Хомура настояла именно на такой формулировке на знаке, по так и не понятым в то время Кёко причинам. Хотя сейчас она понимала.
Но все же, зачем она здесь? Ей больше не было здесь места, не среди юных, свежих лиц, чьи плечи не были обременены столетиями истории. Она жила в постоянном страхе попасть в бесконечную колею и вцепилась в Богиню в надежде, что Она знает секрет загадки вечности, секрет того, как сбалансировать стабильность и самообновление. Было правдой то, что она намекала Юме — ее подозрения, что ответа нет. В таком случае лучше было бы умереть, пока жизнь полна, а не жить вечно, при этом не живя вовсе.
Она натянула капюшон на голову, прекрасно осознавая, как глупо она выглядит, пытаясь спрятать под капюшоном массу своих волос. Как и многие Древние, она никогда не соглашалась модифицировать свои волосы в эти маленькие щупальца, что были в нынешнее время у всех. Не то чтобы это нагоняло на нее жуть — но уход за волосами, расчесывание роскошных прядей, их мытье и укладка… это было, несомненно, терапевтическим, и даже рекомендованным ОПЗ делом. Плюс, когда при спешке всегда можно было смухлевать с магией, казалось ленью требовать от волос делать за тебя всю работу, неважно, насколько странно чувственной порой казалась эта идея.
Не могло быть совпадением, что единственными имеющимися у них артефактами Богини были ленты для волос, верно?
Зачем она здесь?
Через мгновение она встала и решительно отвернулась от знака. Она знала, зачем она здесь — она боялась ответов, которые она могла найти, если пойдет туда, куда ей и правда нужно было пойти. Она просто тянула время, но еще одним из недостатков старости было то, что она слишком хорошо знала себя, чтобы не знать об этом.
Каменный памятный знак ничего не мог ей сказать, ничего не могли ей сказать ни глазеющие на нее ученики, ни даже небо над ней. Она знала, где могут быть настоящие ответы.
Она лишь надеялась, что в этот раз кто-нибудь поговорит с ней.
Несмотря на то, чего можно было ожидать, для Кёко, главной сестры культа Надежды, было необычно посещать Ленту Богини. Официально это было во избежание восприятия того, что она эксплуатирует свое положение, чтобы чаще общаться с Богиней.
Конечно, неофициально, в этом объяснении не было смысла.
Хотя она ждала в очереди вместе с остальными, пусть даже знала, что ее расписание забито, и она на самом деле не может позволить себе терять время. Она с хорошо отработанным изяществом приветствовала других девушек в очереди, даже остановившись поворковать над тем или иным ребенком. На данный момент это было для нее второй натурой, даже не требующей от нее особого внимания.
Тем не менее, в длинной очереди ей было сложно скрыть нетерпение. Она понимала, насколько мало было в этом смысла, после столь долгого избегания приходить сюда терять терпение, ожидая, когда, наконец, придет время.
Так или иначе, момент достаточно скоро наступил, и ей удалось скрыть незначительное колебание, когда она превратилась и опустилась на колени на теплую каменную поверхность.
Долгое мгновение она ощущала на себе взгляды зала и думала, что ничего не произойдет.
Рокот волн первым дал ей понять, что все изменилось.
Ее глаза открылись, ее уши наполнились далеким ревом океана и какофонией чаек.
Как выяснилось, она все еще была внутри церкви — но не того здания, что она построила, кропотливо реконструированного руками волшебниц из ее паствы. Нет — об этом ясно сообщал сияющий сквозь разрушенные стены и разбитые витражи солнечный свет. Эта церковь была такой, какой она когда-то была — разрушенной, выпотрошенной пламенем, брошенной стихиям безбожного мира.
Но… здесь? Что она делала рядом с океаном? Церковь ее семьи была далеко от побережья.
— Здравствуйте? — спросила она, осторожно поднявшись на ноги.
Она чувствовала, как свежий ветерок ласкает ее кожу, неся с собой запах соленой воды, и слышала раздающиеся над руинами здания свистящие звуки — но здесь не было никого приветствующего ее.
Она выдохнула, взглянув на свои руки. До сих пор это видение качественно отличалось от любых остальных ее видений. Те были расплывчатыми, сноподобными. Это же…
Ну, это было реальностью, с той же фундаментальной, инстинктивной уверенностью, которую она чувствовала, пробудившись от долгого сна. Ее мысли были ясны, а глаза открыты. Не хватало только тихого рокота электроники в глубине сознания, этого уникального современного ощущения, к которому она постепенно привыкла.
Но как это возможно?
«Послушать только, сомневаюсь в том, что Она может, — подумала Кёко. — Ужасный я проповедник».
Тем не менее, нельзя было отрицать, что здесь не с кем было поговорить.
Она прошла мимо обугленных остатков церковных скамей, направившись к двойным дверям, некогда служившим главным входом в церковь, и которые все еще вызывающе стояли вопреки разрушению временем. Она вполне могла пройти прямо через то, что когда-то было стеной, но предпочла этого не делать.
Но когда она пересекла порог, она почувствовала, как ее нога задела что-то мягкое.
Опустив глаза, она почувствовала волну… тошноты? Страдания? Страха? Она не вполне понимала.
Она все равно проглотила свои ощущения, наклонившись подобрать плюшевого кролика. Это была любимая игрушка Сакуры Момо, которую она столько таскала, что она стала изношенной и грязной, и с которой Кёко надоело играть.
Когда она видела ее в последний раз, она была частично сожженной оболочкой, погребенной в грунте рядом с тем, что они с Мами согласились принять за останки тела ее сестры. Они и правда не знали, и полицию настолько это не заботило, что тела остались тлеть там, где они пали. Может быть, если бы они потрудились немного больше, кто-нибудь бы понял, что Кёко еще жива.
И вот он снова, рваный и запятнанный, покрытый пришитыми их матерью заплатками, но несгоревший.
— И что, б… это? — тихо сказала она, не заботясь тем, что незримая Богиня может ее слышать. — Зачем мне об этом напоминать? Лучше это похоронить.
— Тогда похорони меня, нээ-тян.
Кёко отскочила назад, настолько пораженная, что в самом деле начала попытку превратиться, лишь чтобы понять, что не может.
Она никогда ранее не слышала этого голоса, но он был болезненно знаком, и ей потребовалось удивительно мало времени, чтобы сложить его вместе с обращением «нээ-тян» и стоящей перед ней девушкой-подростком.
— Момо, — удивленно сказала она, имя почти непроизвольно сорвалось с ее губ.
Смотреть на девушку было почти как смотреть в кривое зеркало — на свое как будто сдвинутое и искаженное отражение. Ее взгляд словно не желал сосредоточиться на призраке, настолько похожей на саму Кёко, и тем не менее явно не бывшей ею.
Девушка была одета в простой белый сарафан и смотрела на нее большими невинными глазами, старше, чем когда-либо видела ее Кёко.
— Это и правда ты? — наконец, спросила Кёко, даже когда ей ответило ее сердце.
— Да, — протянула руку девушка.
Кёко рванула вперед и вцепилась в нее, на некоторое время слишком перегруженная, чтобы сделать что-то еще, кроме как смотреть на нее, поражаясь тонким линиям на ладони, в то же время чувствуя, как плачет ее душа. Она полагала, что давно попрощалась с тем временем, когда что-нибудь могло так глубоко на нее повлиять.
— Как? — спросила она, глядя в улыбающееся лицо девушки, красиво обрамленное океаном и горизонтом позади.
— Ну, глупый вопрос, нээ-тян, — дразняще сказала она. — У тебя сверхъестественное видение, и ты спрашиваешь о том, как можно встретить умершую. Я знаю, что ты умнее.
Кёко покачала головой, очищая ее, смаргивая слезы, начавшие течь из глаз.
— Не это, — сказала она. — Ты… старше.
Момо рассмеялась, чисто, как колокольчик.
— Думаешь, возраст имеет здесь значение? — сказала она. — Тебе всегда было интересно, как бы я выглядела, будь у меня шанс немного вырасти. Ну, вот она я.
Кёко отпустила руку сестры, немного справившись с собой. Ей просто нужно было осторожно думать о Момо как о просто еще одной девушке. Не о сестре, которую она обнимала и защищала теми холодными ночами, когда родители не могли позволить себе включить отопление. Просто еще одной девушке.
— Но почему ты здесь? — отчаянно спросила Кёко. — Почему сейчас? Почему ты ждала все эти годы?
Момо опустила руку, на мгновение встретившись взглядом с Кёко, прежде чем резко отвести его. Кёко почти казалось, что она избегает смотреть ей в глаза, хотя она и не могла представить причины.
— Для меня прошло лишь мгновение, — сказала Момо. — Мгновение, но также и вечность. Думаешь, у меня был в этом какой-то выбор? Нам повезло, что мы вообще говорим друг с другом. Вот так, во всяком случае.
Ее сестра отвернулась от нее, бросив взгляд на маячащий сейчас как раз перед ними океан. Был ли он до этого так близко?
— У Богини есть свои причины, — сказала она. — Я знаю об этом, но ты веками страдала, и об этом я тоже знаю. Она решила, что, наконец, пришла пора освободить тебя от твоего бремени. Если бы могла, я бы освободила тебя века назад, но, полагаю, поэтому я и не стала богом.
Пока Кёко смотрела, размышляя о том, насколько старой казалась ее сестра, девушка раздавила что-то в руках, отпустив это над краем обрыва перед ними. Через мгновение Кёко поняла, что это были лепестки цветов.
— В других реальностях я не умирала, — сказала Момо. — В некоторых я прожила долгую жизнь; в других мы возненавидели друг друга, а в третьих я тоже заключила контракт и умерла молодой. Есть многое, чего никогда не было, многие жизни, которыми я бы предпочла прожить.
Ее сестра вновь повернулась к ней, на этот раз плача, и сердце Кёко заныло от вида лица девушки, никогда так не поступавшей, и она потянулась вперед.
— Это была не твоя вина, нээ-тян. Никогда не была. Я прощаю тебя, и я люблю тебя.
Они обнялись, и какое-то мгновение Кёко могла все это видеть, все время, что они никогда не проведут вместе, жизни, которыми они никогда не проживут.
— Прости, — сказала она, слезы текли бесконтрольно. — Прости. Я пыталась. Я не могла представить… отец никогда… я должна была…
— Нет, пожалуйста, прекрати, — сказала Момо. — Пожалуйста. Я же сказала, это была не твоя вина.
— Ты не понимаешь, — сказала Кёко. — Когда я похоронила тебя и маму, я так отчаянно хотела присоединиться к вам, там, под грязью, но Мами мне не позволила. Она не позволила мне остаться.
Затем воспоминание в разуме Кёко перегрузило все остальное. Мами держала Кёко за руку, пока она всхлипывала, медленно утаскивая ее от простой могилы, где они похоронили ее семью, говоря ей, что все в порядке, что когда-нибудь она научится справляться, так же как Мами.
Так было правильно, но часть ее всегда ее за это ненавидела.
— Сожалею, что тебе пришлось все это пережить, — сказала Момо ей на ухо, — но не грех просто жить, и не грех быть счастливой. Я знаю, что ты это знаешь, но ты никогда в это не верила. Прошло четыре столетия, нээ-тян, и я здесь счастлива.
Кёко инстинктивно вцепилась в тело сестры, распахнув глаза, но девушка уже исчезала.
— Однажды мы снова встретимся. Все мы.
Затем она исчезла, оставив Кёко на коленях перед ревущим морем.
Но видение не закончилось.
Кёко ожидала, что так произойдет с исчезновением Момо, оставив ее плачущей развалиной перед ее последователями, но мир вокруг нее отказался исчезать, даже подразнив ее приземлившейся рядом с ней чайкой, с любопытством взглянувшей на нее.
Наконец, когда ей показалось, что глаза, наконец, высохли, она снова встала, вытирая руки о рубашку. Видение явно не закончилось, но тогда…
Она остановилась. Разрушенная церковь исчезла, замененная еще одним обрывом скалы, на которой она стояла. Однако на этот раз вдоль края была ограда с небольшим разрывом посередине, где он поворачивал и выгибался наружу — лестница вниз.
Кёко прекрасно знала, что не стоит игнорировать столь очевидные намеки, так что она пошла вперед, взялась за перила и началась спуск по длинной крутой лестнице. Каким бы ни была цель этого видения, в данный момент она чувствовала себя слишком человечной — не хватало силы и тонкого баланса, предоставленных ей телом волшебницы или даже имплантатами Управления. Из-за этого спуск был слишком головокружителен, так как она половину времени тянулась к силе и навыку, которых просто больше не было. В результате она чувствовала себя юной, мучительно юной.
Через несколько минут она, наконец, достигла дна, где ждал ее живописный песчаный пляж, примерно такой, какой они с Момо когда-то в детстве мечтали посетить.
Ее туфли погружались в мелкий песок, и она чувствовала желание снять их.
«Момо…»
Мысли о сестре теперь ощущались по-другому. Она всегда избегала думать о своей семье, слишком хорошо осознавая о вызываемом этом горе, слишком хорошо осознавая, что она вообразит их судящие ее взгляды. Иррационально, но за все ее многие годы она так им не смогла по-настоящему отпустить это чувство.
Хотя теперь оно прошло, и испытываемое ею облегчение напоминало блаженство, приходящее с исчезновением боли, которую никогда сознательно не осознаешь — облегчением от Юмы, исцелявшей отсутствующую часть тела, чью боль она подавляла.
Она взглянула на яркое полуденное солнце, размышляя о том, что ей делать.
Она сняла туфли и носки, аккуратно оставив их рядом с лестницей. Конечно, в таком месте она могла быть уверена, что ничто не пойдет неправильно.
Песок под ногами был теплым, когда она пошла дальше по пляжу. Возможно, после Момо, Богиня хотела лишь чтобы она взяла перерыв от своей жизни, чтобы освежиться и расслабиться. Сейчас, оказавшись здесь, она начала понимать, насколько ей это было нужно, даже после многих лет, потраченных на то, чтобы подтолкнуть Мами буквально сделать то же самое.
«Ни одна из нас не прислушалась к собственному же совету», — подумала Кёко.
Затем она снова остановилась, прикрыв глаза ладонью. Пляж перед ней сужался, постепенно заменяясь рядами скал, часто собирающихся на краю моря.
И на скале посередине почти полулежа сидела еще одна девушка, устремив взгляд к далекому горизонту.
Не просто еще одна девушка — та, кого она пришла сюда найти.
Кёко рванула в спринте, подталкивая пределы своего снова человеческого тела, как будто боясь, что потеряет ее, если не окажется там прямо сейчас. Хотя она не кричала — иррациональный страх, что из-за этого девушка исчезнет.
Когда она перепрыгнула через один из валунов, она почувствовала, как ее нога при приземлении поскользнулась, осознав свой ужас, что она разобьет свои хрупкие человеческие кости о твердый камень, без рефлексов или силы это остановить.
Она остановилась, обнаружив, что она врезалась в чьи-то мягкие руки, вместо ожидаемого ею жесткого приземления.
— Боже, Кёко, насколько я помню, ты была не настолько неуклюжей.
