Гвардеец: Оболганная эпоха

— Устрой, Архип, устрой, голубчик, — с очень нехорошими интонациями сказал Фалалеев. — И веничком горящим по спине проведи.

Пришёл черёд удивляться палачу:

— Так то ж в третий раз положено.

— Делай, Архип, что сказано. Давай-ка встряхни субчика, — разозлился чиновник.

Я заскрипел зубами. О том, что такое "встряска", мне доводилось читать: верёвку висящего на дыбе слегка отпускают, потом резко натягивают, что может привести к переломам в локтях. Всё, амба... Ноги вновь коснулись пола. Сейчас, сейчас... Я зажмурился, втайне надеясь, что умру от разрыва сердца и пытка закончится.

— В чём дело, Пётр Васильевич? — от голоса вошедшего веяло энергией, добродушием и... огромной силой.

Я открыл глаза и увидел сжавшегося в комочек Фалалеева. Над ним нависал сухощавый мужчина высокого роста, со слегка вытянутым лицом, увенчанным высоким умным лбом — гладко выбритый; с почти незаметной ямочкой на подбородке (второй едва намечался); нос длинноватый, исчерченный на переносице поперечной складкой, со своеобразным, будто живущим собственной жизнью, кончиком. Под карими насмешливыми глазами круги, как у уставшего, хронически не высыпающегося человека.

— Что за безобразие творите, господин Фалалеев? — вновь с почти искренней шутливостью спросил вошедший, но чиновник лишь нервно сглотнул и не сразу нашёлся, что ответить.

— Мы, то есть я...

— Позвольте взглянуть в допросный лист, — вошедший протянул руку. — Уж не по первым ли двум пунктам расспрашиваете? — голос стал строже.

— Только подбираемся, Андрей Иванович. Злодей упирается, так мы его того... на дыбу, — опомнился Фалалеев.

Андрей Иванович... Понятно, к нам пожаловал собственной персоной начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков. Фигура интересная, сумевшая усидеть в своём кресле, несмотря на все дворцовые перевороты. Это, знаете, о многом говорит. Непрост был Андрей Иванович, непрост...

— А меня спросить — что, забыли? — недобро прищурился Ушаков.

— Андрей Иванович, беспокоить не хотели. Вы ж двое суток здесь дневали и ночевали, только уехали к себе домой вчера по вечеру, зачем вас тревожить? Душегубец это, убил вместе с подручным сразу четырёх, из них двух шляхетского роду.

— За что ж ты, ирод, людей жизни порешил?— заинтересовался генерал.

— Да за то, что они сами хотели меня на тот свет спровадить, — морщась от дичайшей боли, с трудом шевеля губами, произнёс я.

Генерал полистал протокол допроса, нервно покусывая губы, вернул документы Фалалееву и коротко бросил:

— Не похоже, что брешет. Разве немец на такое пойдёт? Тут нашим, российским духом пахнет.

— Вот мы и выясняем правду, — залебезил чиновник.

— Позаботьтесь повальный обыск у Звонарского на дому устроить.

— Всенепременно, Андрей Иванович, — кисло ответил Фалалеев.

— А немца снимите с дыбы, вправьте кости, покуда не поломали, — распорядился Ушаков. — Лекаря позовите, чтобы в порядок его привёл. Токмо сами не вздумайте. Не столько лечите, сколько калечите. Слышь, Архип?

Палач закивал как китайский болванчик.

Ушаков продолжил:

— Обязательно хорошего медикуса кликните — Генриха Карловича. Я недалече его видел.

— Андрей Иванович! — взмолился чиновник.

— Что — "Андрей Иванович"?! — разозлился генерал. — Много на себя взяли, Пётр Васильевич. Самоуправство это. Рази не так? А самоуправства я не потерплю. Бардак развели! Распустил я вас, окаянных, распустил. Раз ушёл Ушаков домой, значит твори, что вздумается. Ан нет, выкусите, — он сложил кукиш и сунул под нос Фалалееву. — Не на таковского напали, милостивый сударь. А ведь не думаете, что стоит мне только захотеть, и вы местами поменяетесь: тебя на дыбу подвешут, а его в канцеляристы определят. Так, Фалалеев?

— Что вы такое говорите, Андрей Иванович! — сокрушённо забормотал чиновник. — Я ведь всего себя на службу положил. Не корысти ради...

— Не знаю, Фалалеев, не знаю, — покачал головой Ушаков. — А вот ежели узнаю, то...

Он недоговорил, круто развернулся и вышел из застенка.

Палач меня больше не трогал, руки мои повисли безвольными плетьми. Я стоял и покачивался — достаточно было дуновения сквозняка, чтобы свалить меня на каменный пол.

Фалалеев снял белый парик, промокнул большим шёлковым платком вспотевший лоб и, переведя дух, произнёс:

— Что-то сегодня генерал наш не с той ноги встал. То ли дочурка его незабвенная — свет Катерина — коленце какое выкинула, то ли её величество императрица недовольство проявили.

— Не выспался он, — пояснил писец. — Днюет и ночует на работе, всё неймётся ему, а возраст уже не тот. Сдаёт генерал наш, вот и злится. Так я пойду за дохтуром?

— А как же! Только обязательно Генриха Карловича сыщи, хучь из-под земли достань, а то Андрей Иванович голову мне оторвёт.

Чиновник сплюнул и устремил на меня злобный взор:

— Повезло тебе сегодня, немчура поганая, ну да я всё равно с тобой разберусь.

Я отвернулся, радуясь окончанию допроса. Если бы ещё не онемевшие руки...

Писец сбегал куда-то и вернулся в компании суховатого старикана — и по виду и по манерам доктора, причём явно иноземных кровей, — который, осмотрев меня, пробормотал несколько малопонятных фраз на латыни.

— Положите его на лавку левым боком, — приказал лекарь.

Палачи поспешили выполнить распоряжение, распластав меня на широкой лавке. Доктор заботливо сунул под голову небольшой деревянный сундучок. Лежать было неприятно, но всё же гораздо лучше, чем стоять.

— Пусть побудет пока в таком положении.

Я чувствовал, как под действием силы тяжести мышцы начинают расслабляться. Спустя несколько минут лекарь взял руку за предплечье, согнул в локте и оттянул книзу.

— Как вы? — спросил он.

— Ничего хорошего, — признался я, настороженно наблюдая за его манипуляциями.

— Не переживайте, молодой человек, ничего страшного не случилось: кости целы — это главное. А вывихи, о них вообще смешно говорить. Плёвое дело, — заверил старичок. — Поверьте, у меня богатый опыт.

Я напрягся, чувствуя, что мне заговаривают зубы. Доктор покосился на меня и неодобрительно поцокал языком. Внезапно он вскинул голову кверху и воскликнул:

— Что это?

Я невольно отвлёкся, посмотрев на потолок. Лекарь воспользовался этим — лёгким движением повернул согнутую руку сначала кнаружи, а затем внутрь, вставив плечевой сустав на место. Последовал щелчок.

— Мать вашу! — Я едва не умер от боли и шока.

Тело выгнулось дугой. Сейчас же на него навалились палачи, удерживая весом. Я бился на лавке, стукаясь головой об сундучок, и успокоился только тогда, когда болезненные ощущения прошли.

— Потерпите, милостивый государь. Полдела сделано. — Старичок подошёл к жаровне и немного понаблюдал за пляшущими языками пламени. — Отдохните чуток, а потом продолжим.

Я полежал на спине с отрешённым видом, настраиваясь на неизбежное. Вроде понятно, что Генрих Карлович добро делает, но страшно до жути.

Таким же образом лекарь вправил и другую руку. Щелчок, электрический импульс в плече, приведший сердце в состояние ступора, и блаженный покой.

Я мысленно перекрестился, боль отступила. Попробовал пошевелить пальцами и понял, что руки ни капельки не слушаются.

— Недельки три-четыре покоя, и с вами будет всё в порядке, — сказал довольный лекарь. — Организм молодой, сдюжит.

Интересно, дадут ли мне эти недели покоя или вновь потащат на допрос, как только Фалалеев порешает все вопросы с начальником?

Пока я предавался размышлениям, пришли конвоиры.

— Куда его девать? В старую камеру-одиночку али как?

— Бросьте его к дружку, фон Брауну. Пущай вместе сидят.

— А смотрение ему какое?

Очевидно, речь шла о режиме содержания.

— На первое время обыкновенное пущай будет, — бросил чиновник. — Но если правила нарушит, сразу на цепь сажайте.

В сказанном было столько ненависти, что её бы хватило на целый город.

Меня снова провели по подвалу, подвели к камере, из проёма выглянуло сонное лицо солдата, пропахшего селёдкой и чем-то похожим на краску.

— Петров, принимай нового "хозяина", — весело сообщил конвойный.

Как я узнал позже, солдаты, прикреплённые к каждой из камер, "хозяином" называли заключённого, который в ней содержался.

— Тоже немец? — вздохнул Петров.

— Ага, барон курляндский фон Гофен, — подтвердил конвойный.

— Опять по-человечески не поговорить, — сокрушённо произнёс Петров. — Немчик, что у меня сидит, только "вас" да "нихт ферштейн" лопочет.

— Нет, этот вроде как русский разумеет.

— Да ну, — обрадовался Петров. — Давай-ка его скорее сюда. Он ведь после дыбы, пусть отлежится. А Карлу моего на розыск поведёте?

— Пока не велено. Ушаков нынче злющий, дрозда канцеляристам даёт. Фалалееву снова на орехи досталось. Не до розысков пока.

— А насчёт жалованья что слышно?

— Задерживают пока. И денег, чтобы кормить арестованных, не дают. Двух копеек жалеют.

— Выходит, мне их за свои кровные харчевать? — расстроился Петров.

— А вдруг повезёт? Может, они богатенькие, — предположил конвойный.

— Вряд ли, — сокрушался Петров. — Тот пацан, Карла, гол как сокол. Ежели были у него деньги, так при обыске всё скрали. А вы проходите, барон, не стесняйтесь. Кто знает, сколько здесь проведёте, — обратился он ко мне.

Меня ввели в камеру, пропахшую дымом, нечистотами и смрадом.

— Располагайтесь, — пригласил Петров. — Как говорится, чем богаты...

Небольшое окно, скорее похожее на бойницу, было закрыто решёткой и деревянным щитом. Тускло горела свечка. На затопленной печке стояли закопченные чугунки. В одном из них вкусно пахнущее варево помешивал большой деревянной ложкой второй солдат.

В углу на собранной в кучу соломе лежал Карл. Увидев меня, он вскочил и бросился с объятьями:

— Дитрих, брат, что с тобой сделали эти мерзавцы? Тебя пытали?

— Извини, Карл. Я страшно устал. Давай после поговорим.

С этими словами я свалился на солому и уснул.

Глава 8

Дни потянулись бесконечной вереницей — одинаковые, как две капли воды. На допросы водить перестали, я не знал — радоваться этому или огорчаться. Торчать в застенках десятки лет, подобно графу Монте-Кристо, не улыбалось. Впрочем, узников в Петропавловской крепости долго не держали, казематы служили чем-то вроде следственного изолятора. После вынесения приговора заключённые покидали стены Петропавловки, и хорошо, если отправлялись в ссылку. Тайная канцелярия штамповала один смертный приговор за другим. Хватало и таких заключённых, что не доживали до завершения следствия — они не выдерживали пыток и умирали, к тому же, если узник не имел денег на посещение врача, то вполне мог загнуться от заражения крови, ибо основными медикаментами были водка, шкура свежеубитой овцы (её клали на спину после пытки кнутом или огнём) и капустные листья, служившие для вытягивания гноя.

Нас с Карлом по-прежнему держали в одной камере под охраной трёх солдат. Все они были рядового чина, но поскольку самым старшим по возрасту и опыту являлся Петров, его признавали за главного. Остальные попали на службу недавно: полгода назад новгородских парней оторвали от крестьянской сохи и забрили в рекруты. Караульные старались меняться так, чтобы двое постоянно находились при нас, а третий уходил в дом, где жил на постое, или отправлялся на рынок за продуктами.

В какой-то степени нам повезло. Солдаты не только охраняли, они ещё и готовили еду на печке, стоявшей в камере, играли с нами в карты, травили байки и вообще вели себя весьма дружелюбно. Карл от безделия стал учить русский язык и весьма в том преуспел. К концу второй недели он вполне сносно общался, разве что не мог избавиться от сильного акцента и порой путал слова. Такие успехи в лингвистике объяснялись хорошей подготовкой, многие (не только благородного сословия) владели тремя-четырьмя языками. Можно сказать, это было нормой. Солдаты, слушая, как он коверкает слова, валялись от хохота, но Карл ежедневно практиковался и улучшал речь не по дням, а по часам. Случались дни, когда мы вдвоём вели на русском продолжительные беседы.

Общаться с другими узникам запрещалось, однако, поскольку Фалалеев назначил обыкновенный режим ожидания, разрешались визиты родственников, передачи с воли продуктами или деньгами. Более того, состоятельные заключённые позволяли себе заказывать обеды в расположенной неподалёку австерии.

Увы, последние наши деньги пропали сразу же после ареста, бесполезно даже заикаться о том, чтобы их вернули. Карл, впрочем, сильно не огорчался. С его слов следовало, что мы порядком издержались за время долгой дороги в Санкт-Петербург, так что в кошельках находилось несколько жалких медяков.

Главной проблемой стала кормёжка. На содержание арестованных казна отпускала две, в лучшем случае, три копейки в сутки. На эти деньги надо было покупать продукты, дрова, свечи, а цены в Питере, где почти всё привозное, не отличались умеренностью. На одну копейку на рынке можно купить фунт плохонького мяса, попросту говоря костей. К тому же, выплата средств производилась с изрядной задержкой, так что скоро замаячила перспектива голода.

— Вот что, хозяева, — сказал однажды Петров, — если хотите жрать, придётся кому-то из вас отправиться за город христарадничать.

— Что значит за город? — не понял я.

Смысл последней фразы был понятен без разъяснений.

— Из крепости выйти, — спокойно пояснил солдат. — Под конвоем, конечно. Будете милостыню просить, иначе скоро у вас кишка на кишке плясать будет. Мы кормить постоянно не могём. Никаких порционов не хватит на эдакую ораву.

Меня передёрнуло. Понятно, что голод не тётка, но собирать милостыню... Я и раньше не мог представить себе, что смог бы опуститься до такого. Слишком унизительно, даже для меня, циничного и наглого уроженца двадцать первого века. И та часть, что, возможно, принадлежала настоящему Дитриху, сразу запротестовала.

— Я лучше умру, — вырвалось у меня.

— В том то и дело, что умрёте, ежели кушать как положено перестанете,— покосился Петров. — После пыток нутро мясца просит, чтобы всё хорошо срасталось, а у вас даже круп и тех не осталось.

— Всё равно, — сказал я, не вставая с сена.

Дела вроде шли на поправку. Хотя скованность движений не исчезла, простейшие манипуляции я уже мог проделывать без помощи Карла. Стоит отметить, что юноша очень помог мне в это время. Такой самоотверженной отдачи, доброты и самопожертвования от парнишки, в сущности, я не ожидал. Вот только отблагодарить нечем.

Карл тоже отказался от похода за милостыней.

— Воля ваша, — вздохнул Петров.

На следующий день в мисках плескалась прозрачная жижа, больше походившая на кипяченую воду, нежели на суп. Я зачерпнул ложку, попробовал и скривился. Действительно, кипяток, разве что на дне лежало несколько разварившихся крупинок да на поверхности плавали непонятные травинки.

— Это есть невозможно. — Карл тоже отодвинул свою плошку в сторону. — Я обычно не привередлив, но это не еда.

— Другой нет, — Петров скорчил грустную мину.