотря по способу... Геройствуй, как хочешь, но других за собой не тяни... Какое уж тут геройство, трусость? А и пусть, он устал... А других я не потяну, разойтись успеют, а с такой высоты это наверняка...

Он выпрямился, опираясь руками о перила, и мягким плавным движением перенёс ноги через ограждение, сел на перила лицом к серой пустоте. Сейчас убрать руки и заскользить, а вперёд или вбок... как получится. Рулетка... Он резко выдохнул и убрал руки... И тут же, он не успел ни... ничего он не успел. Потому что какая-то сила сзади схватила его за волосы и шиворот — он вышел без куртки, в одном комбезе, поверх белья, даже рубашки и штанов не поддел — и сильно дёрнула назад и вниз. Он больно ударился спиной и копчиком о бетон лестничной площадки, и его ударили по лицу. Не хлёсткой надзирательской пощёчиной, а простецкой оплеухой, как в драке. И из серой, лопнувшей, разлетевшейся мелкими даже не осколками, а брызгами пустоты выступило бешеное лицо Старшего.

— Старший? — тупо удивился он, — ты чего?

И получил ещё один удар, уже по другой щеке. Он потряс головой, машинально попробовал, не течёт ли кровь из носа, и спросил с медленно нарастающей в нём злобой.

— Сдурел? Тебе-то чего?

— Того! — крикнул Старший. — Брат ты мне, чего ты мне сердце рвёшь?! — и заплакал.

Он опустил голову: настолько нестерпимым было это. Помедлив, Старший сел рядом с ним, всхлипом перевёл дыхание. Достал сигареты.

— Здесь можно курить? — удивился он.

— Накласть мне на запреты их, — отмахнулся Старший.

— Меня значит по морде, — заставил он себя усмехнуться, — а сам...

Старший устало и весьма затейливо выругался. Он кивнул, и они закурили. Он курил непривычно для себя быстро, будто куда-то спешил. Докурив до губ, растёр окурок и уже совсем спокойно сказал.

— Зря ты это, Старший. Захочу, найду способ.

— А ты не хоти, — неожиданно ответил Старший.

— Как это? — искренне удивился он.

— А так, — ответил Старший, — нельзя это, значит, и не хоти.

— Почему нельзя? — с внезапно вспыхнувшей злобой спросил он. — Кто запретил?

— Не знаю, — пожал плечами Старший, — нельзя и всё, — и совсем другим тоном попросил: - Обумись, Рыжий, как брата прошу.

— Обумись, — медленно повторил он, словно пробуя слово на вкус, — как это?

— Нуу... Ум над сердцем поставь. Баба сердцем живёт, а мужик умом жить должон, понимашь? Нельзя нам сердцу волю давать, ты ж... по сердцу мне вдарил седни, — Старший устало вздохнул и повторил, — обумись. Я тебя на сердце себе взял, не выдержу я от тебя...

Он кивнул.

— Прости, брат, но... не могу я больше. Ты знаешь, что я за мешки привёз? Серые с зелёной полосой.

— Знаю, — ответил Старший, — удобрение.

— А... а из чего оно знаешь?

— Знаю, — просто ответил Старший, — все знают.

— И...

— Мать-Земля всем нам мать, из неё выходим, в неё и ложимся, не по-людски, конечно, вот так, порошком, без могилы, а всё равно, к ней идём, в неё уходим. А как... не наш выбор, и вины за то на нас нет.

Он медленно, вынужденно кивнул. Старший так же докурил свою сигарету и растёр пальцами остаток в пыль. Посидели молча.

— Устал я, — тихо сказал он.

Старший кивнул, но возразил.

— Быстро ж ты сломался. Твои такими не были.

Он невольно насторожился.

— Это какие такие мои?

— Не говорила тебе матерь твоя? — удивился Старший и сам себе ответил. — Ну да, мальцу страшно говорить, проболтается ишшо по малолетству да глупости. Ты, видно, из курешан, там, говорят, много рыжих было, и гридни всё были добрые. Мы-то криушаны, нас ещё кривичами звали, мы кметы, а ты в тех, в материн род пошёл. Их-то и вырезали всех, и мужиков, и парней, кто в бою не полёг. Говорят, и мальцов, кто до стремени головой доставал, тоже, и баб тоже, а девок да девчонок себе в полонянки забрали и по другим, покорившимся родам роздали, матерь твоя, верно, оттуда род свой ведёт.

Старший говорил как сам с собой, и он, напряжённо застыв, слушал, не смея дохнуть, чтоб не перебить, чтоб не замолчал Страший. Все непонятные слова, всё потом... Старший покосился на него и усмехнулся, блеснув из-под усов зубами.

— Чего ж не спросишь ничего? Ну, про криушан да волохов ты давно знашь, а про остальное? Не интересно стало?

Его мгновенно обдало ледяной волной страха. Плешак всё-таки проболтался?! Тогда... И будто услышав его, Старший ответил.

— У Плешака держалось что когда? В тот же вечер повинился, что проболтался тебе.

— И что? — глухо спросил он.

— А сам видишь, — пожал плечами Старший и отвернулся.

Он молчал, не зная, что сказать. И Старший опять заговорил сам.

— Горячий ты, нравный, а нас и так-то мало осталось, что ж сами себя кончать будем, им помогать?

— Это я знаю, — твёрдо кивнул он, — добровольная смерть — помощь врагу.

— Ну вот, сам всё знашь, а дуришь.

И он рискнул.

— Старший, а какие ещё рода есть?

— У матерей поспрашивай. Родам матери счёт ведут. Они всё знают. Мужиков побьют — новые вырастут, детей побьют или увезут, новые народятся, а матерей побьют — конец роду. Потому он и род, что по рождению счёт идет. Понял?

Он кивнул.

— Голозадые, грят, по крови, ну по отцу считают, так?

— Так, — согласился он.

— Кровь она тоже, конечно, — задумчиво сказал Старший, — только... на доброй земле и злое семя хороший росток даст.

— Гридни это...?

— Воины. Добрые да умелые. Кметы это вот, взяли с поля и в бой поставили. Он бы и рад, а не то, не по нему это дело. Замах есть, а удара хорошего нет. А ты гридин, и по роду и по выучке.

— Добрый воин, — повторил он, пытаясь не так понять, как принять новое непривычное словосочетание.

— Хороший, значит, — объяснил Старший, — ну...

— Я понял. Спасибо, братан.

Старший кивнул.

— Без рода тяжело. Твоего рода матерей ишшо тогда со всеми поубивали, весь род вырезали, я ж говорю, только девчонок да совсем мальцов оставили, вот и имён нет, только поминаем их.

— Ты сказал, ты... — он запнулся, не решаясь произнести вслух.

Старший кивнул.

— Это ты правильно, что сторожишься. А раз побратались мы, мой род всегда тебя примет. Потом посёлки тебе назову, где от моего рода есть. А сейчас пошли. Вона, темно уже.

Он и не заметил, как стало совсем темно, и зажглись прожекторы.

— Стой, — дёрнул он за рукав привставшего Старшего, усаживая его рядом с собой. — Сейчас покажешься, пристрелят. Давай за мной и делай как я.

Пригибаясь, прячась в тени за ограждением, они сбежали вниз. Между входом на лестницу и световым кругом неширокая — на два шага полоса полутени. Оглядевшись и убедившись, что охранников поблизости нет, он сильным толчком выбросил Старшего в световой круг и, переждав, проскочил сам. Толпа уже собиралась у дверей на ужин, и они быстро замешались в общую массу. Их отсутствия будто и не заметил никто...

...Гаор вписал трейлер в поворот, немного уже осталось. Ещё один блокпост, а там по прямой до Аргата и полупериода не будет. Точно укладываются. Как раз доехать, выгрузиться и вечернее построение. А всё же он Гархема переигрывает. Хоть пять долей, да урвёт.

Больше он серую пелену к себе не подпускал, хотя, случалось, подкатывало к горлу, что вроде всё уже, но... ладно, обошлось и ладноть.

— Блокпост, парни.

— Ага.

— Слышим.

Снова привычные, отработанные до мелочей действия. Снова чужие недобрые руки шарят по телу. Гаор уже вполне спокойно и даже искренне не замечает их. Что бы с тобой ни делал враг, тебе это не в укор, и не в стыд. А эти в форме, с автоматами, с гладко выбритыми лицами — враги. Тебя убивают, а ты живёшь. Раз выжил, то и победил.

— Вали, волосатик! — и пинок прикладом.

"А пошёл ты..." — привычно отвечает Гаор про себя, забираясь в кабину и убирая выездные карточки и маршрутный лист на место. Дурни форменные, думают его этим пронять. А может и не думают, просто как иначе и не знают.

И снова дорога. Глаза следят за знаками, встречными и попутными машинами, руки, как сами по себе, делают всё необходимое, отрегулированный, выверенный мотор гудит ровно и успокаивающе. И можно думать о своём, вспоминать... Огонь знает, сколько всего за этот год случилось. А ведь и верно, второй год его рабства кончается. Сейчас октябрь, Плешака увезли в прошлом ноябре, а самого его продали в позапрошлом, да два года. Первый день и первый год самые трудные, а умирать первые три раза тяжело, и первый бой пережить надо, а потом выживешь... ты смотри, сколько придумано и сказано об одном и том же. Первое потому и помнится так, потому что первое. Было ведь и страшнее, и тяжелее, а свой первый бой он и сейчас по долям и мгновениям помнит, и бомбёжку первую, и — Гаор усмехнулся — и сортировку.

Справа холодная, отсвечивающая серым водная гладь Аргатского водохранилища.

— Парни, помните?

За спиной довольно хохотнули.

— Пусть они нас помнят!

— А здорово мы им вмазали, скажи, нет?

— Здорово!

— Ввалили тебе тогда, Рыжий.

— Ну, так сам виноват. Повёл вас в атаку, а охранения не выставил, — засмеялся Гаор.

Весеннее — да, в марте было дело — приключение он вспоминал с удовольствием. Несмотря на полученные в результате двадцать пять "горячих", подбитую скулу, рассечённую губу и порванный комбез, за что он ещё и дополнительно огрёб "по мягкому". Но драка была — что надо! И они в ней победили! Вмазали сволочам-блатягам как следует...