Относился ли "мой" японец (по сути, относился бы я — я ведь у себя самого и ни у кого другого это спрашиваю!) к числу более близких ему по положению лиц, предпочетших собственную смерть и гибель страны непереносимому позору капитуляции или выбрал бы более осторожную и взвешенную позицию, близкую к той, которую заняли неизмеримо более высоко стоявшие на социальной лестнице того времени, чем лётчик-майор, адмирал Мицумаса Ионаи, министр иностранных дел Шигенори Того и премьер-министр Кантаро Судзуки? У них были серьёзнейшие основания опасаться физического нападения молодых японских офицеров, чьи умы были помрачены пребыванием в милитаристском угаре, не желавших по этой причине считаться более ни с кем и ни с чем.
Я иногда задаю себе вопрос: почему мне всё это вдруг стало интересно? Спрашиваю себя, нет ли во мне ощущения, что я "недовоевал"? А довоевали ли окружающие меня люди, являющиеся носителями душ павших в той, Второй мировой, или в других, менее масштабных, более ранних или позднейших, но все равно ожесточённых и кровопролитных войнах? Сегодня я и не хотел бы воевать. А он? Он, майор Набунагэ? Что именно, какое чувство, уходя, унесла с собой из этого мира его душа? Хотел он и дальше воевать? Навоевался ли он? Нет пока во мне такого определённого ответа.
Может быть, ответ этот не созрел тогда ещё в его душе. Может быть, я сегодня пока не развит и не способен такой искренний ответ уловить.
Но я не могу отделаться от однажды посетившего меня странного ощущения, хотя и невозможно признать его полностью моим. Однако оно приходило вновь и вновь и, похоже, это чувство причастности к судьбе и посмертию японца будет продолжаться.
Вероятно, раз в год. Вероятно, в день гибели японского лётчика.
На какие-то доли секунды. В предрассветьи.
На фоне священной для всех японцев горы Фудзи. Чуть тронет её сужающийся кверху гиперболический конус первый розовый луч восходящего солнца.
В сиреневом небе. На доли секунды.
Вдруг проявляются знакомые обтекаемые контуры истребителя времён Второй мировой войны.
Блеснут в луче солнца лопасти бешено вращающегося воздушного винта.
Вспыхивает солнечный блик на плексигласовом фонаре пилотской кабины. В кабине — он. На мгновение в прозрачном светлеющем воздухе проступают очертания боевых машин погибших с ним в то августовское утро 1945 года его молодых сослуживцев.
И подобно слышимому шороху чиркнувшего по небу крупного метеора.
После того, как истребители тают в сиреневом воздухе.
Стихает шелестящий свист потоков обтекания.
Остается отзвук победного рёва их двигателей.
И до тех пор, пока они, эти тени священных жертв охраняют священные небеса, да пребудет мир на священной земле их Родины.
Пока над всеми странами в свои дни и свои мгновения появляются благородные тени небесных стражей, охранителей священной чистоты, да пребудет мир на нашей священной Земле.
Да пребудет над всеми нами Благословение Божье...
Неужели всё, что хранится в моём подсознании, что донесло до меня сквозь толщи времён моё персональное волшебное зеркало времени — моя душа, — правда?!
Это всё — правда, Боже мой?!
Очень сильная штука — жизнь.
2017 г.,
г. Екатеринбург
Часть вторая
СИЛЫ НЕБЕСНЫЕ, СТРАСТИ ЗЕМНЫЕ
Любимой посвящаю
"Что ми шумить,
что ми звенить —
далече рано предъ зорями?"
"Слово о полку Игореве"
Глава первая
ДАЙТЕ МНЕ ТОЧКУ ОПОРЫ!
1
Своеобразная интродукция,
навеянная нечаянно уловленными автором
размышлениями госпожи Акико Одо при отъезде, когда она вдруг предположила,
что ей уготована роль интеллектуального детектива
— Ну, с Богом! Спасибо тебе и твоему дому, поедем теперь к другому, — сказал Борис, подходя следом за Миддлуотером и Акико к ожидающему автомобилю, и взял её под локоть, чтобы помочь сесть в салон. Акико его руку придержала, остановилась и оглянулась на любимый хоккайдский дом. Коротко поклонилась на прощание и продолжила беспокойно пребывать в не очень весёлых мыслях, пытаясь хоть как-то их упорядочить:
"Когда-то, очень уже давно, встретился мне добрый совет, который я запомнила на всю жизнь: если начинаешь дело, прекрати думать о чём-либо постороннем. Пусть всегда ведёт само дело. Только всегда ли мы поступаем разумно?
Едва мы разместились втроём в просторном салоне автомобиля Джеймса Миддлуотера, тут же еле слышимо завёлся мощный двигатель и потемнели стёкла. Урчание мягких выхлопов машины коснулось слуха как своеобразное музыкальное вступление. Звуки без мелодии напомнили мне некоторые опусы современных композиторов. Этакая приглушённая технизированная интродукция к неизвестному и, скорее всего, не близкому пути, ожидающему нас с Борисом.
По привычке всё важное замечать, непроизвольно отметила, что и расселись мы как-то порознь: я расположилась в салоне сзади на мягком кожаном диване одна, лицом по ходу движения, а Борис и Джеймс напротив меня — на отдельных откидных сидениях огромного лимузина. Сели так, наверное, из неосознанно ценимого каждым из нас чувства жизненной необходимости внутренней и внешней свободы. Подумала ещё, что ненароком вынудила мужчин занять места напротив меня, словно предстояло продолжение обстоятельной беседы, не доведённой в предотъездной суматохе до итога, необходимого нам троим.
Да какая уж тут обстоятельность... К слову, обстоятельного разговора в доме и не было. Непроницаемые лица внутренних охранников, которых в обычные дни не видно и не слышно, а сегодня на их железные плечи стали поминутно натыкаться засновавшие слуги. Эти неповоротливые охранники как будто нарочно вылезли отовсюду на глаза Миддлуотеру, чтобы доказать ему, что и они не зря едят свой хлеб, точнее, наш японский рис. У слуг, которые у меня обычно никогда не собираются в одном месте, образовались тоже какие-то окаменелые, сосредоточенно-деловитые лица, и охранники неохотно отодвигались чуть в сторону, чтобы не препятствовать продолжающейся многолюдной бестолковой суете. Да и с кого за эту создавшуюся при отъезде суматоху прикажете спросить — не с самой ли себя?
О, я ведь тоже была сегодня куда как хороша, бесцельно и без толку слоняясь по дому. Взволнованная неожиданными новостями от Миддлуотера, вздыхала, бродила туда-сюда и не сразу вспомнила моё же первое жизненное правило, что для начала полезнее всего взять и посмеяться хотя бы над собой. Правда, Джеймсово известие об экипаже ООНовского патрульного самолёта оказалось трагическим, совсем не до смеха. Кроме того, если правил слишком много, никогда не знаешь, какое из них исполнять, да и вообще надо ли? Но жизнь продолжается, правда, лишь у тех, кто жив. Что ж, надо жить. Значит, предстоит уехать. Едем!
А то, что в его машине я интуитивно сразу направила себя в сторону предстоящего движения, означает, наверное, что нет внутри меня ни малейшего сопротивления принятию будущего. Ведь ещё древние китайцы знали, что перемена места жительства предвещает крупные изменения в судьбе. Что ж, будь тогда что будет. Подумала так и взглянула на Бориса.
Борис, однако, продолжал оживленный, но какой-то бессодержательный, с моей точки зрения, разговор с Миддлуотером, начатый ещё у меня в доме, и я не стала вслушиваться в их почти вульгарную словообменную американскую скороговорку. По ним обоим, кстати, и не видно, чтоб они вздумали сопротивляться пришедшим переменам. Успокоиться нужнее мне. Гармонию и упорядоченность в мою душу, все-таки смятенную давно ожидавшимся и всё же столь неожиданным отъездом, смогли бы внести совсем иные звуки, но внутри себя я их пока не услыхала. Я как-то говорила Борису, что музыка намного ближе мне, чем живопись, для обозрения которой обязательно ещё и освещение, и только музыка, не обязательно классическая, возбуждает во мне наиболее глубокие эмоции. А что за жизнь совсем без эмоций, без того, что их рождает, и без памяти? Жизнь и есть постоянное движение от прошлой эмоции к следующей эмоции. Связываю и соотношу действенность именно гармонически выстроенных звуков и с развитием во мне духовной памяти, раскрывающей забытое прошлое моей души, не во всём ведомое мне сегодняшней, и с продолжением обретения навыков предвидения грядущего. И потому немного жаль, что музыка, вдохновенно настроившая бы на то главное, что к нам с Борисом уже близится, во мне пока не зазвучала. Мой глубинный слух пока не пробудился и не смог навести на меня желанные напевные мелодические образы, так необходимые для прозрения в предстоящее жизненное время. И теперь не медитативные звуки музыки приоткрывают занавес, скрывающий грядущее, а широко раскрытые глаза моей памяти всё продолжают воспроизводить опечаленное лицо любимой служанки Митико, хотя она изо всех сил и пыталась придать самопроизвольно возникающему драматическому рисунку его забеленных морщинок японское традиционное бесстрастное выражение.
Митико никогда не решилась бы спросить, к чему приносимая мной жертва отъезда. А если б и отважилась на такой неслыханный поступок, я, как бы ни старалась, не смогла ей дать ясного ответа. О, этот тихий шелест кимоно от ослабевающих движений постаревшей сегодня прямо на глазах близкой женщины, так напомнивший мне осенний шорох ветра, который взволновал своим неожиданным порывом прибрежные камыши... И чутко уловленное постукивание низко нависших над Митико тонких ветвей друг о друга, словно и они заторопились с нами в путь, затопали вразнобой своими деревянными подошвами-гэта и застучали странническими посохами в утоптанную спину дороги. Но и шелесты, и стуки ещё не ожидаемая мной музыка.
Растерянная поспешностью и беспорядочностью наших сборов, непонятно для неё, куда и зачем, огорчённая Митико осталась на каменных плитах внутри ограды и склонилась в глубоком церемонном поклоне, скрывая слёзы и провожая тронувшийся автомобиль, а по его боковым стёклам вдруг потекли быстрые струйки короткого, но сильного дождя.
Нечаянный дождик, брызнувший нам "на дорожку", и при отъезде особенно ценимый русскими как олицетворение грядущей успешности начинания, принялся размывать и в моих затуманенных глазах милый образ хрупкой, вновь остающейся в одиночестве, беззаветно мне преданной и доброй сердцем старой женщины, хорошо помнящей ещё мою маму. Обе они были из одной деревни, бесследно исчезнувшей под городской застройкой. Я подумывала, что мы с верной Митико, возможно, приходимся отдалёнными родственницами по моей рано ушедшей маме, только всё как-то забывала у неё спросить. А теперь, с момента отъезда, снова стало уже поздно. О Амида-Будда, повелевающий Западным раем, пусть в твоих лучезарных чертогах мама моя и отец, мой отец тоже, пребудут навечно молодыми! И более счастливыми в принявшей их вечности, чем в моментально промелькнувшей жизни здесь, на сразу забывшей о них земле.
Неожиданный дождь навёл ощутимую печаль расставания на увлажнившиеся стволы и почерневшие ветви деревьев ещё столь недавно приятно тенистого сада, теряющего ныне остатки пожухлой листвы. Похоже, что невпопад порадовались дождю лишь освежённые, ярко заблестевшие краской над сплетением крон изогнутые кровли бесконечно любимого, а теперь неизвестно, на сколько времени покидаемого хоккайдского дома.
Я уезжаю с русским. А вообще — как уезжают с русскими? И как уезжают сами русские? Если бы я была русской женщиной, а тем более девушкой эпохи, например, совсем ещё недавнего построения коммунизма, а о таких юных русских женщинах шестидесятых годов прошлого, двадцатого века в последнее время я столько прочла, просмотрела и прослушала не только из праздного любопытства, то, конечно же, "презрела" бы идеологически осуждённый "грошевой уют" и, решительно подводя итог осёдлому этапу жизни, задорно встряхнула волосами, коротко остриженными по комсомольской моде, и с песней в темпе марша двинулась бы на ударную стройку с заплечным вещмешком, в свитере и кедах или неведомых мне "кирзачах". Навстречу судьбе, яркой любви и полному драматических неожиданностей продолжению жизни в новых краях. Но время социализма быстро прошло. И я призналась Борису, что о женщинах современной России не знаю почти ничего. Может быть, о них больше не пишут, если они, наведя среднемировые стандарты на свои обличья, перестали быть интересны пишущим. Или эти пишущие, возможно, уже не поспевают за русскими женщинами в их деловых поездках и повседневных хлопотах по обеспечению собственного материального преуспевания. Не знаю, как сейчас уезжают русские.
Однако мой мимолётный, когда я проходила рядом, и, признаюсь, прощальный взгляд в сторону неспешных, безмолвных и теперь тягучих струй садового ручья, отражающих блёклую голубизну холодного осеннего неба, всё-таки вызвал из самой ближней памяти оледенившие внутри строчки несравненного Мацуо Басё:
Жёлтый лист плывёт.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?
Внутри чувствительно кольнуло, но во мне, тем не менее, не возникло ни чувства острой печали от расставания со всем многолетне привычным, ни учащения сердцебиения. Не могу ведь я уподобить себя цикаде, бездумно доверившей сладкий покой своего зимнего сна высохшему листу, который оторвался от ветки родного дерева и теперь по воле ветра несет на себе нечаянную путешественницу неведомо куда. Наверное, и я стала понимать, что даже состарившемуся дереву надо из лесу или из сада попасть в чей-то дом и в умелых тёплых руках мастера превратиться в полезное изделие, чтобы и о нём подумали так, как некогда сложил тот же мудрый волшебник Басё:
Пестик из дерева.
Был ли он сливой когда-то,
Был ли камелией?
Хочется верить, что все мы в любящих руках более разумных Высших сил. Не бездушные пестики для толчения зерна, не кому-то Высшему полезные изделия, но люди. Живые, чувствующие и отзывающиеся на всё, настоящие люди. И всё же, всё же...
Трёхстишия-хокку кисти Басё живо напомнили, как Джеймс Миддлуотер увозил Эву и Стаха Желязовски. Тогда из моего притокийского дома, ведь в постоянной жизни я токиоска.
Как красиво смотрелась эта тайфунная польская семейная пара!.. Как экстравагантна и экспансивна в своей милой непосредственности была незабвенная Эва! Навернулись слёзы, когда я подумала, что ни в коем случае нельзя было на неё обижаться. Надеюсь, что в отношениях с ней мне в итоге удалось подняться над мелочными обидами.
Короткий рассказ о неожиданных впечатлениях от расставания с ними сберёгся лишь внутри меня и в гораздо более совершенной памяти моей компьютерной помощницы Джоди. Если бы не так, то этих двух прекрасных молодых людей в нашем бурном мире словно никогда и не было, словно вдруг вынесло их на японский берег ко мне случайно волной, а следующей волной небрежно смыло. Я не поведала верной Джоди только, о чём думали они при отъезде в тот такой ещё совсем недавний ярко-солнечный день. По-моему, радовались совершенно по-детски искренне тому, что наконец встретились и остаются вместе, что ждёт их прекрасный летний отдых. О Боже, Боже...
