— Глупости, — возражаю я без запальчивости. — Послушать тебя, так моя прабабка тоже не должна была считаться Эйри? Аутская кровь на человеческую похожа... скажем, как хорошая изабелла на девичий виноград. Но этот разговор тоже на потом.
Пока разговор не сошел на очередную опасную стезю, я, придирчиво осмотрев Эрика, поправляю заколку у воротника. Очень сдержанно, очень благопристойно — так, как нужно.
— Молодежный стиль или пара минималистских полосок, что ты предпочитаешь?Признаться честно, этот вопрос я задаю с замиранием сердца. Но он же должен сам понимать, насколько наличие гем-грима расположит к нему присутствующих.
Эрик чуть дергает щекой, и неохотно поворачивается ко мне боком, предоставляя свободу действий. — Как, по-твоему, лучше? — Он держит себя в руках и спрашивает совета бесстрастным тоном... слишком бесстрастным. — Вряд ли я сойду за молодежь.
— Прости, — касаясь гладко выбритой щеки, прошу я. Двойная черта совсем невелика и, в некотором роде, несмываема. У меня мелькает дикая мысль: как бы к концу дня под ней ни обнаружился ожог. — Все, идем.
Когда это кончится, будет время загладить каждый шрам, и этот, на щеке, тоже. Ничего нет хуже, чем ждать атаки, не в силах предугадать ход противника. Знакомое чувство азарта кусается под ложечкой, обещая победу.
Тяжелые парные браслеты, серо-голубоватые, матовые, готовы занять положенное им место.
— Главное — не забыть и не запутаться, — подсмеиваясь, предупреждаю я, защелкивая откидывающиеся створки на своем запястье.
— Смешно будет, — соглашается Эрик. — Их действительно надо надеть заранее? Ты еще с женой пойдешь разговаривать, формальности выяснять.. Будет ли удобно, если мне придется ходить за тобою? Тебе удобно, я имею в виду.
Волнение заставляет его цепляться за мелочи и быть многословным, мы и в этом похожи.
— Будет еще смешнее, если я начну тебя приковывать где-нибудь посреди коридора, — фыркаю я, представив картину. — С Кинти разговора не получится, одна сплошная проформа и окончательное сбрасывание шишечек с рапир.
Эрик тихо вздыхает и протягивает руку с таким стоическим видом, словно фамильный знак изнутри покрыт шипами. Я поворачиваю распахнутое украшение внутренней стороной, гладкой, как стекло, и шелковой на ощупь — впрочем, последнее ощущение можно оценить, лишь когда створки сомкнутся на запястье.
— Покорный младший, — тихонечко язвлю. — Цепь длинна, ты сможешь сохранять видимость независимости.
— Есть такая поговорка, — усмехается Эрик, — "желания любимых держат крепче цепей". Называть меня покорным — явная глупость, но я твой.
Насколько я — его, не выразить словами, да и стоит ли выражать. Не лучшая идея сейчас целоваться, и приходится отодвинуться, касаясь теперь самых кончиков его пальцев.
— Прости, — покаянно говорю я. — У меня предчувствие серьезной драки хронически пытается вылиться в эротический эксцесс.
— Удержимся, — твердо и спокойно отвечает Эрик. — Шутки шутками, но мы позволяем друг другу распускаться только тогда, когда легкомыслие не вредит безопасности.
Я подтверждаю его правоту кивком. Бывают минуты, когда хочется, чтобы Эрик не был настолько рациональным и сдержанным, но сейчас и вправду не до шуток. Или это была как раз шутка, и Эрик меня поддразнил намеком на то, что пару последних недель я чрезмерно настроен на драку?
Странно, но веселье, овладевшее нами, не кажется ни искусственным, ни натужным. Может быть, и вправду судьбу следует встречать смехом, какой бы тяжелой она ни была. А может быть, нам просто хорошо вместе.
Низкая ограда не скрывает буйно разросшийся сад и затейливую крышу, просвечивающую сквозь деревья. Дом справедливости стоит в стороне от шума и блеска столичного центра: пусть скоротечное время со всеми своими приметами не касается его постоянства.
Мы проходим сквозь ворота, настежь распахнутые для всех, и зелено-коричневые стены, просвечивающие между ветками, незамедлительно окружают нас лабиринтом из дорожек, внешне случайных, иногда обманных, но всегда приводящих к верному выбору. Блуждать долго не приходится, мы вскоре выбираемся на площадку, расписанную сложным узором из мелкого гравия и окруженную колкими, благородно сгорбленными соснами. Смирение ради гармонии: обойти, не смяв недолговечного совершенства знаков, столь же хрупких, как и надписи на песке.
Судя по уютной тишине, прерываемой лишь птичьим щебетом да шелестом ветвей, мы приехали первыми, и столкнуться с другими участниками действа нам пока что не грозит.
Эрик смотрит по сторонам, явно поражаясь несоответствию ожидаемого и действительного.— Не так я себе представлял себе здание суда, — замечает он.
Я ловлю колючую упругую ветку и отвожу в сторону, освобождая узкую тропинку. — Обычный и выглядит иначе, — отвечаю. — Когда я был здесь впервые, убедился в том, что справедливость не всегда жестока.
— Ты меня так ненавязчиво обнадеживаешь, — улыбнувшись, то ли благодарит, то ли мягко поддразнивает родич. — Я бы тоже предпочел для разнообразия добрую справедливость. Жестокой и так хватает.
Прямо перед нашими лицами в воздухе лениво проплывает стая вальяжных рыб. Эрик вздрагивает, и еще раз — когда эта процессия синхронно приобретает окраску от черного до синего, решив передразнить цвет нашей одежды.
— Это нормально, — успокаиваю я. Рыбья стайка упорно нас преследует, возмущенно надувая украшенные прихотливой бахромой щеки. — Они рассчитывают на подношение, здесь рядом должна быть корзинка.
Вот она. Висит на перилах силового мостика, перекинутого через пруд. Искрошенные хлебцы рыбы на лету снимают с ладоней; Эрик в задумчивости смотрит на их суету и внезапно произносит:
— У нас в... ну, ты не знаешь это место — через город протекает река. И под большим мостом толпятся жирные карпы вперемешку с утками. Обычные рыбы, — добавляет поспешно, — в воде. Совсем обленились, что птицы, что рыбы. Ведь их никто и помыслить не мог ловить... — и после паузы, которую я не знаю, чем заполнить, заканчивает, поморщившись, — раньше; не знаю, как стало в войну.
Мне так остро хочется его обнять. Его земля дика, но кто может сказать, что она не стоит сожалений, раз сама Цетаганда полила ее своей кровью?— Не следовало бы жалеть, — коснувшись его пальцев и стряхнув остатки пиршества в песок, говорю я, — и ты знаешь, почему, но мне действительно жаль.
Эрик отряхивает ладони, отгоняет особенно требовательную рыбину.
— Не будем об этом, извини, — говорит он почти смущенно.
Тема и вправду опасная: да, я сопереживаю ему отголоском его же чувств и в то же время не могу испытывать каких-либо сомнений в правоте своей стороны в этой войне. И то, и другое — искренне, не задумываясь. Лучше не вступать на этот скользкий лед. Что же, хотя бы о связывающей нас цепи мой барраярец позабыл на время, и оно, пожалуй, к лучшему.
— Пока мы еще здесь... — заговаривает Эрик, — есть нечто такое, что мне не надо делать категорически? Куда-то смотреть, с кем-то заговаривать, или не снимать шляпы перед входом, хотя шляпы у меня на голове как раз нет?
— Не иди впереди меня, — пожав плечами, припоминаю. — Не заговаривай, пока не заговорят с тобой, а в общем — просто повторяй за мной.
— Но хоть пялиться по сторонам ненавязчиво можно? — уточняет он. — Или лучше не надо?
Не только можно, но и рекомендуется. Пусть душа наполнится покоем, у неправого же — страхом и раскаяньем. Как ни дико, сейчас я почти счастлив... и знаю, что все закончится хорошо. Эрика, конечно, оправдают, с Лероем я рано или поздно помирюсь, остальное — дело времени.
Дорожка заканчивается на выложенной резной плиткой площадке, и за легко сдвигающейся в сторону дверью нас встречает легкий гул голосов. Мы все же приехали не первыми, но и не последние: я вижу Рау, яркого из-за режущего взгляд сочетания оранжевого и малинового гем-грима, приветливого и серьезного Нару, — остальные участники действа чуть задерживаются.
Впрочем, мы еще не успеваем закончить положенное приветствие, а Рау — спрятать изумление при виде Эрика с клановыми цветами на лице, как голоса и звуки шагов, приглушенные деревянной дверью, свидетельствуют о прибытии остальных Эйри. Они вступают в зал: Кинти, бледная и решительная, в накидке с явными намеками на печаль и достоинство, если судить по переливам живой ткани, и Лерой в парящем кресле. Сыну явно неловко быть единственным сидящим, и он охотно бы спешился, но передвижение своим ходом спустя десять дней после серьезного ранения врач явно бы не рекомендовал.
Может быть, дело все-таки обойдется? Ведь не враги же мы, в самом деле — и я шагаю к жене и сыну, ощущая страх и неловкость Эрика, но не считая возможным не использовать пресловутый последний шанс.
— Супруг, — в ответ на мое приветствие склоняет голову Кинти. В ее чистом голосе — звон промороженных до абсолютного нуля льдинок. — Счастлива тебя видеть здоровым и невредимым.
Она меряет меня глазами, скользнув бесстрастным взглядом по руке, по браслету, по Эрику, стоящему за моей спиною. На лице не проступает изумления, но черты словно каменеют. Должно быть, супруга думает о том, чью руку должны украшать фамильные реликвии, и воспринимает мой поступок как жест намеренного оскорбления.
Прощай, несбыточная надежда. Я ощущаю, как тают владевшие мною спокойствие и уверенность. Сердце тревожно гремит в груди, приступ внезапной усталости, необоснованной, но от того не менее сильной, накатывает на меня душной волной. Это все-таки война, так или иначе я ее проиграю, и мне нечего сказать людям, из родных перешедших в разряд родственников, не самых любимых притом.
— Я тоже рад видеть тебя в твоем обычном состоянии, дорогая, — яд, копившийся все это время, все же прорывается. — Надеюсь, судьба не столь жестока, чтобы без конца посылать тебе тревоги и горе.
— Твой сын выздоровел поистине чудом, за что я благодарна судьбе, — с некоторой мстительностью сообщает супруга. Или я несправедлив и приписываю встревоженной женщине совсем не то, что она хочет сказать, или мне только что прозрачно намекнули на то, о ком я обязан был заботиться все это время.
— Ты несправедлива к врачам, душа моя, — меряя сына взглядом, отвечаю я. — Это они вернули ему здоровье; правда, лишь оно одно, а чудо даровало бы еще и приличествующее наследнику послушание.Что же, вы ведь сами хотели со мной враждовать, умей же теперь принимать последствия своих поступков с достоинством.
— Я подчиняюсь тебе, мой отец и Старший, — холодно, явно в подражание матери отвечает Лери. — Но перед судом небесных, которого ты так желал, не существует старшинства. Не будем длить наш спор и оставим все на их решение.
Видно, здесь все готовы платить по счетам, и все полагают себя правыми. Двери в зал сейчас раскроются, и сказано уже все.
Благоухающий сладким модным ароматом Рау успевает разглядеть нас обоих поочередно и дергает меня за рукав перед самой дверью.— Что вы с ним сделали, Эйри? — шепотом интересуется он. — Я, право, даже не знаю, кому из вас двоих адресовать этот вопрос.
— Ну как же, — тоже шепотом отвечаю я, — разве следы настойчивых убеждений не отпечатались на лице моего младшего?
— Настолько, что теперь его нужно держать на привязи? — парирует Рау, и я усмехаюсь. Такое чувство, словно я — мишень, и все стрелы летят мимо.
— Не все желающие удостаиваются подобной привязанности, — сообщаю я наставительно. — Вам ли не знать, майор?
— Знаю-знаю, — машет он рукой, — при нынешних обстоятельствах благоразумие похвально. Скромен, послушен... Эрик, ты ли это?
Дверь распахивается, лишив Эрика возможности ответить, и мы входим в круглый зал, разделенный пополам силовым полем, матово белым и явно прозрачным с той стороны, что обращена не к нам. Кто сейчас занял кресла за этой преградой — не догадаться, не увидеть...
Служитель, поклонившись, приглашает меня пройти на место главы рода, и я делаю было пару шагов, но Эрика тот же служитель придерживает за рукав, и мой барраярец демонстративно поднимает руку.Верно. Когда я был здесь в последний раз, я не был Старшим. Браслет приходится отстегнуть, и оставить Эрика рядом с креслом Лероя. Если бы было можно испепелить человека взглядом, мой сын справился бы с задачей.
Я не могу себе позволить ни слова, ни жеста, и иду, всей спиной чувствуя взгляд Эрика. Надеюсь, он не испугается. А я не обману его доверия.
Раздавшийся звук гонга эхом плывет по залу, и приглушенные голоса смолкают, даже шелест одежды стихает как по волшебству.— Высокий суд гем-кланов собрался по просьбе дома Эйри, чтобы вынести решение по истине и справедливости, да ниспошлют нам правосудие небеса, — раздается четкий и безликий голос из-за занавеси, и непонятно даже, мужчина говорит или женщина.
— Как Старший клана, я прошу разрешить наш спор, — не глядя ни на сына, ни на любовника, произношу я. — И тем спасти семью от раздора.
— Кто желает принести суду обвинение? — слышится вопрос; кресло Лероя мягко скользит вперед. Эрик не смотрит на него — только вперед, на матовую завесу.
Все время, что Лерой — достаточно спокойно и коротко, следует отдать ему должное, или это заслуга Кинти? — высказывает обвинения, я старательно удерживаю выражение лица в рамках пристойного. Лери можно понять, не так ли? Пусть мысленно я сейчас желаю ему поражения и обещаю все кары небесные, но когда дойдет до дела, я буду скорее грозен, нежели жесток.
Когда голос невидимого секретаря передает слово Эрику, он впервые поднимает на меня взгляд, и тут же отводит, усердно глядя в пол.— Я не имею никакого касательства к покушению на жизнь сына моего Старшего, Лероя Эйри, — ровным голосом говорит он. — Я не нападал на него сам, не поручал это сделать никому другому и не высказывал никогда подобного пожелания ни в чьем присутствии. Я не знаю, кто это сделал, но желаю лишь одного: чтобы преступника покарал суд, человеческий или небесный. И даю в том мое слово.
Кинти кривит губы, и я знаю, что она имеет в виду — много ли веры слову дикаря.
— Я поручусь своим семейным именем, — произношу ритуальную фразу, — что мною движет только желание справедливости и что я беспристрастно убежден в невиновности моего младшего, Эрика Форберга д'Эйри.
— Выслушаем того, кому говорить первым позволяет старшинство, — в голосе мне просто слышится сухая ирония или она там есть на самом деле? — Достопочтенный лорд Эйри, что посеяло семена раздора в твоем доме?
Хороший вопрос... и солгать невозможно.— Брак моего брата, — отвечаю, не кривя душой. — Это была неожиданная перемена.
— Он был неподобающим или всего лишь неожиданным?Тональность голоса чуть меняется. Словно спросил кто-то другой, более мягко настроенный.
— Неожиданным, — стараясь говорить спокойно, замечаю я. — Мой брат, да будет его посмертие тихим, всегда с уважением относился к вопросам крови.
Ох, по тонкому льду... а если треснет? Лерой еле заметно хмурится. Вопросы законности брака его явно сейчас волнуют меньше всего прочего, но я не успеваю понять, хорошо это или плохо, подгоняемый следующим вопросом.
