Мы заказали еще по рому с кока-колой, и я молча сидел, размышляя о старом популисте. Думаю, что из всех великих личностей, известных Америке, я восхищаюсь им больше всего: защитник безнадежных дел, защитник того, что мы хотели бы видеть правдой. "Я так же уверен, — сказал мне однажды Брайан, — что есть другая жизнь, как и моя, которой я живу сегодня". А он был всего лишь голосом в компьютере.
— Где что-то пошло не так?
— Этот Брайан утверждает, что читал "Происхождение видов". Говорит, что, по его мнению, Дарвин, возможно, все-таки что-то понял.
Чарли вздохнул. — В прошлом месяце у тебя был Оливер Уэнделл Холмс, который считал, что освобождение рабов, возможно, было недальновидным поступком. До этого Тедди Рузвельт выступал за контроль над оружием. Гарольд... — Он заколебался. — Ты никогда не спрашивал моего мнения по этому поводу, но я не думаю, что это возможно. Ты не можешь записать людей на перфокарты.
— Мы больше не используем перфокарты, Чарли.
— Это не имеет значения. У тебя все равно ничего не получится. — В дымном свете его кожа казалась румяной. В другом конце комнаты четверо или пятеро парней с пивом и пузиками спорили о "Филадельфии Иглз".
Принесли наши напитки, но я просто уставился на свою порцию.
— Во-первых, — продолжил он, — ты не можешь получить достаточно данных.
— Мне не нужно много, Чарли. Только несколько ключевых фрагментов. Система экстраполирует остальное. Личности не так сложны, как людям хотелось бы думать. По крайней мере, после того, как получен образец. Почитай Камберленда. Или Болтмайера. Это все равно, что собрать целое животное по одной берцовой кости.
— Всего несколько фрагментов, — сказал он. — Каков был источник твоих данных о Линкольне?
А, Линкольн. Потребовалась почти неделя, чтобы наполнить его данными. Он много говорил о пороховых бочках, о невозможности оставить устье Миссисипи в руках иностранной державы — "Иллинойс и Миннесота никогда бы этого не допустили", — о том, что плохо спал по ночам. О том, что ему снились плохие сны. И тому подобное. Затем я спросил, как он отреагировал на Чикамогу.
— Я не придал этому особого значения, — сказал он. — Это случилось примерно в то время, когда я заинтересовался лошадьми.
Лошадьми.
— В основном его бумаги, — сказал я. — Кое-какие свидетельства очевидцев, дневники, письма, газеты того времени. И, конечно, Карл Сэндберг.
— Конечно.
— Сэндберг понимал его, как никто другой.
Чарли посмотрел на меня поверх своего бокала. — И ты удивляешься, почему твой Линкольн такой слабоумный. Сэндберг оперирует метафорами. И символизмом. Гарольд, все это в лучшем случае неточно. Преувеличено. Переиграно. Большинство из них так или иначе предвзято. Как ты думаешь, настоящего Линкольна можно найти в старых номерах "Нью-Йорк таймс"? Или в поэзии?
— Какой источник ты бы предложил?
— Что-то точное. Точное описание характера и способностей человека. Что-то, что можно выразить математически. Что-то, что не допускает неоднозначного толкования.
— Таких записей не существует, — сказал я. — Не может быть, чтобы это было возможно.
Чарли улыбнулся. — Невозможно для Линкольна. Или Брайана. А как насчет физика? Или математика? Кого-нибудь, кто работал с числами?
— Эйнштейна?
— Почему бы и нет?
— Мне пришлось бы изучать физику. Ты когда-нибудь пытался понять, в чем суть квантовой механики?
— Не совсем. — Он допил свой напиток и посмотрел в сторону двери. Было уже поздно. — Должно же быть что-то еще, что сочетает точность с душевным состоянием.
— Будь я проклят, если могу что-нибудь придумать.
Принесли чек. Мы разделили расходы пополам, оставили чаевые на столе и встали. — Шахматы, — сказал он. — Ты играешь в шахматы, не так ли?
Вот так и случилось, что холодным, заснеженным вечером несколько недель спустя у меня состоялся разговор с Полом Морфи. Если вы что-нибудь знаете о старых шахматистах, вы, наверное, удивитесь, почему я выбрал Морфи, который больше всего известен двумя вещами: он, несомненно, был сильнейшим игроком своего времени (а те, кто разбирается в таких вещах, утверждают, что лучшего прирожденного игрока на свете не было), и бросил игру в двадцать один год. Огорченный тем, что действующий чемпион, британец Говард Стаунтон, успешно и трусливо избежал титульного матча, Пол в 1859 году удалился в свой родной Новый Орлеан, где в конечном итоге стал вести жизнь отшельника.
Я, конечно, беспокоился о личности Морфи. Даже если я правильно его понял, мне, возможно, придется заботиться об эмоциональных проблемах. С другой стороны, беглый взгляд на других бессмертных шахматистов наводит на мысль, что человек, который просто исчез из поля зрения общественности и который не совершал никаких документально подтвержденных иррациональных поступков, более серьезных, чем отказ обсуждать игру, выглядел совершенно заурядно.
Я объяснил персонажу Пола, что он находится на месте одних из его самых ярких побед: в кафе "Де ля Режанс" в Париже ранней осенью 1858 года. Морфи в то время находился в самом разгаре триумфального европейского турне, предпринятого в погоне за неуловимым Стаунтоном.
Перевод персоны в онлайн — событие отрезвляющее. Я реанимировал гражданина другой эпохи. В конце концов, может появиться возможность спорить о военной стратегии с Карлом XII, обсудить жизнь и смерть с Сократом, и беседовать о теологии со святым Августином.
Потенциальная польза от воссоздания совершенных компьютерных симуляций исторических личностей была огромна, и я знал, что это возможно. Но я задавался вопросом, может ли Чарли быть прав, и не слишком ли глубоко погребена под обломками истории реальность, скажем, психики Платона, чтобы ее можно было восстановить с достоверностью.
Но я знал, что Брайан не сдастся. Поэтому я собрал нового Пола Морфи. Это заняло некоторое время, но в конце концов он у меня получился. Он выразил мнение Морфи, описал его трудную жизнь и спросил, может ли вступить в клуб мастеров.
Вот так все и началось. Я мог слышать низкий гул голосов, когда мы говорили о музыке, о парижских кафе и о француженках. Я заметил, что он был воспитан с умеренно пуританскими наклонностями. Он любил Верди и театр и в тот первый вечер сказал, что хотел бы посетить "Британик" Расина в выходные, если я смогу это устроить.
Каким реальным все это казалось! Теперь мне кажется, что я действительно сидел среди мерцающих свечей и полированных столешниц "Режанс". Пол рассказал о беседах с Генри Бердом и Адольфом Андерссеном и признался, что был озадачен ранними работами Поля Сезанна. Не поймите меня превратно: я никогда не забывал, кем был он — оно. Но иллюзия тревожила.
В последующие дни он описывал театры в стиле барокко, прогулки по мощеным улицам и болтливых посетителей художественных галерей. И я подумал, что к настоящему времени эти театры были снесены, улицы заменены бульварами, а посетители ушли в более счастливый мир.
Впервые за те годы, что я работал над проектом, у меня появилось подлинное ощущение, что я смотрю в другое столетие.
Помимо философских соображений, я увидел возможность подзаработать немного денег и попутно заняться пиаром. — Пол, — спросил я, — как бы вы отнеслись к тому, чтобы сыграть на Открытом чемпионате США?
— Что это? — спросил он. — А Стаунтон там будет?
Я колебался. — Нет, — сказал я. — Я так не думаю.
— Жаль.
— Здесь можно заработать много денег. Подозреваю, что для вас это было бы легко.
Я услышал ровный гул энергии, который начал усиливаться в главном компьютере. — Нет, — сказал он.
— Я был бы рад позаботиться о деталях. — Я начал понимать, что, анализируя шахматы Морфи, я не уделял должного внимания его характеру.
— Играть на деньги — это грубо, — сказал он.
— Но вы делали это всю свою жизнь. Вы боролись за ставки и денежные призы.
— Только в течение последних двух лет. — В его голосе звучало легкое раздражение. — И только тогда, когда это было необходимо, чтобы получить желанный матч. Но даже тогда я обычно находил способ вернуть деньги. Нет, только развращенные или отчаявшиеся люди играют в шахматы ради наживы.
Так что Пол, по крайней мере, по его собственному мнению, спас меня от разврата. Но он все еще не прошел проверку, а это означало, что мне нужно было заплатить кому-то за участие в тестировании. Я остановил свой выбор на Эмме Монро, чемпионке штата Пенсильвания, пригласив ее на матч из шести партий на выходных. — Кто? — спросил Пол. — Где Стаунтон? Дайте мне Стаунтона, и тогда я с радостью займусь этими любителями.
— Сделайте это ради меня, — сказал я. — А я пока посмотрю, смогу ли что-нибудь организовать.
Игровое поле было подключено непосредственно к компьютеру, так что Пол мог передвигать свои фигуры и следить за реакцией противницы.
В первой партии у Эммы были белые. Она выбрала английское начало и дошла примерно до восьмого хода, прежде чем Пол разнес ее позицию. Некоторое время она держалась, яростно прихлебывая кофе и бросая взгляды то на меня, то на компьютер. Затем сдалась.
Дальше дела у нее пошли еще хуже. Во время второй партии, сыгранной в тот же вечер, Пол без особых усилий вскрыл линии и диагонали и разгромил ее с небрежной легкостью. Ошеломленная чемпионка принимала свои поражения с достоинством, но в ее глазах пылал гнев. "Откуда он взялся?" В субботу она не появилась.
Пол стал угрюмым. Долгое время он находился, как будто свернувшись клубком, в компьютере, отказываясь говорить. Иногда по ночам я просыпался от музыки Чайковского и Сен-Санса. Он снова и снова начинал играть "Танец смерти".
Однажды утром, примерно через неделю после того, как Эмма ушла от нас, он отключил меня от системы и на два часа завладел компьютером. Я ничего не мог поделать, кроме как ходить по кабинету и требовать, чтобы он прекратил эту чепуху.
Наконец, не говоря ни слова, он вернул управление мне. Но я знал, что у него был доступ ко всему, что хранилось в банках памяти. Включая Линкольна. Включая тот факт, что он сам был конструктом. Что все это произошло более чем на сто лет позже, чем он думал.
— Зачем вы это сделали? — спросил я. — Другие никогда не пытались захватить управление системой.
— Подозреваю, — сказал Пол, — что они были удовлетворены вашими искажениями. — Голос был напряженным. Если бы он принадлежал человеку, я бы подумал, что уловил страх.
— А вы нет?
Тишина.
— Пол, вы испортили эксперимент.
— Мне жаль.
— Это не имеет значения. Все это было неправильно задумано с самого начала.
— Я так и не смог сыграть со Стаунтоном, верно?
— Да, Пол.
— Замечательно. — Его голос звучал очень издалека. — Вы хоть представляете, насколько болезненным был этот опыт?
— В каком смысле?
— У меня для вас плохие новости, Гарольд. — Он произнес мое имя с особым ударением.
— Какие же?
— Знаете, вы на самом деле не существуете. Ни этот компьютер. Ни завтрашний день. Вы такой, каким считаете меня: просто набор электрических импульсов и сеть передачи данных. Ничего больше. Именно вы являетесь объектом эксперимента.
Я начал смеяться, но звук разнесся по комнате. Это была нелепая идея. Потертая мебель, видит Бог, была достаточно прочной. И рабочий стол. И компьютер-мэйнфрейм.
— Возможно, — продолжил он, — я испортил эксперимент, рассказав вам об этом.
Я схватился за крышку стола.
И тут он рассмеялся.
— Извините, — сказал я.
— Все в порядке. Но вам, возможно, стоит всерьез задуматься об этичности того, что вы делаете.
— Мне жаль.
— Вы сами это сказали. Вы знаете, что ваш проект не сработает. Информации просто нет. Александр останется мертвым.
— За исключением шахматистов. Пол, вы точная копия... того, другого?
— Я мало что о нем знаю. — У меня внутри все переворачивалось. — Я имею в виду, понимаю, что касается меня, но не могу быть уверен насчет него.
— Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы облегчить ситуацию?
Его электронный смех разнесся по комнате. — Не выдергивайте вилку из розетки.
— Я никогда этого не делаю.
— Хорошо. И есть еще кое-что.
— Что это?
— Устройте мне матч со Стаунтоном.
Это было самое малое, что я мог сделать. Брайан знал бы, как справиться с упрямым англичанином, просто заявил бы, что он мертв, и объявил себя чемпионом, не задумываясь больше об этом. Я поразмыслил о том, чтобы отчасти перемешать смесь, придав Полу немного огня Брайана; но, хотя и верил, что смогу это сделать, в результате получился бы искусственный интеллект, который больше не был бы настоящим Полом Морфи.
К сожалению, Говард Стаунтон был не из тех людей, с которыми хотелось бы иметь дело. Если вы почитаете книги или колонку, опубликованную тридцать лет назад в "Иллюстрейтед Лондон Ньюс", то обнаружите, что он высокомерный, властный и в целом неприятный человек. Он без колебаний давал понять своим читателям, что считает их тупицами. То же самое можно сказать и о его оппонентах. Он никого не слушал. В тех редких случаях, когда кто-то побеждал его, он находил оправдания. Обычно ссылался на усталость. Он ясно дал понять, что, если хорошенько выспится, то сможет справиться с кем угодно.
Любопытно, что, несмотря на агрессивный характер Стаунтона, его игра показывала свою силу в обороне. Он специализировался на создании неприступных позиций, а затем либо изматывал противника, либо ждал грубой ошибки.
Перспектива того, что он и Морфи окажутся в одном банке памяти, вызывала беспокойство. Но у меня не было выбора. Я поместил его в Лондон в 1847 году, когда он был на пике своей карьеры, а это было задолго до того, как кто-либо услышал о Поле. В один горький, тяжелый, но ясный январский день я закончил эту работу. Но прежде чем загрузить его, я спросил Пола, уверен ли он. Он был поглощен торжественной мессой Бетховена.
— Да, — сказал он. — Конечно.
— Но почему? — спросил я его. — Это было давно.
— Он продолжал обещать мне матч, продолжал оскорблять меня. Он всегда улыбался и находил причину, по которой не мог быть доступен.
— У исторического Морфи, — сказал я, — были причины ненавидеть его. Похоже, вы чувствуете то же самое.
— Я был бы счастлив уничтожить его.
— Почему? — спросил я снова. — Почему это имеет значение?
— Потому что я был лучшим в мире, обычным человеком с величайшим даром! И у меня так и не было шанса доказать это. Боже мой, Гарольд, я потратил его впустую. Выбросил. — Он замолчал. Затем, наконец: — Вы знаете, почему?
— Да, — сказал я. — Знаю.
— Стаунтон смеялся надо мной, — продолжил он, затаив дыхание, как будто я ничего не сказал. — Он смеялся надо мной, высмеивал меня в журналах, выгнал меня из Европы.
— Вы? Это был кто-то другой. То был человек, и произошло это в девятнадцатом веке. Вы — симуляция, Пол. Конструкт. Часть программного обеспечения.
— А так ли это?
И вот, с величайшей неохотой, я дал Говарду Стаунтону набор синапсов, возможно, осознание, а может, и жизнь.
— Я понимаю, — сказал я Стаунтону, — что вы лучший шахматист в мире.
