Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.

Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.

Когда специально смотреть не будешь, и не увидишь. Или вот так, как Устя: с ее огнем и не такое углядеть можно. И то, только при прикосновении ее сила наружу рванулась, еще и потому, что любит она этого мужчину больше жизни своей. И действовать будет для его блага.

— Прости, Боря. Надобно так:

И сорвала удавку одним движением.

Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула:. В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть: удалось?!

Да!

* * *

— Что-то Усти не видно. Да и царевича.

Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Федором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну, так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это, не холопка какая!

Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому как Федор дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?

— Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.

— Чуточку и позволить могла бы, — Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут...

Евдокия тоже помнила.

И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать — приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете. Ты, главное, мужа сдерживай, а Устя не оплошает.

Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор... да и не все мужьям-то рассказывают. Мужу-псу не показывай... улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталось. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и втайне от мужчин быть.

— Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод он завсегда слаще.

— И то верно.

— Плохо, что не видно Усти, но девочка она умная, бесчестья и урона не допустит.

— А как царевич настаивать будет?

— Все одно не позволит, найдет, как отвлечь, али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.

— Да... вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?

Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась, то неспроста. Да и Федор Устинье не люб. И... нехороший он. Как он на Устю смотрит... нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет. Еще и потому, что ненавидит его Устя. Не показывает, а только мерзко ей даже глядеть на царевича, гадко, тошно! Не такая уж и слепая боярыня Евдокия.

Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!

Не нравится ей Федор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.

Всему свое время, и особенно — слову.

* * *

Давно у Бориса такого дня хорошего не было.

Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.

Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал...

Воля...

Сколько ж лет он так не делал? Десять?

И не упомнить уже... как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!

Захотелось.

Вспомнил улыбку теплую, глаза серые...

Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж...

Есть в ней радость. Чистая, незамутненная....

Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?

Не так, как обычно делается, со свитой да со стражей, а для себя, для души? *

*— был у русских царей и такой обычай. На святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых — точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы — нет, прим. авт.

Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги-реки доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.

Хорошо...

Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.

Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Федора, и... сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот... поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.

Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала... было дело.

А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!

Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!

Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят — царевича.

На пугало кафтан бархатный надень — то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?

Не удержался Борис, вмешался и не пожалел — такой радостью серые глаза полыхнули.

Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку...

Не решился Федор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался, разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?

Зашипел царевич злобно, да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла...

Что она в Борисе увидела? Царь и не понял, сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?

Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.

Вот почему Федора так тянуло к ней!

Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться... и чем он лучше Федьки будет?

Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело...

— Устя?

Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие... Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.

Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли — и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула...

Как стена рухнула.

В миг единый царя огнем залило.

Жар ли, свет ли, холод?

Сам он на тот вопрос не ответил бы!

Как будто впервые за десять, двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло... может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.

Девушка едва в снег у его ног не сползла.

Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.

Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.

— Кровь... ни к кому попасть не должна! Сейчас... опамятую...

Борис и рукой махнул.

Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил...

Минут через пятнадцать девушка и оживела.

— Благодарю, Боря.

Давненько его так не называли.

* * *

Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.

Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.

На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то...

А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.

— Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.

Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж... нет у Бориса пока других наследников, нет детей...

— Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там — кто знает?

Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной — так очень даже не отказалась бы.

— Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?

— Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.

Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша — ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура — что посмотреть, что потрогать приятственно...

— А потом, батюшка?

— А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.

— Как скажешь, батюшка.

— Да не как скажу, дурища... — махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.

Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.

С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока, как объединились бы два рода, Раенских, да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.

Ан... не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Федор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.

Фиска молчала.

Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи и сообразит чего?

— Что не так, батюшка? Али я чем плоха?

— Не ты плохА, другая хороша оказалась. Царевич, вроде как, влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?

Анфиса лобик наморщила.

— Вроде как было что... три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом... нет, не помню точно, не встречалась...

— Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.

— Даже так, батюшка?

— Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом... тьфу, так себе.

Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть... мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как... краше, со всех сторон, и детей рОдит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти — восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная еще бы и затяжелеть смогла?

— Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?

— Все в твоих руках Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.

— Понимаю, батюшка.

— А раз понимаешь — то иди. Сшей там себе чего, али вышей... знаешь поди, чем заняться.

Фиса знала.

Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще...

Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну... тогда хоть за царевича!

И кто-то на дороге ее встал?

Какая-то Заболоцкая?

В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое, и клочья кровавые по закоулочкам размечет.

Не видела она царевича ни разу? И он ее?

А это уж вовсе мелочи неинтересные!

Устинья, говорите? Заболоцкая?

Говорите, говорите. А я послушаю.

* * *

— Что это было? Объяснить сможешь?

— Смогу, — Устинья морщилась, снегом руку терла — рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.

А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.

— Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.

— Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, — махнул рукой Борис. — Какой аркан? Откуда?

— Аркан — колдовство черное, для управления человеком созданное, — Устя и не думала таить. — По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну, через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.

— Так... Илья. Заболоцкий.

— Недавно то случилось, го... Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.

— Ага.

— Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец... а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он... уговорила я его в Рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.

— А ты...

— Я смотрела. А сегодня... когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже... только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно... а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.

— Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?

— Это на крови делается. Капли хватит... и наложить — кровь надобна, и снять — тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.

— То есть... меня что — привораживали? Или что?

— Не знаю, — Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. — Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли — не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается — то другое, кровь знаний да умений не добавляет.

И с этим Борису спорить сложно было.

— Роща, говоришь? Волхва?

— Д-да... не делай ей зла! Пожалуйста!

Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.

— Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить, да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось, или последствия какие?

Борис и не засомневался в словах ее: чуял — правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.

А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.

И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.