-Когда дела идут хорошо, они пойдут плохо. Когда дела идут плохо, они пойдут ещё хуже. Если все хорошо и если ситуация улучшается, значит что-то не так и вы чего-то не заметили.
В него уперлись бессмысленные взгляды и его не поняли.
В "Возрождении" быстро исчезали закрепленные в этикете выражения вежливости и доброты, которые в прежней, "материковой" жизни смягчали конфликты. Редко звучало "спасибо", зато постоянно слышалось: "идиот", "пошел в зад", "заткнись, скотина!" Даже при ответе на самый нейтральный вопрос ответы часто облекали в наиболее грубую форму. "Сиреневые", происходившие, как правило, из интеллигентной среды, здесь не упускали случая выплеснуть друг на друга плохое настроение.
Успехи в зачистке сознания будущих подданных Империи поражали. Всеслав заметил, что у "сиреневых", которых называли "выпускниками" и которые надеялись в ближайшие недели покинуть карантин, появилось нечто вроде частичной потери памяти. Для заключенных барака N2 с месячным стажем было реальным исключительно то, что творится внутри "Возрождения". Прежняя жизнь ими воспринималась как биография какого-то знакомого и вместе с тем совершенно постороннего человека. Вселенная за границами колючей проволоки становилась для "выпускников" мнимой, о ней знали, но ее не воспринимали. Все воспоминания о семье, близких, жизни на материке уходили. Узники забывали то, что не изглаживается из памяти — имена родителей, название родного города. Поначалу это вызывало у "сиреневых" беспокойство, боязнь полной амнезии и потери рассудка. Ужас усиливался, если оказывалось, что узники неспособны рассуждать объективно. Поэтому многие поначалу старались вспомнить школьные и институтские курсы. Любопытно, что лучше всего в подобных случаях вспоминалось нечто бесполезное, давно зазубренное: имена средневековых монархов, даты их правления и тому подобное. Подобные упражнения в итоге опять же способствовали впадению в детское состояние психики. Поэтому легко объяснить то, что произошло, когда заключённым разрешили пользоваться библиотечкой лагерных уставов и учебников для начальных школ Островной империи на языке эм-до. (Более того, даже определили один час в день на "адаптацию"!) Надо было видеть, с какой жадностью набросились на это несложное чтиво "сиреневые", демонстрируя поразительные успехи в усвоении чужого языка и совершенно незнакомой истории. Всеслав поражался сходству поведения взрослых людей с пове-дением первоклассников!
...-"Что ж, посмотрим, как оно сложится дальше. Спокойной ночи!". — мысленно пожелал себе Всеслав, поправил одеяло, беззвучно зевнул и заснул.
[1] БВИ. Архив документации КОМКОНа-2 (GPI:\СС2-Archiv filesvolume713file99p875)
[2]БВИ. А. и Б. Стругацкие. Парень из преисподней (GPI:\S15-Literature-HistoricalSStrugacky55 p16)
[3]Личный архив Корнея Яшмаа (GPI:\K-J-Jashmaa Privates-5 Myonesvolume448file82p346)
[4] Цитата из упомянутого сочинения Бр.Беттельгейма:"...Эсэсовцы представлялись заключенным более жестокими, кровожадными и опасными, чем вообще может быть человек. На самом деле многие из них действительно были опасными, некоторые жестокими, но только очень немногие — извращенцами, тупицами, жаждущими крови, или убийцами-маньяками. В действительности они убивали или калечили только по приказу, либо когда считалось, что этого ждет начальство. Но только "вымышленный эсэсовец" жаждал убийства всегда и при всех обстоятельствах ". Спасибо за поддержку, Корней Янович! (Сяо Жень)
ХОД 19
Саракш
Островная империя. Белый пояс. Остров Цузуй.
Карантинный лагерь "Возрождение"
2 часа 50 минут, 6-го дня 4-ой недели Синего месяца, 9590 года от Озарения
2 часа 50 минут[1]. Задребезжал до омерзения громкий звонок.
Если плохая пища делала людей апатичными, то недосыпание приводило их в возбуждение. Заключенного же следовало лишить малейших признаков раздражения. Но как? Идеальнейший способ — обратить его на себе подобных, а затем жестоко наказать за его внешнее проявление.
Заключенные, разбуженные скрежещущими звуками, срывались с мест после короткого, тяжелого, лишенного сновидений отдыха. Они выпрыгивали из постелей, и спавшие на верхних полках, суетясь, начинали уборку. Им мешали соседи снизу, требуя не топтаться по их полкам, хотя избежать этого было невозможно. Они раздраженно подгоняли верхних, торопясь сделать то же самое. Соседи сбоку ругались не меньше, потому что при заправке одной из постелей часто сминалась другая. Таким образом, отчуждение от ближнего, такого же заключенного, формировалась очень успешно с самого утра. Всеслав оценил эффективность простого приема: "Каждый за себя".
Сам он использовал навыки, полученные при подготовке на полигоне "Кобра", двигался быстро и расчётливо, доставляя соседям не так уж много неудобств. Поэтому стычек с ними не происходило. Абалкин-Гурон просто игнорировал попытки окружающих вступить с ним в пререкания, а его железные мускулы исключали всякую возможность сдвинуть прогрессора с занятой позиции до того, как он заправит свою постель.
Лунин отошёл к стене, давая возможность остальным завершить уборку. Он оглядывал суетливо копошившихся "сиреневых" и размышлял. Все они были отобраны материковой агентурой Островной империи по особой программе. Совершенно очевидно, что островитян при этом совершенно не интересовали ни национальность, ни профессия, ни служебное положение будущих мигрантов. Похоже, что портативный прибор-"фильтратор", которым пользовалась гадалка позволял выявлять личности, чей уровень психической энергии был выше, чем у прочих, тех, чей мозг отличается повышенной способностью "переваривать" интеллектуальную пищу. Понятно, зачем нужна их социуму подпитка такими индивидами. Духовный вампиризм... Хотя-а-а... Лунин внутренне ухмыльнулся, вспомнив программу, согласно которой КОМКОН-2 "...перемещал с неблагополучных планет на Землю лиц с невостребованным аборигенным обществом высоким интеллектуальным потенциалом, если тем на их планетах угрожает опасность"[2]. А чем отличается, по большому счёту, Островная империя от землян? Спасает элиту Континента, перевозя её к себе. Благодетельствует, так сказать... А то, что при этом проводит спасаемых через "Возрождение", а не через санатории, как делают земляне, так ответ прост: "Не взыщите, коллеги — на двести лет отстаём!"
"Возрождение" грубо, мясницким способом, но очень эффективно отсекало всё, что должно было остаться в прошлом, всё что мигрантам не понадобится в новой жизни. "Возрождение" безжалостно и жестоко адаптировало к новым условиям, за минимальное время очищало сознание под будущие социальные нормы[3].
Отбираемые островитянами личности были на своей родине одиноки среди большинства соотечественников, их существование протекало по отличающимся от стандарта психофизиологическим принципам. Они были "чужими среди своих", что должно было облегчить им задачу стать "своими среди чужих". Но в то же время чудовищное давление лагеря ни в коем случае не должно было создавать приспособленца, лебезящего перед обществом, в которое он вливается. Прошедшую через "карантин" личность, не ломали, а "отстирывали". И потом выпускали в землю обетованную. И предоставляли там просторы для деятельности: производственной, исследовательской, художественной.
...-Становись! -скомандовал старший по бараку. -Равняйсь! Смирно!
-Все должно быть вылизано до блеска. -скрипучим голосом в который раз занудливо вещал костлявый и белобрысый береговик-десятник, поигрывая резиновым хлыстом, -Одеяла и подушки — выравнены, чтобы поверхность постели была совершенно гладкой. Черные полосы были должны сливаться в одну линию на всех одеялах. Скамьи расставлены вот по этой доске пола так, чтобы они стояли строго по прямой линии. Когда захочу, буду проверять расстановку с помощью артиллерийского прицела. Устрою весёлое житьё, если вдруг замечу отклонение хотя бы на волосок! Видите носовой платок? Белый? Так вот, провожу им по стене, смотрю и... Так, ну ладно, все в порядке... белый... Но если увижу хотя бы пылинку — смотрите пункт о весёлом житье.
Слова десятника не были пустым бахвальством. В лагере наказывали не только того, кем были недовольны. Экзекуции могли подвергнуть и весь отряд заключенных, где числился нарушитель. Иной раз наказывали даже заключенных целого барака. Был случай, когда и весь лагерь расплатился за проступок одного узника. Поэтому все пристально наблюдали друг за другом и, что называется, "в зародыше" подавляли всякие попытки нарушить режим. В лагере каждый второй становился даже не доносчиком, а, скорее, кем-то вроде ябедничающего малыша, хотя доносительство никак не вознаграждалось стражниками, не давало никаких привилегий и не спасало проштрафившегося.
У "сиреневых" по-сле утреннего напутствия десятника было в распо-ряжении 15 минут для того, чтобы встать, навести порядок в бараке, посетить уборную и выстроиться на плацу. Всеслав быстро понял и то, почему для ночного отправления естественных нужд в бараке стоял оцинкованный бак с крышкой, а днем для этого предназначался туалет на двадцать мест. Утром к нему выстраивалась очередь. У всех заключенных были проблемы с желудком из-за непривычной пищи, привыкания к местной воде и постоянной нервной напряженности. В туалет следовало обязательно успеть утром. Ведь, если тебя прихватит в неурочное время, придется униженно выпрашивать у стражника разрешение сходить в туалет. Всласть поиздевавшись, он может позволить. А захочет — так и не позволит. И вот очередь к туалету так, чтобы не услышал охранник, шипит проклятия тем, кто задерживается. И здесь шла пропитка отчуждением, которой должно хватить на целый день. Крепнет мысль: "Здесь каждый сам за себя. Я должен любой ценой пройти через всё это и выйти гражданином империи".
"Ловко!" — признал Всеслав.
Той же цели служила искусственно созданная нехватка умывальников и толпы желающих попасть к трем усталым парикмахерам (бритв, конечно, в личном пользовании не было ни у кого), механически скоблившим щеки заключенных тупыми безопасными лезвиями в старых оправах. У узников постоянно придирчиво проверяли, вымыты ли руки перед входом в столовую, чисты ли ноги и шеи перед сном, нет ли щетины на подбородках. Проводили обследования обуви и постелей. Казалось бы, все правильно: необходима чистота в местах большого скопления людей. Да и особых наказаний для проштрафившихся, как будто, не предусматривалось: вымыться под холодным душем и просохнуть на крыльце, стоя голым навытяжку. Но в душе наказанного, низведенного до уровня ребенка, сгущались стыд и унижение. Tabula rasa.
И в "Возрождении" самым действенным способом формирования чувства детской беззащитности были не столько расправы, сколько постоянные угрозы расправ. За проявление "ха-сиреневыми" неприязни друг к другу и мелкие конфликты стражники карали. Правда произошёл всего лишь один случай, но реакция последовала незамедлительно. Всех — и мужчин, и женщин выстроили, нарушителю приказали снять штаны и высекли перед строем. Все произошло как-то казенно и обыденно. Под розгами наказуемый не умер, пару десятков ударов выдержал бы каждый. Но после порки что-то исчезло в душе. В глазах наказанного появилось выражение нашкодившего ребенка, который осознал: все время есть за что, есть кому и есть как его наказать.
За драку стражники без всяких разговоров сорвали бы сиреневую нашивку и перегнали виновника под навесы "зеленых". Поэтому узники вбивали отрицательные эмоции внутрь себя, замолкали, прекращали общаться с обидчиками. А так как в роли невольных обидчиков так или иначе оказывался каждый, очень скоро исчезли даже малейшие предпосылки для возникновения дружбы или хотя бы простой привязанности. Психика все более становилась "чистой таблицей", пригодной для последующего письма. Tabula rasa. Каждый за себя.
Еще одним признаком десоциализации, возвращения заключенных к состоянию ребенка, стала полная потеря ими каких-либо половых интересов. Разговоры на сексуальные темы в среде "сиреневых" вообще никогда не велись, непристойные анекдоты не звучали. Среди рассуждений о том, какой будет жизнь после освобождения и получения гражданства, напрочь отсутствовала тема возможного брака. Без особых усилий "сиреневый" мог бы остаться до утра с женщиной в соседней седьмой секции, но этого никогда не происходило. Мужские загоны "зеленых" вообще смыкались с женскими, но и там ничего подобного не отмечалось. В то же время акты полового насилия охранников по отношению к узницам были массовыми, цинично открытыми и до омерзения грубыми.
Внешний вид заключенных также играл немалую роль. Всех "сиреневых" одели в старые матросские формы без знаков различия с метками в виде лиловой руны "ха", номером группы и личной нумерацией на спине и груди. "Зеленые" носили одинаковые серые рубища. Таким образом, узники становились похожими друг на друга и, представляясь стражникам, называли свой номер и группу, но никогда не имя. И мужчины, и женщины были острижены наголо. У старожилов волосы уже отрастали, но расчесок было невозможно достать. Ведь это означало бы пусть скромные, но все же подчеркивающие индивидуальность различия в прическах. А это было бы недопустимым.
Всеслав ни разу не видел часов в лагере. Естественно, у охраны они имелись, но узники даже уголком глаза не могли взглянуть на циферблат. И в этом был железный резон. Рассчитывая время до обеда или ужина, заключенный мог отвлечься. Это в "Возрождении" исключалось категорически. Никто не имел права на планирование жизни. Боле того! Всеслав стал свидетелем того, как у заключенного отобрали даже такое глубоко личное право, как право на смерть. Один из "дзэ-зеленых" ухитрился броситься на контакты высоковольтной сети. Хлопнули предохранители, пострадавшего в бессознательном состоянии отправили в... госпиталь для охранников! Там хирурги сутки боролись за его жизнь, не отходя от самоубийцы, применяли дорогостоящие лекарства и процедуры. И все для того, чтобы через три дня узник мог пройти через уставную процедуру повешения, которую заставили наблюдать остальных заключенных.
Первую половину дня у заключенных занимала работа. Всеслав долго присматривался к работающим и установил, что она не была трудом на износ. Конечно, это объяснялось отнюдь не гуманизмом охранников: не следовало попусту "портить материал", будущих рабов или граждан. Лунин также осознал, что конечным результатом отнюдь не были штабели распиленных известняковых плиток или квадратные метры уложенного асфальта. Главной задачей оставалось всё то же выбивание из заключенных "старой закваски". Едва лишь охрана замечала, что "сиреневый" с головой уходил в дело, увлекался им, какой бы оно тяжелым ни было, его сразу же переводили на другую работу, например, на перетаскивание камня с одного места на другое, а затем обратно. Или на уборку водорослей на берегу, вывоз их в море и выбрасывание там. Идеальным вариантом считалось, если выполняемая узниками работа была бессмысленной. Цель такого труда очевидна — показать узнику, что от его умения и прилежания ровным счетом ничего не изменится: "Ты будешь делать то, что сказано и любой другой это сделает так же как ты. Незаменимых тут нет". узники привыкали чувствовать себя униженными, когда их вынуждали выполнять дурацкую работу, и часто даже стремились к более тяжелым заданиям, если там получалось что-то похожее на результат. Чего и требовалось добиться!
