— Это не поступок сторонников Храма, хотя многие из них могут быть настолько обмануты ложью храмовой четверки, что они приветствуют это. Это не поступок соседа через дорогу от вас, который продолжает выступать против раскола, "ереси" Церкви Чариса. Это не поступок того, кто действительно стремится познать и понять Божью волю. Это не поступок того, кто уважает закон, или справедливость, или истину, или что-либо в широком Божьем мире, что важнее его самого.
Более одного человека в этом соборе уставились на него в чем-то очень похожем на шок. Не от того, что они слышали, а от того, от кого они это слышали. Это был Мейкел Стейнейр, кроткий пастырь — архиепископ, который взывал к пониманию и состраданию с той же кафедры, на которой он стоял сегодня, когда кровь его собственных несостоявшихся убийц забрызгала его облачение. И все же в этот день в нем не было мягкости.
— Как говорит нам сегодняшнее Писание: "Этот человек будет проклят в глазах Бога. Рука каждого человека будет против него. Что он посеет, то и пожнет, и в милосердии, в котором он отказывает другим, ему, в свою очередь, будет отказано". — Голос архиепископа был железным, а его глаза стали еще жестче. — Церковь Чариса не пытает, не убивает, не устраивает резню — даже во имя Бога, а тем более во имя грязных и хвастливых амбиций! Империя Чарис не будет наносить удары вслепую, не примет невольного слугу за продажного и презренного хозяина. Без сомнения, в свое время настанет расплата для короля Ранилда, но Ранилд — ничто. Он всего лишь слуга, раб своих хозяев в Зионе, и мы знаем наших истинных врагов. Мы знаем, кто стоит за этим преступлением. Мы знаем извращенный разум и иссохшую душу, которая им командовала. Мы знаем, на чьей руке действительно эта кровь, и мы будем помнить. Мы будем помнить... и призовем эту руку к ответу.
Обнаженная сталь лязгнула в глубине этого обещания, и он посмотрел на потрясенный, безмолвный собор.
— Я консультировался по этому вопросу с императором Кэйлебом и императрицей Шарлиэн, — сказал он тихо, ровно. — Я с самого начала настаивал на том, чтобы мы оставили правосудие на усмотрение короны, и продолжаю настаивать сейчас. Прошу всех вас, как детей Божьих, воздерживаться от поиска объектов мести. Те приверженцы Храма, которые живут в империи, не имеют к этому никакого отношения! Огромное, подавляющее большинство приверженцев Храма, живущих даже в Доларе, не имело к этому никакого отношения. Это было сделано не по приказу доларского флота или доларской армии, а по приказу инквизиции и того невыразимо мерзкого человека, каждый вздох которого оскверняет одежду викария, которую он носит. И поскольку так оно и было, империя Чарис и Церковь Чариса не нанесут удар по невинным или тем, у кого не было выбора, кроме как подчиняться приказам коррупции.
Он выпрямился во весь свой внушительный рост, и его голос раскатился резким громом.
— Без сомнения, найдутся те, кто будет утверждать, что мы должны осуществить репрессии против гораздо большего числа пленных, которые находятся в наших руках. Что мы должны ясно дать понять королям и князьям, которые противостоят нам на службе у храмовой четверки, что мы будем обращаться с их сдавшимися солдатами и моряками точно так же, как они обращаются с нашими. Но мы призваны владеть мечом справедливости, дети мои, а не мечом слепой мести. Ваши император и императрица не опозорят себя и не запятнают честь тех, кто служит в нашем флоте, нашей морской пехоте и нашей армии убийством тех, кто ничего не делал, кроме как выполнял приказы своих офицеров и честно и открыто сражался на поле боя.
— Но... но, дети мои! — инквизиция показала себя врагом всего человечества. Чем бы она ни была когда-то, она попала в руки таких людей, как Жэспар Клинтан, которые исказили и превратили ее во что-то, что, возможно, никогда больше не удастся очистить. Ее члены стали не слугами Бога, а Его врагами. Бог дал всем людям свободную волю, способность выбирать, а они вместо этого предпочли служить Тьме.
— Да будет так. "Что он посеет, то и пожнет, и в милости, в которой он отказывает другим, ему, в свою очередь, будет отказано". Пыток не будет, но и пощады тоже не будет. С этого дня инквизиторы — не просто интенданты, не просто шулериты, а те, кто находится на прямой и личной службе великого инквизитора, — должны получать именно то, что им обещает Писание. Поскольку они решили отказать в милосердии другим, в нем будет отказано им самим. Солдатам и матросам можно будет сдаться и получить гуманное, достойное обращение, на которое они имеют право своими действиями; инквизиторы этого не получат. Позвольте слову распространиться, дети мои. Пусть не будет никакой двусмысленности, никакого недопонимания. Те, кто желает отказаться от искаженной и извращенной политики и команд Жэспара Клинтана, могут свободно это сделать. Они все еще могут предстать перед судом и наказанием за деяния, которые они уже совершили, и им будет предоставлено такое судебное разбирательство. А для тех, кто не желает отказываться от своей верности Жэспару Клинтану, кто продолжает охотно поддаваться его убийствам, терроризму и пыткам, будет другая политика. Единственное судебное разбирательство, которое они получат, — определить, действительно ли они являются слугами инквизиции, и, если они будут признаны таковыми, будет вынесен только один приговор, и этот приговор будет приведен в исполнение в отношении них немедленно и без апелляции, так же верно, как, в полноте времени и Божьей милости, он будет приведен в исполнение в отношении самого Жэспара Клинтана.
.III.
Таверна Сейрей, город Теллесберг, королевство Старый Чарис
Эйнсейл Данвар уже забыл, как вкусно настоящее чарисийское пиво. Его отец был готов платить больше за пиво "Чарисийское", когда Эйнсейл был моложе, и у него появился вкус к нему. Конечно, все резко изменилось, когда королевство, в котором родился Ражир Данвар, восстало против Матери-Церкви, хотя Эйнсейл был почти уверен, что его отец пошел бы дальше, заплатив за импортное пиво, если бы это не стало таким... нескромным в землях Храма.
Ему было стыдно признавать это, но не было смысла притворяться, что это не так. Вера его отца была слабой, она не шла ни в какое сравнение с пылом веры матери Эйнсейла. Или самого Эйнсейла, если уж на то пошло. Бывали времена, когда Эйнсейл подозревал, что глубоко в тайниках его собственного сердца его отец все еще был в первую очередь чарисийцем, а во вторую — слугой Божьим, и это причиняло ему больше, чем стыд. Это подозрение было матерью боли, и дважды Эйнсейл чуть не упомянул о симпатиях своего отца к чарисийцам одному из агентов инквизиции.
Я должен был это сделать, — подумал он сейчас, уставившись в пивную кружку. — Господи, прости меня, я должен был это сделать. Но я не мог. Просто не мог.
Он сделал еще один глоток пива, пытаясь смыть кислый привкус во рту, осознание того, что он подвел Бога и архангела Шулера. И он даже не был уверен, почему. Он знал, что его мать все еще нежно любила его отца, несмотря на отсутствие убежденности у Ражира. Вот почему он не сообщил об этом инквизиции. Он был уверен в этом. И все же...
Воспоминания нахлынули на него. Воспоминания о том времени, когда он был мальчиком, а не молодым человеком, столкнувшимся со слабостью своего отца. Воспоминания о том, как он катался на плечах отца, смеялся, когда отец щекотал его или боролся с ним. Воспоминания о руках отца, которые учили его пользоваться рубанком, торцовочной пилой и токарным станком. Воспоминания о том времени, когда Ражир Данвар был самым высоким, сильным, умным, красивым мужчиной во всем мире Эйнсейла. И когда эти воспоминания снова вспыхнули в его сознании, подозрение вернулось. Не любовь матери к отцу сделала его слишком слабым, чтобы сделать то, что, как он знал, ему следовало сделать.
Что ж, ни один смертный не был совершенен. Не его отец, и уж точно не он. Но если бы он был настолько силен, насколько мог, и если бы он действительно верил в Бога, тогда он обнаружил бы, что у него есть как сильные, так и слабые стороны, и он научился бы использовать сталь в своей душе, чтобы компенсировать мягкое и дряблое железо. И каковы бы ни были недостатки его отца, как бы сильно ни потерпел неудачу его отец или слабость убеждений его отца, в вере Эйнсейла не было ничего плохого. Он доказал это к удовлетворению архиепископа Уиллима, и викарий Жэспар лично выбрал его для своей миссии. Этого было достаточно, чтобы пробудить грех гордыни в любом человеке, как бы усердно Эйнсейл ни боролся с ним. Но, возможно, Бог простит ему небольшую гордыню. И было не так, как если бы Эйнсейл мог достичь своей цели без помощи десятков других, большинство из которых он не встречал никогда, и никто из которых не знал, кто он на самом деле.
— Как насчет следующей, дорогуша? — весело спросила его пухленькая барменша.
— Думаю, да, — ответил он, ставя пустую кружку на ее поднос и бросая рядом с ней десятую долю серебряной марки. Ее глаза расширились от стоимости монеты, и она хотела вернуть ее ему, но он положил на нее свою руку. — Держи, — сказал он и улыбнулся ей. — Я отправляюсь в долгое путешествие, и мне все равно негде будет ее потратить. Кроме того, за это ты можешь пожелать мне удачи, если хочешь.
— О, это я сделаю! — заверила она его с широкой улыбкой. — И принесу тебе новое пиво быстрее, чем ящерокошка сможет облизать себе ухо, сэр!
— Никаких "сэр", — сказал он ей. — Всего лишь простой моряк.
— Для меня ты не такой, — заверила она его.
Судя по блеску в ее глазах, она была бы вполне готова продемонстрировать ему и это, но он только улыбнулся и сделал жест, чтобы отправить ее восвояси. Не то чтобы это не было заманчиво, но в данный момент нужно было сосредоточиться на других, гораздо более важных вещах. На самом деле, вероятно, с его стороны было глупо давать девушке такие щедрые чаевые. Это могло бы заставить ее вспомнить о нем позже, и "позже" не было проблемой. Кроме того, его отправили в путь с большим количеством наличных, и, как он сказал ей, ему негде будет потратить остаток денег.
Он откинулся на спинку древней, обитой кожей кабинки, вдыхая многолетний запах табачного дыма, пива, жареных сосисок, рыбы, картофеля и крабопауков. Это был утешительный, домашний запах, который успокаивал его нервы. И он должен был признать, что в приливах и отливах разговоров вокруг него тоже было что-то успокаивающее.
Он никогда полностью не вписывался в земли Храма со своим акцентом "островитянина". Другие мальчики его возраста безжалостно дразнили его из-за этого, и было несколько кулачных боев — один из них довольно зрелищный, кульминацией которого стало неудобное интервью с городской стражей, — прежде чем они, наконец, отстали от него. Но как бы он ни старался, он не смог избавиться от этого характерного акцента, и в конце концов это оказалось хорошей вещью. Это помогло ему беспрепятственно вернуться в страну своего рождения, и его все еще более чем немного забавляло то, как правильно звучал долетавший до его уха от других диалект, который он так старался искоренить в себе.
Ну, это же не значит, что все они еретики и богохульники, не так ли? — спросил он себя. — Здесь, в Чарисе, все еще много верующих. Они просто боятся показать это, вот и все. Проклятые шпионы Уэйв-Тандера повсюду. Им удалось вынюхать каждую организацию, которую великий инквизитор пытался создать здесь, так что, конечно, чарисийские сторонники Храма боятся доверять кому-либо настолько, чтобы организовать какое-либо эффективное сопротивление!
Если уж на то пошло, — напомнил он себе, — были сторонники Храма, которые осмелились поднять руку на своего еретического короля, отлученного от церкви, и его невесту-отступницу. Они почти поймали этого ублюдка Стейнейра в его собственном соборе! И они были в нескольких дюймах от того, чтобы схватить Шарлиэн в конвенте святой Агты. А потом появился человек, который сделал возможной его собственную миссию.
— Вот оно, дорогуша, — сказала барменша, ставя перед ним на стол свежее пиво. Она добавила бесплатную миску жареного ломтиками картофеля, и он благодарно улыбнулся, отправляя в рот один из свежих, обжигающе горячих ломтиков. На самом деле, он был достаточно обжигающим, и ему пришлось довольно быстро запить большим глотком пива.
— Хорошо! — сказал он ей, с энтузиазмом кивая, даже когда выдыхал воздух, чтобы охладить обожженный язык и губы. — Горячо, но вкусно.
— Не единственное, о чем здесь можно так сказать, — сказала она ему, дерзко подмигнув, и направилась обратно сквозь вечернюю толпу, еще более дерзко покачивая бедрами.
Он улыбнулся ей вслед, но затем улыбка исчезла, когда он подумал о том, как далеко он зашел. Впрочем, идти осталось не так уж много, подумал он. Совсем недалеко.
Он никогда бы не признался в этом ни одной живой душе, но у него было больше, чем несколько оговорок после того, как ему полностью объяснили его миссию. Не о самой миссии, а о сложности, связанной с тем, чтобы доставить его на место и подготовить путь к ней. Одной мысли о том, чтобы вернуться в Чарис совершенно одному, было бы достаточно, чтобы заставить нервничать любого. Тот факт, что ему было строго запрещено вступать в контакт с кем-либо из людей, которые сделали его поездку возможной или способствовали организации здесь, в Чарисе, вызвал еще большее беспокойство. Он должен был просто верить, что каждый из людей, ответственных за его продвижение, выполнит свою — в некоторых случаях ее, насколько он знал, — часть и что ни одна из деталей не будет упущена. Мысль о том, что такой сложный набор механизмов может сработать, казалась абсурдной, но, как указал архиепископ Уиллим, инквизиция проводила подобные операции на протяжении веков. Возможно, не в таких экстремальных условиях, но достаточно близких, чтобы дать им необходимый опыт, как только они поймут, с какой эффективной организацией по борьбе со шпионажем они столкнулись здесь, в Чарисе.
И на самом деле там было задействовано не так уж много людей. Так казалось только потому, что ему приходилось слепо полагаться на них. Но именно эта слепота была его лучшей защитой, потому что они тоже его не знали. Если уж на то пошло, они даже не знали, почему они делали то, что им было поручено делать. Мало того, каждый из них выполнял свою работу точно так же, как Эйнсейл, — без каких-либо контактов с кем-либо еще на службе Матери-Церкви с того момента, как они или их наставления покинули Зион. Никто не мог подслушать никаких разговоров или перехватить какие-либо сообщения между ними, потому что не было никаких разговоров или сообщений. Там были только Эйнсейл и его коллеги-добровольцы (из которых никто, насколько он знал, никогда не встречался даже в Зионе) и подробные инструкции, которые им дали перед отправкой.
Когда взорвалась пороховая мельница в Чарисе, Эйнсейл был уверен, что вся операция закончилась одним этим взрывом. Он понятия не имел, кто был связным инквизиции в чарисийском флоте, но было очевидно, что он должен был быть. И когда он услышал о взрыве — в то время он все еще находился в Эмерэлде, ожидая, когда бриг доставит его на заключительный этап его утомительного путешествия из Зиона, — он понял, что, кем бы ни был контакт, он, должно быть, каким-то образом был разоблачен. А это означало, что он не смог завершить свою часть подготовки.
