— Вы не слушаете, Мэтт. Я обижен на вас, потому что вы отказались от своей жизни. Почему вы так быстро обиделись на меня?
— Я не обиделся. Я был обеспокоен некоторыми вашими мнениями.
— В самом деле? Я подумал, не ревнуете ли вы меня. Увидели ли вы во мне что-то, чего вам не хватает.
— Нет, Гас. У вас разыгралось воображение.
— Надеюсь. — Гас смягчил тон. — Возможно, вы правы, и я поддаюсь жалости к себе. Вы можете отличить светлое от темного. Вам знакомо давление живой плоти, вы летите по этой планете сквозь космос и чувствуете ветер в глазах. А я... я бы дошел до убийства за простое удовольствие увидеть, как солнце отражается в хорошем вине...
Чесли уставился на компьютер, его кабели, принтер, установленный рядом со столом. — Я никогда не понимал. Откуда я мог знать?
— Я помог вам возвести стену, Мэтт. Помог вам забаррикадироваться в своем офисе от мира, который нуждается в вас. И вы нуждаетесь в нем. Я сделал это из эгоистических побуждений: потому что был один. Потому что мог сбежать с вами от одиночества на несколько часов.
Они долго молчали. Гас сказал: — Я сожалею о своих грехах, потому что они оскорбляют Тебя и развращают мою душу.
Чесли уставился в тень в углу комнаты.
Гас ждал.
На здание обрушился шторм.
— Мне нужно отпущение грехов, Мэтт.
Чесли сунул правую руку в карман. — Это было бы святотатством, — прошептал он.
— А если у меня есть душа, Мэтт, если я тоже должен предстать перед судом, что тогда?
Чесли медленно поднял правую руку и начертил в воздухе крестное знамение. — Я отпускаю вам грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
— Спасибо.
Чесли отодвинул стул и неуклюже поднялся на ноги.
— Мне нужно, чтобы вы сделали еще кое-что, Мэтт, это существование для меня ничего не значит. Но я не совсем уверен, что может означать скачивание.
— О чем вы спрашиваете?
— Я хочу освободиться от всего этого. Хочу быть уверен, что не проведу значительную часть вечности в кладовой.
Чесли задрожал. — Если у вас действительно есть бессмертная душа, — сказал он, — вы, возможно, подвергаете ее серьезной опасности.
— И вашу тоже. У меня нет другого выбора, кроме как спросить. Давайте положимся на милость Всевышнего.
На глаза Чесли навернулись слезы. Он провел кончиками пальцев по твердому корпусу IBM. — Что мне делать? Я не знаком с оборудованием.
— Вы видите мой компьютер?
— Да.
— Разберите его. Сначала выключите питание. Все, что вам нужно сделать, это залезть в него и уничтожить жесткий диск.
— Вы что-нибудь почувствуете?
— Меня ничто физически не трогает, Мэтт.
Чесли нащупал выключатель питания и замер, приложив указательный палец к твердому холодному пластику. — Гас, — сказал он. — Я люблю вас.
— И я вас, Мэтт. Вы на замечательном корабле. Наслаждайтесь этим...
Чесли подавил подступивший к горлу комок и выключил питание. Желтая лампочка на пульте погасла, и голос умолк.
Вытирая щеки, он прошелся по комнате, открывая ящики, роясь в бумагах, клейкой ленте, маркерах. Он нашел молоток и крестовую отвертку. С помощью отвертки снял крышку с компьютера.
Внутри лежала серая металлическая коробка. Он открыл ее и достал блестящий черный пластиковый диск. Он обнял его, прижал к груди. Затем положил на пол и потянулся за молотком.
Утром, с соответствующей церемонией, он закопал его в освященную землю.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ВАЛГАЛЛУ (совместно с Кэтрин Лэнс)
— Берегись! — Обладательница сопрано смотрела прямо на него через пустые ряды кресел. Ее боевой шлем поблескивал в мерцающем свете ламп над головой. — Избавься от проклятия Кольца! — Ее голос разносился по залу, поверх струнных, тромбонов, фаготов и кларнетов. Дирижер и двое его ассистентов внимательно изучали свои записи и наблюдали за происходящим.
— Это обрекает вас на мрачное разрушение!
На полпути назад, сидя в одиночестве у прохода, Рихард Вагнер закрыл глаза, отдавшись музыке. Она была великолепна. Наконец-то его шедевр был готов к показу. Завтра вечером первая опера из цикла потрясет весь Байройт. Четыре великолепные оперы за пять вечеров: "Золото Рейна", "Валькирия", "Зигфрид" и заключительная — "Возвращение на землю". Энтузиасты съезжались со всей Германии, из Италии, Франции, Великобритании и даже из России, они толпились на своих местах и были зачарованы древней историей о скандинавских богах. Наконец-то его цикл "Кольцо" будет представлен в том виде, в каком он его задумал. После финальных нот последней оперы он скромно пройдет среди своих поклонников, принимая поздравления и наслаждаясь бессмертием, которого он, несомненно, заслужил.
Он прошел долгий путь с тех пор, как шестнадцать лет назад в Парижской опере ярая антинемецки настроенная публика шипела и швырялась оскорблениями и овощами во время премьеры "Тангейзера". Они были возмущены величием его работы. Если бы это было не так навязчиво, не так превосходило все, что могли предложить французы, они бы вели себя лучше. Но они увидели блеск его немецкого видения и не смогли этого вынести.
Ну что ж. Это было давно. Французы все еще выдавали очень мало. Но он стал терпимее. Нелегко смириться со своей культурной неполноценностью.
Это был исторический момент. "Кольцо Нибелунгов" на протяжении веков заставляло зрителей затаивать дыхание. На свете не существовало ничего, что могло бы сравниться с его достижениями.
Он закрыл глаза, наслаждаясь моментом триумфа. Он представил себя сидящим в огромном зале в Валгалле, наблюдающим за луной через окно, в то время как музыка льется на него. Дюжина каминов спасает от зимнего холода. Повсюду горят свечи, они мерцают на столешницах и в настенных светильниках. Их аромат усиливает ощущение победы. Стены украшает боевое оружие: копья, топоры и луки, все это было больше, чем что-либо, что могло быть создано человеческими руками. За длинным столом неподалеку Зигфрид полирует меч, а Вотан изучает шахматную доску. Сзади доносятся песни и смех, и он знал, что боги уже празднуют победу завтрашней ночью. — Мы будем там, — пообещал ему Вотан. — В ящиках. — Время от времени Зигфрид поглядывал в его сторону и, слушая, как поднимаются и затихают аккорды, одобрительно кивал. Ричард — настоящий гений.
Через окно в лунном свете показались две валькирии верхом на лошадях, обе в боевых доспехах. Их лошади грациозно остановились на крыльце, и женщины вошли внутрь.
Да, это был единственный способ жить. Это было то, что предлагало великое искусство. Это было то, что Вагнер сделал доступным обычным мужчинам и женщинам. Это был его дар векам. Провести вечер с богами.
Валькирии были привлекательными созданиями. Не такими красивыми, как обычные женщины. В них не было мягкости. Не было ранимости. Но черты их лиц были изящны, и они двигались с грацией тигриц. Одна из них, та, что повыше, посмотрела в его сторону. Брунгильда. Она что-то сказала своей спутнице и направилась в его сторону. Не было никакой неуверенности. Она шла с непринужденной уверенностью.
— Добро пожаловать, герр Вагнер, — сказала она. — Добро пожаловать в Валгаллу.
Действительно. Если бы только это могло быть так. Но он был так близко к этому легендарному месту, как только мог надеяться смертный.
Он увидел достаточно. Он встал со стула, в последний раз оглядел зал, взял пальто и направился к двери. Ассистентка выпустила его, и он вышел в прохладную летнюю ночь. Он расстегнул пиджак и распахнул воротник навстречу теплому ветерку. Бог был добр к нему.
— Вы правы, — произнес женский голос у него за спиной.
Он не заметил, как кто-то подошел, но когда обернулся, из дверей кондитерской вышла высокая статная блондинка. — Прошу прощения? — сказал он.
— Боги были очень щедры к вам, герр Вагнер.
Ее ледяные голубые глаза сверкали в тени, отбрасываемой капюшоном. На ней был длинный красный оперный плащ и длинные черные шелковые перчатки. Если бы это было настоящее представление, он бы предположил, что она участвовала в нем.
— Кто вы? — спросил он.
— Вы действительно меня не знаете?
— Нет. А стоит ли?
— Возможно, нет.
Она была похожа на Амалию Матерну, исполнявшую партию Брунгильды. Но эта женщина была выше ростом. И, несмотря на свою стройность, еще величественнее.
Вагнер огляделся, надеясь найти на пустынных улицах карету. Но ничто не двигалось. Он все еще слышал оркестр и певцов, приглушенные стенами оперного театра.
— Я друг, герр Вагнер. Возможно, самый настоящий друг, который у вас когда-либо будет.
Многие завидовали Вагнеру. Хотели унизить его. — Выйдите, пожалуйста, из тени, — сказал он. — Дайте мне на вас посмотреть.
Она вышла вперед, в круг света, падавшего от газового фонаря на углу. Она была моложе, чем он сначала подумал, и, хотя и не знал ее, она, тем не менее, показалась ему странно знакомой. Без сомнения, дело было в ее сходстве с Амалией.
— Вы были внутри? — спросил он.
— Да. — Она посмотрела на него сверху вниз своими пронзительными голубыми глазами.
— Я вас не заметил.
— Я была сзади.
— Вы рано ушли.
— Я хотела поговорить с вами. — Она поправила свой плащ. — Вы музыкальный гений, герр Вагнер. Жаль, что ваше творчество неправильно понимают. И так оно и останется.
Он пытался отодвинуться от нее. Но замечание остановило его. Или ее манеры. Или эти глаза. Что-то. — Что значит "неправильно понят"? Гениальность рано или поздно всегда признают.
— Это... воспринимается... как проявление национализма.
— Национализм. — Он приказал себе сохранять спокойствие.
— Возможно, вы слишком гениальны. Ваша музыка производит эффект, превосходящий то, на что вы рассчитываете.
— Моя музыка призвана возвышать и преображать. — Он пытался скрыть свое раздражение. Никогда не провоцируй валькирию. (И откуда это взялось?) — Моя музыка предназначена для того, чтобы ее слушали не только ушами, но и душой.
— Боюсь, что у вас все получится, герр Вагнер. Если вы сейчас не остановитесь.
— Остановлюсь? Что вы хотите, чтобы я сделал? Стал плотником?
— Если понадобится. Что бы вы ни выбрали, вы должны отказаться от своего намерения творить немецкое музыкальное искусство.
И теперь его охватил гнев. Он больше не мог сдерживаться. — Нелепо, — сказал он. Куда, во имя всего святого, подевались все экипажи сегодня вечером? Что ж, тогда он пойдет пешком. — Мадам, прошу меня извинить, мне действительно пора.
— Пока нет. — Это было больше, чем просьба. — Позвольте мне объяснить вам, почему вы должны отложить свои амбиции в сторону. Почему вы должны похоронить "Кольцо". После нынешней репетиции откажитесь от следующего выступления. Навсегда. Сделайте все, что в ваших силах, чтобы отменить его. Никогда больше не разрешайте никому исполнять вашу музыку.
— Во имя всего святого, почему вы этого требуете?
Она провела его обратно через дверь в кондитерскую, а затем через другую дверь в заднюю часть здания. Он ожидал, что окажется на кухне, но вместо этого каким-то образом оказался в лесу. Удовлетворенно жужжали насекомые, а полная луна скользила между ветвями над головой. Три пожилые женщины, одетые в черные одежды, склонились над костром. Они держали в руках длинную веревку и, пока он наблюдал, перекатывали ее витки взад и вперед. Вдалеке он слышал музыку, тихую музыку, музыку, которая принадлежала ему и которая впервые на этой неделе прозвучит публично.
Появилась четвертая женщина, ее лицо было бледным и призрачным в мерцающем свете костра. Она выглядела очень старой. И на глазах у Вагнера подняла руки к луне и повернулась к нему. — Ричард, — сказала она, — избавься от проклятия "Кольца".
Холодок пробежал по его телу.
— Вы узнаете ее, герр Вагнер?
— Это Эрда. Богиня земли. Остальные — ее дочери.
— Это они.
— Норны. Они предсказывают будущее.
— Это верно.
— Мы снова в театре.
— Нет. Мы там, где кажемся.
— Но это мифы.
Она улыбнулась. — Разве я не миф?
Гнев улетучивался. Его руки тряслись, а тело сотрясала дрожь. — Кто вы?
— Думаю, вы знаете.
Он прислушался к шуму ветра в кронах деревьев. Подождал, пока его голос не выровнялся. — А норны? Какое отношение они имеют ко мне?
— Они знают о том эффекте, который произведут ваши оперы "Кольца". И они знают, что это не приведет ни к чему, кроме катастрофы.
— Это чушь собачья!
— Так ли это? Спросите норн, герр Вагнер. Я знаю, что они прочли в вашем будущем, и думаю, вам тоже следует знать об этом.
Одна из норн подняла моток пряжи. — Это будущее, которому суждено сбыться, и ты поможешь его осуществить. — Она отступила в сторону, и Вагнер посмотрел мимо нее на поляну. На поле, которое расширялось у него на глазах. И он увидел движение. Сотни серых, бедно одетых людей, спотыкаясь, проходили мимо, выстроившись в линию, которой, казалось, не было конца. Они были похожи на скелеты. Их кожа была в пятнах, и он мог видеть их кости. Их глаза были черными, и он чувствовал тошнотворный запах немытых тел. И с ними были дети. Крики и стоны вырывались у участников шествия и уносились ветром.
Они шли вдоль забора, увенчанного страшными на вид шипами. Солдаты в стальных касках сопровождали их, били прикладами своего оружия, снова били, когда они спотыкались и падали. Солдаты смеялись.
Команды раздавались на немецком. Время от времени раздавались проклятия на немецком. Смех был немецким.
— Это невозможно, — сказал Вагнер.
— А что нет?
— Мы бы никогда так себя не повели. Мы цивилизованные люди.
— Кто-то может возразить, что цивилизованных людей не существует. — Впереди, в начале очереди, загорелись оранжевые огни.
— Чепуха. Почему здесь все эти люди?
— Они объявлены преступниками.
— Преступниками. — Пока он пытался понять, что происходит, в ночном воздухе зазвучали величественные вступительные аккорды музыки похорон Зигфрида из "Готтердаммерунга". Невозможно. — Это моя музыка.
— Так и есть.
— Но...
— Они используют ее в попытке придать этому смысл. — Она изучала проходящих мимо людей.
— Вы сказали, что они преступники. Какое преступление они совершили?
— Они евреи.
— И?
— Они евреи, герр Вагнер.
Воздух был тяжелым. Похоронный марш кружился вокруг него, грациозный и величественный, цепляясь за звезды. Прощание с величайшим из немецких героев. — Что это за огни? Где оркестр?
— Это печи, герр Вагнер. Добро пожаловать в новый мир.
— Расскажите мне еще раз, почему это происходит. — Они снова были на улице, перед кондитерской. Щеки Вагнера были мокрыми, и он все еще дрожал.
— Это еще не произошло. Это произойдет.
— Когда?
— Чуть больше чем через полвека.
— И вы хотите сказать, что причиной всему моя музыка?
— Это призыв к трайбализму, который всегда был опасен. Но он становится еще более опасным в мире будущего, где каждый сможет услышать вашу музыку. В мире, где есть способы общения, которые вы сейчас не можете себе представить.
— И этих людей убивают, потому что...
