Своих не бросаем!

В глазах русского появилось странное выражение, он даже задышал вольнее. Рука с пистолетом поднялась, черный зрачок дула смотрел ему в лоб. Как только волф выбьет дверь, он нажмет спусковой крючок.

— Человек? — услышал в наушниках гермошлема голос, — точно человек! Подожди я сейчас!

Устинов почувствовал дрожь палубы, какую издает металл под весом бегущей многосоткилограммовой тушей бронескафандра, и надежда с новой силой вспыхнула в душе. Рука дрогнула и, ладонь едва не отпустила пистолетную рукоять. Ну зачем волфу притворятся человеком? Неужели?..

Через миг дверь словно лопнула осколками металла и пластика. В проеме стояла человекообразная фигура в бронескафандре. В гермошлеме горел свет и Владимир увидел расплывшуюся в улыбке раскосую физиономию Руслана Мао.

Он, вдруг, понял, что падает, — стремительно приблизилась темнота палубы. 'Не пленили' — скользнула облегчающая мысль. А потом только великое Ничто.

* * *

В ставшем легендарным сражении союзники уничтожили волфов, но и сами понесли ужасающие потери. От объединенного флота остались жалкие остатки — боеспособными были менее десяти процентов кораблей, а потери, в том числе погибшими, составили почти триста тысяч разумных. В таких условиях наступать вглубь территории волфов было безумием, а резервов, несмотря на все усилия превращенного в единый военный лагерь Человечества, не было. Впрочем, положение у волфов было не лучше.

Из-за истощения сторон война сама собой затихла. При посредничестве нейтральных Лабхи начались переговоры.

Пять лет непрерывных отступлений и сражений Человечество жило в тяжелом режиме военного лагеря. Кого не мобилизовали в армию или флот, отбывали обязательную трудовую повинность: мужчины в возрасте от 16 до 65 лет и женщины от 17 до 45 лет. Сотни миллионов встали у пультов управления производствами и роботами. Трудовая неделя составляла 72 часа для мужчин, а для женщин и молодежи -60 часов.

Правительство Генеральной Директории управляло экономикой прямыми директивами, а Министерство вооружений и боеприпасов проводила без каких-либо бюрократических проволочек и согласований мобилизации военных материалов и людских ресурсов.

Уже к концу второго года войны Человечество утроило выпуск продукции военного назначения, в три-шесть раз увеличив производство самых необходимых вооружений (космических кораблей с варп-двигателями, наземной боевой техники и роботов, а также самолетов космос-земля). Могли бы и больше, но разогнавшаяся промышленность столкнулась с острейшим дефицитом ряда стратегических материалов, в первую очередь — редкоземельных металлов и трансурановых элементов.

Над Землей и другими планетами человеческой 'империи' повисло угрюмое состояние 'тотальной войны, общество сосредоточенно выживало в режиме взаимовыручки, напряженно и много работало. Но человек не способен существовать в таком режиме вечно и, уже к концу четвертого года в правительство потекли доклады о нарастании в обществе антивоенных настроений и плавном, но непрерывном падении производства. Такие настроения подпитывались либеральными СМИ, называвших армию и флот, отстаивавших право человечества на жизнь, кровавыми мясниками и бесполезными нахлебниками.

Человечество надорвалась экономически, демографически и нравственно.

Мирный договор заключили с минимальными территориальными уступками, практически каждый остался при своем.

Через год на месте снесенных бараков лагеря к голубым небесам поднялся мраморный памятник — согласно мирному договору с волфами, каторжная планета отошла Человечеству. Гоша, опершись рукой о лазерную турель, смотрел в небо. А худое лицо, каким его запомнил единственный из выживших, освещала едва заметная улыбка.

* * *

Знаете ли вы как это скучно и муторно, сутками бездельничать в чертовой регенерационной ванне? А где-то кипит жизнь. Продолжается война с волфами, люди воюют и влюбляются, рождаются и умирают. Живут, черт возьми! А тебе все это недоступно — ты висишь в толще регенерационной жидкости и наблюдаешь за тем, что происходит в палате. А там ничего не происходит! Всех перемен -за прозрачным пластиком с озабоченными лицами изредка проходят врачи в белоснежных халатах и шапочках. И все! Скучно! Ох, как скучно! Почти невыносимо для энергичной натуры...

За трое суток до этого.

Сознание вернулось моментально, словно включили электрическую лампочку. Вкрадчивая музыка тревожила, а медицинские запахи навевали смутную тревогу. Сочащийся сквозь веки свет вызывал раздражение, мешая вновь погрузиться в блаженное небытие.

Устинов прислушался к себе. Кожу приятно охлаждало нечто мокрое, только лицо чувствовало сухость. Открыл глаза.

Он плавал в жидкости; за прозрачным пластиком, огораживающем регенерационную ванну, или в просторечье 'аквариум', увидел стену и потолок приятно золотистого цвета. С другой стороны, Устинов увидел такие-же ванны, в какой лечился. Стерильная чистота медицинского заведения, которую терпеть не мог. Свободное место между ваннами, оставляя узкие проходы, занимали высокие и низкие устройства, квадратные экраны, кубические ящики, овальные и круглые и прочая непонятная медицинская машинерия.

Самое время прислушаться к себе. Поднес руку к лицу, но ладонь наткнулась на маску, а изо рта торчал загубник, через который он дышал. Посмотрел на ноги. Кибернетические щупальца трудились над ними, наращивая ткани и заживляя.

Никаких особых чувств не было — только радость от того, что все, похоже, кончилось благополучно.

Подошел худой и жилистый человек в медицинском халате и шапочке, с длинными руками, одна из них была в кармане, второй он размахивал, словно британский гвардеец, выбрасывая ее далеко вперед — по-видимому доктор.

— Как чувствуете себя, — он скосил глаза вбок на нечто невидимое Устинову, — Владимир Тимофеевич?

— Нормально, — ответил хриплым голосом, — а где я? Напился, что-ли?

— Ну вы и скажете — всплеснул руками доктор, — Вы были ранены и, сейчас на госпитальном судне!

...Неразлучная троица: Руслан Мао, Олег Самсонов и Авдей Иванов: ворвалась в зал регенерации и переполнило чинное пространство солидного медицинского учреждения громкими голосами и смехом. Не было только Деревянко.

— Ха! Вот он где прохлаждается, симулянт! — крикнул Руслан Мао, — десантники подбежали, окружили регенерационную ванну шумной толпой.

— Эй, капитан, — хлопая ладонью по пластику выкрикнул, окая, Авдей, — Эй, — и еще раз хлопнул по прозрачному пластику, — Хорош дрыхнуть, словно спящая красавица!

Было видно, что он искренне рад встрече с спасенным ими земляком.

Его приятели добродушно захохотали.

— Эй, капитан, — повторили снова. Звуки с трудом пробрались через ленивую полутьму, затопившую мозг Устинова, он вздрогнул и открыл глаза. Первые мгновения лица расплывались, сквозь толщу жидкости он видел смутные пятна, потом изображения улучшилось. Вокруг стояли земляки и друзья. А еще его спасители.

— Проснись! — рыбка ты наша аквариумная, а то жабры вырастут — хохотнул Руслан, широко улыбаясь, так что узкие глазки расплылись в две щелочки.

Устинов повернул голову. И тут же слегка натужено, словно губы за эти трое суток успели позабыть, что это такое, но искренне улыбнулся. Спасители! Если бы он мог выбраться из этой чертовой ванны, пожать каждому руку, а потом напоить до безумия в каком-нибудь ресторанчике! Мечты, мечты... все зависит от того, когда врачи выпустят.

— Гляди, капитан! — Самсонов приставил к пластику листок бумаги и, не дожидаясь пока тот прочитает, выкрикнул насмешливо, — Тебя нет! Ты погиб в сражении! Ну и тупые эти штабные!

Самсонов, он стоял за вожаком, как несокрушимая скала, и терпеливо ждал. Он был костляв, а его лицо словно вырубили из сучковатого чурбака, пренебрежительно хмыкнул. Дескать чего еще ожидать от этих штабных!

Устинов невесело хохотнул. Представляю каково родителям. Только узнали, что единственный сын жив и сразу потерять его снова!

— Как себя чествуешь, капитан? — степенно поинтересовался Авдей, — Доктора сказали, что через пять дней будешь полностью здоров!

Устинов показал большой палец.

От далекой двери послышался шум множества шагов и Мао, на миг высунувший голову из-за 'аквариума' тут же нырнул обратно.

— Атас парни, Армагеддон идет! — прошептал хрипло, — Блин, принесла нелегкая! Смываемся! — и добавил, обращаясь к Устинову, — мы еще зайдем к тебе! Не прощаемся!

Десантники исчезли, показав немалый навык скрытного перемещения, а Устинов услышал шум множества ног.

Через несколько секунд он увидел человека в накинутом на плечи белом халате, на фоне свиты, как две капли воды похожего на самого себя в телевизоре — адмирала Ивана Крюгера, самого молодого за последние сто лет и, наверное, самого талантливого полководца из ныне живущих. Впечатления он не производил. Лет сорока, лицо невыразительное. Редкие волосы зачесаны назад, открывая обширные залысины. Впечатление менял квадратный подбородок, какой бывает у людей волевых и упрямых. А еще впечатление о заурядности разрушали глаза. Глубоко посаженные, светлые до прозрачности, они смотрели с хищным интересом. Их обладатель словно прикидывал: съесть сейчас или позже. Устинову это не понравилось.

Крюгер посмотрел на бирку в углу 'аквариума'.

— Откуда капитан?

— Я с Дальнего Форпоста, товарищ адмирал,

Рыжеватая левая бровь адмирала приподнялась, словно в удивлении.

— Хорошо, русский, к тому же с Дальнего Форпоста, — скупо улыбнулся адмирал, — На уроженцев твоей планеты можно положиться. Славно бьются. Выздоравливай капитан. Ты нужен мне и человечеству.

— Есть, товарищ адмирал!

Крюгер обернулся к свитским:

— Представить на орден Мужества.

Один из них согласно наклонил голову и, вытащив из кармана телефон, начал диктовать в него.

На прощание слегка хлопнув ладонью по пластику ванны, Крюгер направился к следующим раненым.

Глава 4

Букет, с которым Владимир направился на первую встречу с родителями был прекрасен — метровые фиолетовые гладиолусы и, он надеялся, что подарок понравится матери. Больше всего Владимир переживал, как отнесется к нему мать. Отец во время недолгих видеопереговоров — пока шла война Владимир не мог попасть на Землю, показался ему по-прежнему сентиментальным, в отличие от матери. Жесткой и волевой. Об этом же говорили воспоминания детства и юношества — главой семьи Разгуляевых была именно она.

После спуска на планету на орбитальном лифте Владимир заночевал в припортовом отеле. Спал плохо, ворочался и заснул только под утро. Ослабли нервы. А может, наоборот, отпускала перегрузка от осознания, что есть на свете те, кому он дорог? И сейчас он то ли родной человек, то ли... Вроде и сын, вроде и родители, но несколько лет он даже не помнил о них. А они его похоронили. Вот кто он для родителей, а они для него, предстояло узнать.

Потом недолгий суборбитальный прыжок в джампере и московский струнник (аналог наземного метро).

Владимир поднялся на тридцать пятый этаж дома в Новой Москве, прошел по коридору, все замедляя и замедляя шаг. Зачем-то вытащил пачку сигарет, стал прикуривать, искоса, словно персонаж шпионского фильма, осматриваясь. Наверное, со стороны, если бы кому оценить, он выглядел бы смешно.

Почувствовав это, словно стряхнул с себя паутину смущения. Сейчас все станет понятно!

Подошел к дверям родительской квартиры. Едва зашел в зону действия видеоглазка, в замке щелкнуло и дверь настежь распахнулась — постарался домашний компьютер. Владимир, с немного глупой улыбкой, какая бывает у человека, когда он не знает, как себя вести, замер.

В темном квадрате открытой двери появились женщина и, позади нее мужчина — он узнал их сразу. Мать. Совсем не изменилась — лет сорок на вид. Жесткое лицо с волевой челюстью, волосы стянуты в короткий иссиню-черный хвостик, с утра накрашенные губы поджаты. Мать была испанкой из Барселоны. Карие глаза не отрывались от лица оплаканного и вновь обретенного сына, но они были сухими. От прямого, рассматривающего и оценивающего взгляда, Владимир почувствовал некоторое смущение. Давно его никто так не рассматривал.

Так вот откуда у меня карие глаза, подумал некстати. Почему-то он не помнил цвет глаз матери.

Отец, в небрежно завязанным поясом домашнем халате, из-под которого торчали брюки, стоял позади: высокий и худой, с широким лбом, кверху плоским, большими серо-синими глазами, сейчас на мокром месте и, небольшими, тщательно ухоженными бакенбардами. Сдал сильно — не хотелось думать, что из-за ложной гибели сыны. Отец был художником и довольно популярным, а мать военным хирургом и жестким человеком, словно стальная наваха (большой складной нож испанского происхождения).

На побледневшем лице Владимира последовательно пробежали растерянность, смущение и, наконец вызов пополам с затаенным страхом. Отец охнул и торопливо прикоснулся к сенсору на стене. Засветился потолок.

— Папа, мама, здравствуйте, — произнес Владимир хрипло, глядя в лица родителей, — Это я ... Володя... ваш сын.

Отец охнул, руки прикрыли рот, а мать сглотнула невидимый ком в горле и порывисто шагнула вперед.

— Сынок! Ты вернулся, -, — произнесла с легким акцентом и совершенно по-мужски обняла, сухие губы ткнулись в пахнущую лосьоном щеку сына. Он увидел, как отец, не скрываясь, утирает слезы платком.

Мать слегка отодвинулась, ладонью стерла алый след на щеке сына.

— Ну почему ты не позвонил, что будешь так рано... — с улыбкой упрекнула и повернулась к мужу, — Тимофей, переодевайся, — и тут же обращаясь уже к сыну, — Мы не ожидали что ты так рано приедешь. Пойдем, пойдем, сынок, в гостиную! Ты, наверное, голоден? Позавтракаем? — Владимир кивнул и посмотрел на плачущего отца. Тот смущенно развел руками. Так уж, мол, получилось. Разговаривать с этими вроде бы родными и, в то же время чужими людьми, было как минимум странно.

Сильные женские руки слегка подтолкнули Владимира к отцу.

— Да, да — суетливо сказал отец, пригладил бакенбарды и шагнул мимо посторонившейся супруги — настала его очередь целовать вновь обретенного сына.

На память пришло полузабытое прикосновение бритых щек и запах одеколона с едва уловимыми нотками мужского пота. От отца пахло все так же.

— Лаура, не правда ли, какое у Володи славное лицо? — произнес отец и смущенно потупил взгляд, мать, улыбаясь, кивнула.

Она повернулась и направилась вглубь квартиры. Владимир испытывал странные чувства. Заново знакомиться с родителями... Что может быть нелепее? Он совсем смутился, прикусив губу, направился следом по просторному коридору. Было странно и необычно. Он вспоминал смутно запахи и предметы. На стене — отцовские картины и это пробудило в душе столько всего...

Вот этот пейзаж на стене... Первый раз в первый класс. После школы отец забрал его, и они поехали в подмосковный парк. Осень, набросала на землю диковинный ковер из кроваво красных листьев, превратило клены в алые костры. Отец писал этюд, а Володя, с открытым ртом, наблюдал как, казалось бы, самые обыкновенные пальцы создают на листке бумаги настоящее чудо. Даже лучше, чем настоящий лес. Дальше портрет матери в испанском национальном костюме. Отец любил писать ее и, наверное, не меньше четверти картин были посвящены ей.